Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20011113_dark.html

Голод долог
Олег Дарк

Дата публикации:  13 Ноября 2001

Последние мои литературные впечатления вот какие. Я рецензировал для одного московского издательства вольный поток текстов, среди прочих ко мне попал роман с названием "Осенний каннибализм". Редактор, с которым я работал, сказал, что в long list конкурса "Дебют" вошло одноименное, но иначе подписанное произведение. Нас обоих изумило совпадение. Нам даже пригрезилось что-то полууголовное, вроде присвоения и плагиата. Хотя, если разобраться, ничего необычного тут не было. А вот многозначительное было. Просто авторы живут в одно и то же время. Возможно, и вид из окна у них похож.

"Осенний каннибализм" - это картина Сальвадора Дали, любимого издателями календарей. Чтобы ее помнить, не нужны быть знатоком живописи. Там странные фигуры в пустынной местности и на фоне гор с аппетитом поедают друг друга. В "каннибализме" из long list'а картина не названа. Зато героине снится, как двое мужчин в спортивных штанах всаживают друг в друга ножи. Писательнице - 24 года. Не знаю, сколько лет автору попавшего ко мне романа. У него картину Дали герой называет. В обоих романах "каннибализм" - метафора, и почти бытовая. Знаете, как говорили: он меня "поедом ест".

Едва прочитал "каннибализмы", как на рецензию получил роман с кровососанием. Правда, и оно вроде не буквальное. И героиня не вполне вампирка. Во всяком случае, в себе сомневается. Правда, однажды она пристраивается пососать из шеи брата-олигофрена. Но кровь настоящая. Ее хранит в холодильнике художник-контрабандист. Происхождение этой крови соблазнительно неясно. Он ею пишет поверх знаменитых шедевров в расчете на брезгливость таможенников и "ошибку" собак. "Кровь - странная вешь". Отталкивает, завораживает и в любом случае - "сбивает с толку". Так в романе.

Заметим, что от живописи (картины) никак нам не уйти. Вот сквозь какую ржавую или желтоватую пленку видит мир - да нет, почему писатель? - современный русский человек. И хоть идет речь о метафоричности, небуквальности или полупародийности сюжетов с каннибализмом и вампиризмом, а все ж таки возникают они настойчиво оттого, что речь идет о соблазнительных предметах: о человеческом мясе или крови. Их приятно хотя бы называть.

Кто-нибудь скажет: ну и что? мало ли, три произведения попались. Это случайность. Хочется начать вопросом: а откуда всегда случайности?

В произведениях неизвестных мне авторов "большая жратва" (или "большая пьянка", если иметь в виду кровь), с предпочтением некоторого отчасти табуированного продукта, здесь только или вынесена в заглавие, или выделена в тексте. Но в том или ином виде этот пищевой антропоцентризм найдешь чуть не в любом современном произведении. Я также думаю, и наркотики небывалым для России образом заполонили литературные сюжеты оттого, что возбуждают вопрос (и вопросом) о крови. Они к ней имеют отношение. Причем не только, когда речь об игле. Наркотики "проникают в кровь", об этом постоянно привычно думаешь. В этой мысли есть удовольствие. Хотя то же и с любой ведь переработанной едой, о чем, напротив, всегда забываешь. Мотив крови в наркомании акцентирован и способами ее лечения.

Я вспоминаю конец 80-х - начало 90-х. Тогда все очень увлеклись в литературе сюжетными жестокостями и откровенностями. Но с тех пор сексуальные сцены, без которых ни одно произведение не обходится, как-то сильно поблекли, кажутся дежурным блюдом. Видите, как трудно обходиться без гастрономических ассоциаций. И пытки, и "табуированная" (кем и когда?) лексика тоже чуть протухли. Но, как знают гурманы, в тухлятине можно находить прелесть. Единственное, что сохранило неувядаемую свежесть, - образ человеческого мяса и крови. Каннибализм (а также вампиризм) чем-то очень пленяет современного русского человека. А писатели тоже ведь люди.

Общий мотив у них - голод. А также - жажда. В "каннибализме", попавшем мне на рецензию, мечта "наесться" одолевает персонажей: от случайного гостиничного соседа до доходяги-новобранца, поглощающего обычно недоступные для него консервы. Истинное вдохновение охватывает героя-повествователя, когда дело доходит до описания "стола", угощения. Свою подругу он учит "не отдавать даром" тела. В этом пафосе проституции тело - дорого стоящий продукт. Жадный взгляд молодого героя на всех встреченных женщин плотояден: родинка на шее кассирши... Как тут не вспомнить героиню "романа с вампиризмом", припавшую к шее братца. Интересно, что когда у героя кончаются деньги, он "сдает кровь". Все та же обратимость ситуации: сосать, быть высосанным.

А долгий и сладостно описанный в одном "каннибализме" боксерский поединок, немного в стиле джеклондоновского "Мексиканца", напоминает сон из другого: про втыкающих друг в друга вилки спортсменов. В "каннибализме" из long list'а всякое живое существо воспринимается как потенциальная еда: "вкусные олени, жеребята тоже вкусные..." Если подходить строго, то говорить только о каннибализме во всех случаях, конечно, слишком узко. Термин "каннибализм" лишь лучшим образом обозначает то, что скрывается за "очарованностью едой", лежит "в ее основе".

Мотив голода в современной литературе таков, что сам герой (или человек, который в нем воплощается) - пища. Так он воспринимает себя: едва ли не прежде всего продуктом питания. Его жуют, грызут и сосут. Оттого и думать ни о чем другом герои (и авторы) почти уже не могут, как о таких же продуктах питания, коллегах своего рода. Можно сказать так: современная русская литература - не о каннибалах (или вампирах), а о их пище. Или так: это литература не едоков, а предметов питания. Пишется "с их точки зрения". Особенность ее сюжетных ситуаций в их настойчивой и очень конкретной обратимости. Любой вампир (или каннибал) по вкусовым предпочтениям, вообще едящий, в любой момент может быть поданным на стол.

Героям, конечно, не хватает еды. И на них нападает жадность. И они голодают. Но это жадность и аппетит не к тем продуктам, которые можно (или не удается) купить в магазине, а к себе подобным. Популярная метафора: человека постоянно едят, и он принимает участие в общем пиршестве. Люди едят друг друга: в любви, простой беседе, в любых отношениях (семейных, дружеских, служебных). И их всех и каждого по отдельности сжирают: учреждения, общества, комиссии, партии, премии и проч.

Это я, конечно, почти отвлекся от литературы. Обозначил социальные параллели ей. В художественных произведениях (потому что искусство поэзии требует образов) не так все прямо. Там просто навязчивая и почти обременительная тема еды с частым уклоном в каннибализм или вампиризм. Мотив поедания (вариант - кровососания) придает произведениям характерное однообразие. Я думаю, по нему будущие историки или любители старины будут узнавать стиль литературы нашего времени.

Ничего оригинального и небывалого здесь, конечно, нет. Во все времена люди по-разному переживали (больше, меньше) ощущение - и оно отражалось в литературе - того, что с ними "что-то делают" (а это и есть потребление). Но в то или иное время какая-то "общая метафора" вдруг занимает привилегированное положение, затмевает прочие.

Современному герою, его автору, их читателю доставляет наслаждение "быть пищей". Оттого герой так любит об этом говорить. Он хочет получше себя ею почувствовать. Тут и самозащита, почти биологическая реакция организма. Чтобы выжить, нужно научиться (или сделать вид, что умеешь) получать удовольствие от своего образа жизни. Иначе - веревка или окно. Но "состояние пищи" (оттого к нему так и легко привыкнуть, приспособиться) впрямь имеет преимущества. Пища, любые живые продукты потребления: курица, с очумелым видом бегающая по двору, четвероногая говядина, меланхолично жующая и роняющая лепешки... - комфортно безответственны. Ни за что не отвечают. За них все решено. Их жизнь (или смерть) предопределена.

Не знаю, как относиться к конкурсам вроде "Дебюта". В их основе как будто бы светлая идея, ради этого они будто бы и возникают: поддерживать рождающиеся таланты. Но не могу отделаться не от мысли, от образа, который кормит (вот и у меня опять, будто человеческий словарь необыкновенно сжался) идею общего пиршества, в котором и я, и любой принимаем амбивалентное участие. Представьте себе поток беззащитных произведений, которые сжирает самодовольный критик. Да он и буквально кормится за их счет.

Впрочем, никакая деятельность сама по себе не бывает дурной. Если б, конечно, было возможно ее абстрактное и независимое существование. Любая была б хорошей, когда б человек не думал, что он действительно может что-нибудь оценить помимо им усвоенных, приобретенных пристрастий и привычек. То есть если б он вышел "за пределы своего сознания", как говорил один старый немецкий философ, и действовал как сознающая себя пищеварительная система. Но может ли "сознавать себя" кишечник? И человек искренне полагает, что он оценивает, в то время как лишь вырабатывает желудочный сок.

Критик К., передавший мне один из "каннибализмов", включил его в long list "в последний момент", произведя какие-то настойчивые и активные действия (убеждал и уговаривал). Роман к нему только "поступил", критик его "пробежал"... Известно всякому, кто этим занимался, у рецензента конкурса нет времени для вчитывания. Огромный поток текстов, которые надо проглотить. Тут не до внимания к деталям и мелочам повествования и наслаждения ими. Или, напротив, лишь детали, рассыпанные по тексту и случайно попадающиеся, только и "видны". Сознание критика на них реагирует. Он начинает действовать, будто включается.

У Павлова, кажется, был легендарный опыт с собаками. Он кормил их после того, как звучал звонок. Через некоторое время желудочный сок у собак стал выделяться при звуке колокольчика в отсутствие еды. То же самое происходит с критиком. Роль колокольчиков, возбуждающих его желудок "по ассоциации", играют приметы текста, с которыми критик связывает (у него само собой связывается) представление о том, какой должна быть литература. Для того, чтобы отреагировал (реакция может быть отрицательной) критический желудок, достаточно получаса беглого просматривания.

В романе "с каннибализмом" из long list'а роль желудочных раздражителей играют: чуть наркомании и много буддизма, обычно связанные между собой в литературе; вместе превращают текст в галлюцинацию. Мифологические и вообще "культурные" ассоциации. В разной степени скрытые цитаты. Символизация ("все есть симвОл", как сказал один семидесятник). Ирония (в том числе над иронией). Фрагментированность, повествование скачет между героями, меняет их, причем они с трудом сходятся. Современному писателю трудно совместить в одном повествовательном флаконе более двух героев. Языковые экзотизмы и неологизмы...

При всей банальности этих примет или благодаря ей, читатель легко узнает тип текста. И его автора. Ему отвратительно все, что написано "простым стилем", "неологизм для него - это вершина мысли". Он пишет "свои романы в два приема: сначала вполне вразумительно, а потом разукрашивает свой стиль" "разными красотами". Так говорил Стендаль, но он был не прав. Конечно, писатель этого типа только так и слышит свой текст, и иной вид тот принять не может: длинные, кружащиеся фразы, наполненные воспоминания обо всем, что когда-нибудь писатель прочитал. Такие произведения особенно интересны друзьям и родственникам погибшей (в смысле писательницы), которым интересен ее круг чтения.

Роман "с каннибализмом", попавшийся мне, противоположного типа и, скорее, удовлетворяет мой желудок. Действие происходит в городе Н. на берегу Иртыша в начале 80-х, герою 18. Роман почти исторический. Персонаж напоминает лимоновского "Подростка Савенко". Нож, драки, воровство, стихи Бодлера и мечты о карьере актера. Все это окрашено в дворово-ницшеанские тона презрения к "обыкновенным" людям (у Лимонова - к "козлам"). Бесстрашен, ироничен. Его возбуждение в ожидании драки сродни сексуальному. Эстет. Любит красивую одежду, а автор - описывать ее. Но тут уже больше "Дневника неудачника". Чем ближе к концу, тем меньше Лимонова. Зато больше Чейза. Разочарованный или зараженный рефлексией супермен, привлекателен для интеллигентного читателя. Сирота. Его, двухнедельного, завернутого в тряпку, приносит сторожу собака (вместо римской волчицы) - мать или кормилица. Вот такой Ромул.

Иногда романы "обмениваются" приметами. Так, вероятно, и создается "единое литературное пространство". Роман о провинциальном Ромуле насыщается претенциозной образностью вроде "серого замасленного рулона" (это о небе) или луны, "биллиардного шара, несущего на себе отметины ...". А в "Осеннем каннибализме" из long list'а появляется привычная для современной литературы уголовщина. Интеллектуалка и писательница Тара (там все имена такие; кстати, современные герои чуть не обязательно пишут) то сама жестоко бьет кастетом, то ее бьют. И за дело: груба, агрессивна. Ее приятель, милейший человек, сидел, чем и интересен. И проч.

Это два направления художественного чувства, между которыми движется колеблющимся, "обратным движением" современная литература. Вот ведь тоже случайность: как это они сошлись на моем столе.