Александровский Сергей Анатольевич (1956 г.) - переводчик с английского, испанского и португальского языков.

Среди переведенных авторов - Джеффри Чосер, Джон Лидгейт, Фрэнсис Бэкон, Св. Роберт Саутвэлл, Сэмюэл Дэниэл, Генри Констебль, Фулк Гревилл, Джон Скелтон, Джон Мильтон, Роберт Бернс, Джон Китс, Эзра Паунд, Мануэль Хусто де Рубалькава, Хосе Марти, Хулиан дель Касаль, Альфонсус де Гимараэнс, Фернандо Пессоа и др.

РЖ: Каков ваш переводческий диапазон?

Сергей Александровский. Фото из личного архива

С.А.: Я неплохо знаю испанский и английский, а имея под рукою словарь, спокойно читаю французские, итальянские и португальские книги. Стихи перевожу с английского, испанского и португальского, от случая к случаю переводил с английского и прозу. Безусловно, предпочитаю произведения, которые Виктор Топоров удачно определил как "высокие по мысли и общеевропейские по форме": от Чосера до Фернандо Пессоа.

РЖ: Какие из переведенных вами произведений были наиболее интересны с переводческой точки зрения и почему?

С.А.: Я - счастливец (тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить!). Почти все переводившиеся мною стихотворения и поэмы оказывались неимоверно интересны. Гораздо проще назвать исключения из этого правила: одна вещица, принадлежащая перу Эдварда Вира, графа Оксфордского, и один "верлибр" (бр-р-р!) Эзры Паунда. Но даже такие стихи перевожу с предельно возможной для меня добросовестностью.

Наиважнейшей своей работой - по многим (думается, понятным) причинам - считаю Мильтоновский "Возвращенный Рай". За два года этот перевод издавался трижды, что, разумеется, не может не радовать.

РЖ: Были ли в вашей переводческой практике курьезные случаи?

С.А.: У кого их не было? Однажды невпопад нажал компьютерную клавишу лишний раз, и в американском приключенческом романе возник "опОрос общественного мнения". Зоркий верстальщик изловил это словотворчество едва ли не в последнюю минуту. Но фраза выпорхнула из редакции резвым воробьем, полетела по моему родному Харькову и кое-где, к немалой досаде социологов, уже стала присказкой.

Со стихами подобных приключений, слава Тебе, Господи, пока что не бывало.

РЖ: Какой из ваших переводов вам нравится больше других и почему?

С.А.: Разрешите переиначить вопрос: не мне самому, а читателям. Это "Сегодня, в ясной тишине заката..." (Фернандо Пессоа), "Проходящие часы" (Хулиан дель Касаль), "Праздник Всех Святых" (Роберт Бернс) и "Возвращенный Рай" (Джон Мильтон). И кое-какие другие.

Если доживем до времен, когда поэт-переводчик снова сможет выпустить в свет авторский сборник, - озаглавлю свой двумя словами из упомянутого стихотворения Фернандо Пессоа: "Изменчивый двойник".

РЖ: Были ли у Вас случаи "совпадения" с автором? Как, например, у А.М.Ревича со стихами Агриппы д'Обинье (у него во время перевода почерк стал похож на Агриппин). Я понимаю, что это, скорее, исключение).

С.А.: То, что произошло с Александром Михайловичем - случай исключительный. Думаю, д'Обинье помогал своему переводчику оттуда, где сейчас находится. Мой собственный, когда-то почти каллиграфический, почерк, увы, изменился раз и навсегда после воспаления локтевого нерва - пишу исключительно с помощью компьютера: изумительный, незаменимый, предельно дружелюбный помощник, еще не всеми литераторами оцененный по достоинству. Содействие переводимого автора иногда ощущаю. Прошедшим летом перевел блестящую шуточную поэму Джона Китса "Колпак с бубенцами, или же Зависть". Временами чудилось: дух Китса глядит на экран через мое плечо и улыбается, видя удачный словесный оборот - а сплошь и рядом подсказывает хорошую замену тому, чего заведомо не перевести. По-русски подсказывает. Ничего удивительного, поверьте Даниилу Леонидовичу Андрееву: те, кто уходят в лучшие, а не в худшие миры, овладевают новыми языками очень легко и быстро.

РЖ: За перевод каких жанров, авторов вы никогда бы не взялись, потому что знаете, что это не "ваше"?

С.А.: Считаю все без исключения иноязычные "верлибры" либо творениями полубезумных словоплетов, либо - чаще всего - исчадиями ленивых графоманов, либо сознательной, мягкой оплеухой читателю - мол, получай, неведомый сноб, и восклицай: "какой шедевр!" - умным прослывешь. Никому не навязываю своей точки зрения, однако стою на ней очень твердо. Хочешь писать прозой - пиши хорошей прозой, а не руби заумную чушь на мелкие щепки. Вы замечали, что "верлибры" в подавляющем большинстве - бессмысленны?

Настоящие, метрические - включая логаэдические - стихи разделяю только на плохие (по-моему) и хорошие (тоже по-моему), независимо от того, кто их автор: изысканный средневековый классик, или вычурный современный "-ист". Плохие мог бы перевести (добросовестно) лишь по просьбе друга, которого обстоятельства понуждают опубликовать именно эту галиматью. А пропитания ради - лучше приключенческий роман перевести по заказу: гораздо приятнее.

РЖ: Делаете ли вы т.н. "рыбу" - или уже окончательный текст?

С.А.: Без черновых заметок и промежуточных вариантов не работает, наверное, никто - но сознательно и преднамеренно писать "рыбу" я просто не умею. Править заведомо негодный набросок - очень и очень трудное занятие. А довольно часто удается писать прямо набело, точно фреску по сырой штукатурке, - это счастливые минуты.

Однажды я признался Евгению Владимировичу Витковскому, что ни разу не смог последовать его совету: составляй предварительно русский подстрочник. Е.В. искренне удивился: ты же сам себе работу осложняешь! А ничего поделать не могу: напишу подстрочный перевод - и сию же секунду перестаю воспринимать оригинальный текст, как будто между мной и автором глухая стена выросла. Так уж голова моя устроена. Воистину, что одному - здорово, другому - погибель.

РЖ: Переводите ли вы произведение с самого начала - или начинаете, например, со второй главы и т.д.? Ведь надо вжиться в атмосферу нового текста.

С.А.: Чаще иду от начала и работаю последовательно. Впрочем, раз на раз не приходится. Например, четырнадцать лет назад я перевел замечательную поэму "Смерть Моисея", принадлежащую перу великого кубинца Хулиана дель Касаля. "Зародышем" этого перевода стали четыре строки, находившиеся примерно в середине текста: сначала возникли они, потом - остальное. А при последовательной работе случается невольно забежать вперед, оставить пробел, а потом "строить мост". Это явление обычное и весьма распространенное.

РЖ: Есть ли у вас в переводе по отношению к себе какие-нибудь ограничения? Например, вы стараетесь избегать собственных клише или идете не от первого значения слова, а от третьего и т.д.?

С.А.: Любимые обороты речи у меня есть. Это устойчивые, преимущественно архаические, очень выразительные русские словосочетания - например, "вотщЕ и втУне (тщетно и впустую)". Пользоваться ими надобно с осторожностью, как пользуется пряностями хороший повар: лишь к определенным блюдам и только в меру. А слова оригинала читаю и перевожу в том значении, которое задано автором - на это иноязычной моей подготовки, слава Богу, достает.

РЖ: Зарубежные литературы каких стран вам наиболее интересны?

С.А.: Как поэт-переводчик - больше всего люблю классическую английскую словесность. Как читатель - в разное время перебывал под обаянием очень многих европейских поэтов и прозаиков.

РЖ: Часто ли вы радуетесь удачам чужих переводов? Если да, то, например, какие это произведения и в чьем переводе.

С.А.: Неизменно радуюсь. Любой по-настоящему хороший перевод и читательскую радость приносит, и "заряжает" меня свежими силами, желанием работать самому. На случай самых тяжких приступов лени держу под рукой сильнодействующие снадобья: "Илиаду", переложенную на русский Николаем Гнедичем, "Божественную Комедию" в исполнении Михаила Лозинского, драматическую трилогию Йоста ван ден Вондела, которую перевел Евгений Витковский, "Потерянный Рай" в переводе Аркадия Штейнберга, "Метаморфозы", переведенные Сергеем Шервинским, "Избранные переводы" Вильгельма Левика. Храню в компьютерном файле пока что не опубликованную, восхитительную "Песнь Давиду" Кристофера Смарта (перевел Евг. Витковский) - тоже отличное бодрящее средство.

РЖ: Кто из русских замечательных поэтов и прозаиков, на ваш взгляд, состоялся еще и как переводчик? Почему?

С.А.: Думаю, что настоящий поэт, владеющий иностранными языками, приходит к стихотворному переводу неминуемо. И если этот жанр окажется ему по душе - поэт неминуемо "состоится" как переводчик.

Поэты, случается, переводят классическую прозу: вспомним Николая Минского ("Саламбо") или Михаила Зенкевича ("Борьба миров"). Прозаики же, насколько знаю, почти никогда не берутся за перевод повестей, романов и рассказов, но стихи переводят (Куприн, Вл.Солоухин).

Некоторого равновесия между количеством и качеством оригинальных и переведенных стихов сумели, кажется, достичь Лев Мей, Валерий Брюсов, Вяч.Иванов, Бальмонт, Борис Пастернак. Среди тех, у кого преобладают оригинальные стихи, но переводы - ничуть не хуже: Катенин, А.К.Толстой, Аполлон Майков, Анненский, Бунин, Георгий Иванов, Ив.Елагин и многие-многие другие. Обратное соотношение "своего" и "переводного" (правда, отнюдь не всегда по воле самого поэта!) видим у Жуковского, М.Л.Михайлова, Мих.Зенкевича, Георгия Шенгели, Ник.Заболоцкого, Арс.Тарковского, Арк.Штейнберга, Евг.Витковского... Мог бы называть и называть иные имена - места не достанет.

РЖ: В чем, по-вашему, задача перевода: в добросовестном ознакомлении читателя с подлинником или в создании "равноценной ему книги", может быть, даже ее "замене"?

С.А.: Ежели подлинник "заменять" собственными измышлениями - возникнет не перевод, а вполне оригинальный текст. И, по некоему закону высшей справедливости, даже хороший поэт, позволивший себе такую небрежность, ничего хорошего при этом не напишет. Что же касается "добросовестного ознакомления читателя с подлинником", то, по-моему, это лишь тогда и возможно, когда всемерно стремишься создать равноценное произведение. Здесь поэту-переводчику действительно требуется предельная добросовестность - и, разумеется, талант.

При стихотворном переводе неизбежны известные вольности. О "портрете оригинала" писали не единожды, прибавить к этому нечего. Замечательно подмечено кем-то: "качество перевода определяется качеством "отсебятины". Пример, известный всякому: шекспировский 90-й сонет пользуется любовью русских читателей прежде всего благодаря "замку" - двум последним строкам, но еще больше - благодаря строкам третьей и четвертой: "Будь самой горькой из моих потерь, / Но только не последней каплей горя!"

Ничего подобного этому восклицанию в подлиннике не сыщется, в подлиннике совсем иначе - выспренней и гораздо глаже, памяти зацепиться не за что... Да и "замок" несравненно менее выразителен. Я отнюдь не ставлю Маршака и Шекспира на одну доску - помилуй Бог! - но ведь никуда не денешься: в оригинале 90-й сонет ничем особым среди своих "соседей" не выделяется.

Вялая и корявая "отсебятина" увечит самый лучший подлинник. А допустима ли в переводе строка-другая, заново продиктованная Музой, и органически, накрепко прирастающая к оригиналу - решайте сами.

РЖ: Согласны ли вы с точкой зрения Г.М.Дашевского: "Перевод поэзии стихами имеет смысл только тогда, когда у переводчика есть желание и умение делать с родным языком что-то новое - аналогичное тому, что сделал автор оригинала со своим. Такие переводы есть, например, у Анатолия Гелескула, Андрея Сергеева, Алексея Прокопьева. А для просветительских целей лучше было бы переводить прозой. Общепринятая практика переводить так называемым "размером подлинника" приводит лишь к тому, что 99% переводов не приносят ни удовольствия - потому что это плохие стихи, - ни пользы - потому что ради стихотворности, ради размера и рифмы искажается даже буквальный, поддающийся переводу смысл"?

С.А.: Выражаясь мягко - предельно мягко - я считаю высказывание г-на Дашевского необдуманным и поспешным, а упоминание о "99% переводов" до забавного походит на общеизвестный оборот речи: "ведь миллион раз тебе говорили, что..." С великой охотой допускаю: перед нами архиполиглот, основательно знающий, по меньшей мере, 99% тех языков, с которых русские литераторы переводили стихами. И сгораю от любопытства: сколько же несчетных тысяч переводных стихотворений и поэм исхитрился г-н Дашевский дотошно сравнить с подлинниками, чтобы вещать об "искажениях", приключившихся в "99%" случаев? Подумать только: целых 99%!

Г-н Дашевский справедливо, заслуженно хвалит "например, Анатолия Гелескула, Андрея Сергеева, Алексея Прокопьева", не позабывши, однако, вписать в похвалу коротенькое и очень коварное словцо "есть": есть у них такие переводы. Читай: и такие переводы у них попадаются - иногда... Уважил, ничего не скажешь. Впрочем, и у Пушкина тоже неплохие вещицы найти можно.

Г-ном Дашевским не упомянуты ни Сергей Шервинский, ни Аркадий Штейнберг, ни Александр Ревич, ни Михаил Лозинский, ни Михаил Донской, ни Евгений Солонович, ни Евгений Витковский - наш с Алексеем Прокопьевым литературный учитель и давний друг, ни кто-либо из иных поэтов, обогативших отечественную словесность изумительными переводными стихами.

Создается крепкое впечатление: либо пишущий хочет исподволь внушить читателю, будто тремя названными авторами список хороших переводчиков исчерпывается, либо же он и впрямь удосужился познакомиться лишь с 0,99% переводной отечественной поэзии.

Возражать человеку, всерьез предлагающему "перепирать" поэтические тексты прозой, - все равно что слепорожденному о красках толковать: бесполезно. Г-н Дашевский притворяется (или нет?), будто не слыхал ни о Шервинском, ни о Штейнберге, ни о Витковском - но хотя бы о Валерии Брюсове слыхивал? А Брюсов писал: "Стихи, переложенные прозой, даже хорошей прозой, - умирают".

Добавлю: никто не пробовал "Гамлета" читать в прозаическом (и очень добросовестном) переводе проф. М.М.Морозова? Попробуйте.

"Желание... делать с родным языком что-то новое" было в огромной степени присуще футуристам, ничевокам, языковедам, изуродовавшим отечественное правописание в 1918 году, - и по сей день присуще миллионам полуграмотных. От футуристов остался только чугунный истукан посреди площади Маяковского, от ничевоков - ничего не осталось (не давай литературному направлению такого имечка), а от г-на Бодуэна де Куртенэ, зачинщика злополучной "орфографической реформы", осталась нам в наследство ностальгическая тоска по твердому знаку после конечной согласной, - классическому "еру", который то и дело для пущей важности приклеивают к названиям газет и сухих супов.

Николай Заболоцкий заметил: "Хороший поэт может быть плохим переводчиком. Пример тому Тютчев. Хороший поэт может не иметь склонности к переводам. Пример тому Блок. Но плохой поэт не может быть хорошим переводчиком" (курсив мой. - С.А.).

А хорошему поэту нужно просто расставлять наиболее уместные слова в наилучшем возможном порядке. Не мною сказано.

РЖ: Насколько, по-вашему, актуально понятие стилистической рыночной конъюнктуры в современном переводе?

С.А.: Винюсь и каюсь, но просто вынужден опять использовать цитату - на сей раз это сонет Мануэля Марии Барбозы дю Бокажа, переведенный Евг.Витковским. Все равно - лучше не ответишь, сколько ни старайся. Бокаж обращается к одному из своих собратьев по перу:

Ах, мой Гастон! Ты наречен сеньором,
Но трусить перестань, себе не лги:
Оставь за Музой право на мозги
И право - низкий сброд не тешить вздором.

Ты потакаешь пьяницам, обжорам,
Готов острить для всякой мелюзги -
Для сводника, торговца и слуги:
Ты сам избрал сей шарлатанский форум.

Не лавры ты пожнешь, а лук-порей;
Едва помрешь - окажутся миражем
Хвалы болванов и золотарей.

Недолго чтим ты будешь, прямо скажем,
Коль скоро не желаешь стать мудрей
Хотя бы в страхе пред тризевным стражем!

Относительно стиля: единый национальный язык уже распался на собственно русский и "новояз". Возникли, как выразился, говоря об англичанах, Владимир Ульянов-Ленин (1870-1924), "two nations" -"две нации". Русский человек относится к "новоязу" со здоровой насмешливой брезгливостью, а "новоязычник" люто раздражается, слыша правильную русскую речь. Русский читает книги - новоязычник предпочитает видео, а если и читает, то преимущественно газеты. Впрочем, новоязычники - несомненные преемники древних римлян, ибо изъясняются на крайне изуродованной, однако еще распознаваемой латыни: там, где русский человек "разумно использует наличные возможности", новоязычник "конструктивно реализует конкретный потенциал".

Ничего, кроме злейшей пародии, подобным "стилем" не напишешь. Художественная ценность этой "фени" - отрицательная величина, а сотворить на пресловутом "новоязе" литературное произведение возможно исключительно для публики, поименованной в одиннадцатой строке бокажевского сонета.

Ибо уважающему себя и родную словесность русскому читателю подобной книги не продашь никак.