Как и обещал - о Мелихове. И о его критиках. Все-таки для меня это род загадки - почему о писателе, которого я (не полный дурак и отнюдь не человек с эксцентричными вкусами) всегда читаю с настоящим, живым интересом, выдающиеся бумажные и сетевые обозреватели считают своим долгом говорить сквозь зубы, со снисхождением, иронией и даже злобным недоумением: "Откуда, мол, и что это за?.."

Начало же этой странной традиции положила рецензия Андрея Немзера на первый нашумевший в Москве роман Мелихова "Изгнание из Эдема. Исповедь еврея" (1994). Дела уже очень давние, но, по счастью, страничка "Нового мира" в "Журнальном зале" самая разработанная и глубокая, поэтому я могу сослаться и на журнальную версию романа, и на рецензию, опубликованную в марте 1994-го в газете "Сегодня", а затем вошедшую в книгу Немзера "Литературное сегодня" (1998). Книга эта, кто не знает, заботливо выложена целиком - надо только, зайдя на "Новый мир", кликнуть на кнопке "Редакция и сотрудники", а там уж найти Немзера. На всем известном сайте "Немзерески" тоже есть кнопка "книга", но там (не всегда с первого клика) вы найдете лишь гостевую книгу сайта.

Рецензия называлась "Отменно тонко и умно", что уже не предвещало ничего хорошего, но подзаголовок был еще убойнее: "Покоритель салона Александр (Второй) Мелихов".

Первый же абзац текста демонстрировал крайнюю степень раздражения критика - и писателем, и его читателями (а роман имел, надо сказать, немалый читательский успех): "Пересказывать сочинения Александра Мелихова, во-первых, затруднительно, а во-вторых, не нужно. Пленительно-озлобленная, меланхолично-обиженная публика, с чувством глубокого удовлетворения разочаровавшаяся во властях, свободах и культурах, не оставит без живительного внимания вовремя созревшие плоды блаженного досуга".

Чувствуете стиль? Юпитер очень сердился и пересолил с язвительностью. Публике было сказано, что она и так-то дура (в марте 94-го еще остро помнился провал "демократических сил" на декабрьских выборах 93-го), но внимание ее к столь ничтожному сочинителю ("плоды блаженного досуга"), каковым является Мелихов, и вовсе постыдно. (Классическое "в то время как..." с непонятными нынешнему читателю выпадами против "Московских новостей", "Общей" и "Независимой" газет, а также "Взгляда" Немзер дописал несколькими абзацами ниже.)

Фразе про публику можно посвятить целое практическое занятие со студентами журфака МГУ, которых Владимир Новиков учит "на критиков", но страшнее была все-таки первая фраза. Немзер очень талантливый критик, но коронный прием (то есть прием, с помощью которого продуцируются действительно содержательные статьи и рецензии) у него один - комментированный пересказ текста. Если Немзер отказывается пересказывать текст, значит, он собирается его мочить, топить и топтать (уже три приема). Все это действия суетливые, резкие, некрасивые - рецензия на глазах распадается на слабо связанные друг с другом абзацы, и чуть ли не в каждом из них - отказ:

"Обсуждать "еврейский вопрос", а равно проблемы наций, творчества, индивида и социума, воспитания, демократии, младых поколений, рынка, совка, пола, потолка и совмещенного санузла я не стану".

А почему, собственно, "не стану", если мелиховская проза вся стоит на "проблемах"? Вопрос предполагался, потому и ответ был дан со "смирением паче гордости": "В силу некомпетентности". Дескать, ежели я, литературный критик (лицо, стоящее в иерархии выше, чем писатель), во всех названных проблемах не чувствую себя уверенно, то писатель и вовсе блефует. Отводит душу "чередой острот, наблюдений, парадоксов, слезниц, анекдотов, сальностей, нравоучений, цитаточек из по диагонали прочитанных, а то и вовсе непрочитанных книг, мемуарных этюдов, аргументов и контраргументов, фактов и выдумок, слов, слов и слов, конца которым несть (как Шекспиру) и не видно (как этой дороге проселочной), доколь в подлунном мире цел будет хоть один салон (одна кухня)".

Смысл этого брезгливого и несправедливого (откуда Немзеру было знать, читаны или не читаны Мелиховым книги, из которых "цитаточки"?) перечня прост и прям: Мелихов - салонный (кухонный) болтун. И даже хуже: "Настрогай Мелихов из своего супертекста полтора-два десятка статей, имели бы мы еще одного общенезависимого газетчика. (Не из худших)". Связка там такая: из кухонной болтовни возникли "Московские новости", "Взгляд", "Казанник, брат Зорькина", "самая общая на свете газета самого приватного на свете учредителя" - то есть все те, кто "неправильно" среагировал на октябрьские события 1993 года в Москве. Какое отношение имел к ним Мелихов - одному богу известно, потому что и Немзер сегодня об этом вряд ли вспомнит.

Словом, довольно сложная схема потопления неугодного критику текста. Отсюда и профессиональные оплошности: в качестве "камня на шею" Немзер выбрал почудившееся ему сходство Мелихова с Александром Кабаковым. Кабаков, дескать, был Александром Первым, покорившим в свое время "салон", а Мелихов стал "Александром Вторым". При том сказано было, что Кабаков писал "бодрую" прозу, а Мелихов пишет "вялую". Кто читал и Кабакова, и Мелихова, знает, во-первых, что ни малейшего сходства между ними нет, а во-вторых, что с "вялостью" и "бодростью" дело обстоит ровно наоборот. Темп и витальность мелиховской прозы иной раз даже и утомляют.

Помнится, прочитав эту совершенно вздорную и некрасивую (сплошная стилевая гримаса) рецензию, я в первый раз подумал, что Немзер вообще-то "почвенник". Или, если хотите, представитель "органической" критики. Когда-то Аполлон Григорьев боролся за "мысль сердечную" против "мысли головной", вот и Немзеру этот антиинтеллектуализм в высшей степени свойствен. Чтобы это понять, достаточно даже бегло пролистать его книжку.

Да вот навскидку, про Битова: "проигрывание собственных статей и предисловий якобы на новый лад, раскладывание пасьянса из кухонных разговорчиков, дожимание домашней философии должны замаскировать главное - недоверие к себе сегодняшнему и жгучую тоску по себе, нечто уже написавшему (прожившему)". Домашняя философия, кухонные разговорчики - не любит всего этого Немзер.

А в 1994 году Немзер был не просто влиятельным - он был чуть ли не единственным критиком, чей голос доходил до большинства "образованного сообщества". Через год Басинский даже решил поднять мятеж против Немзера и написал статью "Человек с ружьем". Статья была глупая, но мотивы автора можно было понять.

Так что дальше Немзеру даже не было нужды разбирать новые сочинения Мелихова. Но для того, чтобы держать писателя в "черном теле", в журнальных обзорах критик непременно выдавал одну-две убийственные и решительно ничем не аргументированные фразы.

Для примера - вот прошлогодняя порция: "Роль "главной прозы" отведена роману Александра Мелихова "Нам целый мир чужбина". Окончание еще следует, но в целом понятно. Обычный Мелихов - замаскированное под роман рассуждение обо всем на свете - с непременным "еврейским вопросом" и непременными же адюльтерными темами. На роман похоже даже больше, чем составившее славу автора "Изгнание из Эдема". Похоже, перед тем, как за дело браться, перечитал Мелихов Трифонова".

Вот совсем свежая оплеуха: "Последние лет десять Александр Мелихов пишет о том, что жизнь сложна вообще, жизнь его семьи и его сословия (советская интеллигенция) сложна особенно, а уж его личная жизнь - прямо святых выноси. Терпеливый "Новый мир" печатает "Изгнание из Эдема" (1994; тогда подзаголовок "Исповедь еврея" еще нервишки щекотал), "Роман с простатитом" (1997), "Нам целый мир чужбина" (2000). Была надежда, что следующей демонстрации вечного мелиховского аттракциона (переливание из русско-народно-естественного пустого в еврейско-интеллигентско-рефлексивное порожнее) надо будет ждать года два. Так нет же, на тебе - "Любовь к отеческим гробам". То есть отчет о генезисе (отец, мать, теща, шурин, жена) авторского мирочувствия. (Заодно и о перспективах - дочь, сын, невестка.) Экзистенциально до дрожи. Пригодно для производства эссеев на любые темы. Окончание в N 10".

Некоторое время спустя Инна Булкина напишет, совершенно не скрывая того, что источник ее рефлексий не столько сам роман Мелихова, сколько его название и немзеровское беглое суждение о нем: "В "НМ" большая проза Александра Мелихова, последовательно названная пушкинской цитатой - "Любовь к отеческим гробам" (прошлогодний Мелихов назывался "Нам целый мир чужбина"). А поскольку этот автор, если верить Андрею Немзеру, всю дорогу пишет один и тот же "роман с простатитом", то налицо некий нас возвышающий прием (или обман): тяжелая до патологии, физиологически подробная - в прямом и переносном смысле - проза называется, и соответственно, должна опознаваться в категориях иного - поэтического порядка. Так стилистика переходит в риторику - титульная пушкинская строка, взятая из иного ряда, становится своего рода метафорой по отношению к роману. "Любовь к отеческим гробам" следует понимать как историю семьи, всех чад и домочадцев, родных и "богоданных", - историю, написанную тяжело и неряшливо, изнурительными периодами с "придаточными истерики" (формулировка Немзера)".

Тут же и Дмитрий Бавильский написал о Мелихове как о неопознанном литературном объекте, сравнивая его то с Хейли, то с Кушнером, то с Владимиром Шаровым. Опознание шло с помощью полукомического уже "дискурса" 90-х годов и проблемы критик ставил перед собой тоже комические: например, "традиционный" писатель Мелихов или "современный"?

В сумме получается полная чепуха: Мелихов - салонный болтун, безответственно рассуждающий обо всем на свете (Немзер), он же пишет "тяжелую до патологии, физиологически подробную" прозу (Булкина), и все это - для собственного удовольствия, поскольку не заботится о сюжете, который составляет единственное удовольствие публики (Бавильский).

Какая-то, прости господи, коллективная куриная слепота, и хочется вспомнить Маяковского: "Профессор, снимите очки-велосипед!". В смысле - читая художественный текст, отвлекитесь от мелких цеховых предрассудков (предрассудки не есть принципы).

Мелихов (мелиховский герой, практически alter ego) много рассуждает? Объясните мне, почему это такой страшный литературный грех, тем более что мелиховские рассуждения не есть стенограмма диспута или выпадающий кристаллом "эссей" (за что, кстати, Немзер так не любит "эссеи"?), - любое мелиховское рассуждение вырастает из "физиологически подробной", полнокровной, мастерски написанной "картины жизни", если уж переходить на язык критики Х1Х века. Все эти картины убедительно пластичны, объемны, выпуклы - это настоящая русская проза очень высокого качества. Мелихов так много видел и, главное, чувственно запомнил, что во всякий свой роман он запрессовывает десяток привычных Бавильскому "сюжетных" романов, в которых "сюжет" комфортно для критика провисает единственной веревкой. Мелиховские сюжеты плетутся, как сеть, а вся композиция их стянута к действующему, вспоминающему и думающему "я".

Такая композиция - разве новость для критики? Да на ней стоит половина мировой литературы! Стыдно примеры приводить. Проблема лишь в уровне энергетики этого самого "я", она должна быть высокой, чтобы "держать" в единстве объемный и многосоставный текст, но как раз с энергетикой у Мелихова полный порядок, напряжение иной раз хочется даже понизить.

Словом, что там долго ходить вокруг да около, пора же и простую, ясную вещь сказать: Мелихов открыто и откровенно (почти единственный в замороченной искусственными "стратегиями" русской прозе) работает в жанре интеллектуального романа, романа "идей". Русских предшественников у него раз-два и обчелся (Достоевский, Горький времен "Клима Самгина" да Леонов 30-х годов), а ближайший сосед и вовсе один - Фридрих Горенштейн.

И занимается "болтун" Мелихов очень суровой и тяжкой работой: из романа в роман он исследует пределы "работоспособности" (если можно так выразиться) рационалистического гуманизма. Грубо говоря, его интересует "автономный" человеческий ресурс, то есть до какого предела человек способен оставаться "образом и подобием Божьим", не опираясь ни на эту "гипотезу", ни на многие другие защищающие от ровного давления жизни механизмы и иллюзии (принадлежность к "коллективу" и "народу", кровное родство и т.д.).

Причем писатель добивается возможно большей "чистоты эксперимента", что влечет за собой жесточайшую и совершенно бесстрашную ревизию практически всех "гуманитарных" иллюзий. Александр Житинский в предисловии к "Исповеди еврея" написал об этом очень верно: "...нечто во мне убито текстом, содержащимся под этой обложкой, убито навсегда и бесповоротно. Учитывая, что к настоящему историческому и личному времени во мне убито уже многое, каждая новая потеря весьма чувствительна. Ей-богу, иногда я предпочитаю оставаться с живой иллюзией, чем с мертвой идеей".

В "Исповеди еврея" Мелихов разбирался с "народом" (упаси боже, нету там никакого специального "еврейского вопроса", потому что "еврей" для Мелихова не национальность, а "социальная функция", и все мы, тут пишущие и читающие, для своего "народа", чего уж там притворяться, сущие "евреи" - опасные чужаки).

"Роман с простатитом", в котором прочитали, кажется, только первую фразу, был построен на оппозиции "натуры" и "культуры", а самый последний роман Мелихова, "Любовь к отеческим гробам", написанный, по мнению Булкиной, "изнурительными периодами", есть беспощадное художественное исследование на классическую евангельскую тему - о том, что "ближние" есть главные враги человека.

"Экзистенциально до дрожи" - презрительно обронил Немзер по поводу этого романа. "Экзистенциально" - это плохо, потому что "не модно" или потому что у Немзера есть батюшка, который все его "экзистенциальные" проблемы с "ближними" решает не задумываясь? У меня вот батюшки нет, потому и необычайно плотная фактура романа, и мысли, к которым он подталкивает, мне крайне интересны.

Ну да ладно, прения наши затянулись. В России любят прозу "философскую" (кто бы растолковал мне, что это такое), а прозу "интеллектуальную" не любят. Как-то раз я спросил подряд нескольких умных людей, что им ярче всего запомнилось в "Волшебной горе" Томаса Манна. Так вот, запомнилось им что угодно, только не диалоги Сеттембрини с Нафтой. Самое, кстати, время их перечитать - не пожалеете...