Появился "длинный лист" премии имени Аполлона Григорьева. Вот такой:

Борис Акунин. Пелагия и черный монах. М., "Астрель", 2001.

И. Борисова. Разве бывают такие груши? Рассказы. СПб., "Борей Арт", 2001.

Гриша Брускин. Прошедшее время несовершенного вида. М., "Новое литературное обозрение", 2001.

Дмитрий Быков. Оправдание. Роман. - "Новый мир", 2001, #3, 4; М., "Вагриус", 2001.

Андрей Волос. Недвижимость. Роман. - "Новый мир", 2001, #1, 2; М., "Вагриус", 2001.

Андрей Дмитриев. Дорога обратно. Повесть. - "Знамя", 2001, #1.

Леонид Зорин. Трезвенник. Роман. - "Знамя", 2001, #2.

Валерий Исхаков. Читатель Чехова. Роман. - "Дружба народов", 2001, #5.

Аркан Карив. Переводчик. Роман - "Дружба народов", 2001, #6.

Михаил Кононов. Голая пионерка. Повесть. - СПб., "Лимбус-пресс", 2001.

Владимир Маканин. Однодневная война. Рассказ. - "Новый мир", 2001, #10.

Ирина Машинская. Стихотворения. М., Издательство Елены Пахомовой, 2001.

Олег Павлов. Карагандинские девятины, или Повесть последних дней. - "Октябрь", 2001, #8.

Олег Постнов. Страх. - СПб., "Амфора", 2001.

Алексей Пурин. Новые стихотворения. Прага-СПб. Изд. URBI 2001

Владимир Рецептер. Ностальгия по Японии. Гастрольный роман. - "Знамя", 2001, #3, 4.

Роман Сенчин. Минус. Повесть. - "Знамя", 2001, #8.

Ольга Славникова. Бессмертный. Повесть о настоящем человеке. - "Октябрь", 2001, #6.

Олег Чухонцев. Фифиа. Стихотворения. - "Новый мир", 2001, #11.

Елена Шварц. Non dolet. Стихотворения. - "Знамя", 2001, #8.

Баян Ширянов. Низший пилотаж. М., "Ad Marginem", 2001.

Глеб Шульпяков. Щелчок. Книга стихотворений. М., Издательство "Независимой газеты", 2001.

За несколькими досадными исключениями, очень даже достойный список для не слишком урожайного года. Вот так с ходу и не припомнишь, чего в этом компоте не хватает. А судя по тому, что критиков в Академии - 40, высок процент совпадений при номинации. Сам я - сразу признаюсь - номинировал роман Леонида Зорина "Трезвенник" (хотя довольно долго выбирал из трех любезных мне в этом году кандидатур - помимо Зорина, думал еще о Славниковой и об очень необычной книжке Александра Гольдштейна "Аспекты духовного брака", которую выпустило "НЛО").

Догадываюсь, кто выбрал повесть Андрея Дмитриева, кто - "Карагандинские девятины" Олега Павлова (бедный Павлов в этом алфавитном списке по счету тринадцатый), и совсем уж не бином Ньютона догадаться, кто подселил в эту благопристойную компанию Баяна Ширянова. Представляю, с каким "удовольствием" его "Низший пилотаж" прочтут некоторые члены жюри, например, редактор "Континента" Игорь Виноградов или православный исследователь Достоевского Карен Степанян, или бывший министр культуры Евгений Сидоров. Род испытания для этих достойных людей. А потом, когда Баяну Ширянову премию не дадут, у того, кто сей опус заявил, будет повод публично сказать, какой позорный отстой вся эта Академия (из которой он все равно не выйдет).

Жюри, что и говорить, в этом году труднопроходимое для новейшей литературы. Помимо уже названных солидных персон, из которых только Карен Степанян симпатизирует новейшей литературе (по-своему, с христианским уклоном и с убеждением, что высшая стадия постмодернизма - реализм), в нем присутствует давний борец с вышеозначенным "измом" Станислав Рассадин, да еще одинокой фигурой выглядит самый молодой - Евгений Шкловский, который в последние годы скорее прозаик, чем критик. Будем надеяться, однако, что критическое чутье ему не изменило.

Жребий есть жребий, хотя в данном конкретном случае трудно назвать его слепым: явно он симпатизировал критикам старшего поколения. Посмотрим, что получится, - до 25 января, когда будет объявлена тройка призеров, еще полтора месяца.

Но тут надвигается еще одна премия - имени Белкина, и надо до 15 декабря определиться с номинацией, для чего я затеял что-то вроде инвентаризации повестей, прочитанных в уходящем году.

Их было немало, несмотря на то, что в эпоху Букера назвать свой опус "повестью" - значит обладать высокой степенью независимости от окололитературных соблазнов. Ведь это значит дать букеровскому жюри формальное право не рассматривать такой текст. Между тем кое-какие повести этого года вполне бы сошли за романы, прежде всего "Голая пионерка" Михаила Кононова, о которой писали чуть ли не весь год, и "Бессмертный" Ольги Славниковой - "Повесть о настоящем человеке".

Открыла же год очень сильная повесть Андрея Дмитриева "Дорога обратно" ("Знамя", 2001, #1) - небольшая, но чрезвычайно емкая, построенная на тяжелом символическом фундаменте. Мне приходилось читать пренебрежительно-анекдотические ее интерпретации: мол, подумаешь, очерк нравов из "народной жизни", беспутная нянька автора и ее "героический" пеший переход из Пушкинских гор во Псков; не стоило, дескать, и затеваться ради такого пустячка. Но трагикомическая история, рассказанная Андреем Дмитриевым с благородной простотой, без единой фальшивой ноты, - настоящая поэма в прозе. Там ни одного пафосного слова нет, а пафос совершенно естественно создается - из эпоса, из добросовестно-реалистических описаний вполне бытовых человеческих движений и ситуаций. Редко-редко этот пафос выпадает кристаллами неожиданного афоризма, рождающегося из бормотанья уставшей до полусмерти героини, ее разговора с привязавшимся к ней бездомным псом:

"Ты, если хочешь, чтобы жизнь нормально ладилась, живи, пожалуй, плохо, но не сильно плохо. Живи так плохо, чтобы оставалось, чему потом заслуженно порадоваться. Но радуйся не слишком - как бы после слишком плакать не пришлось. Поголодавши, но не впроголодь, померзши, но не до костей - порадуйся, коль пустят в сени переночевать и бросят мясо со стола. Ты понял, пес: живи как пес".

Это ведь почти скрижали, тысячелетним опытом проверенные заповеди "русского образа жизни".

И беспутная, безвольная, внушаемая, но и наделенная одновременно героическим упорством Мария Павловна - это ж образ России, в который автор, как и положено русскому литератору, всматривается с недоумением, горечью и жалостью. Всматривается из сегодняшнего дня, сквозь всю иронию истории и все равнодушие к этим материям современников, многие из которых хлебнули иронической атмосферы "фин де сьекля" с явной передозировкой, не по силам, до неспособности различать добро и зло.

Я, признаться, не думал, что на такие темы еще можно писать с уверенной серьезностью, без оглядки на господствующие настроения и не впадая в досадную ретростилистику, как это обычно получается у наших "почвенников". Мне почему-то важно знать, что этого рода серьезность - без солженицынского авторитаризма, без надрыва и наигранного "социального протеста" - еще есть в русской литературе.

Я всячески желаю Андрею Дмитриеву получить премию имени Ивана Петровича Белкина, однако номинировать его повесть не буду - ее совершенно определенно номинирует Андрей Немзер. Зачем же коллеге дорогу перебегать?

Весной мелькнули еще две повести: "Бог в городе" Вячеслава Пьецуха (Новый мир, 2001, #3) и "Белый ослик" Михаила Веллера (Октябрь, 2001, #4).

Из "Бога в городе" я до странности мало помню, хотя и пробежал всю повесть. Помню только, что сюжет начинается с кражи ножниц, что в него вставлен фирменный пьецуховский квазиисторический очерк места действия (по-моему, Пьецух такие истории на автомате ваяет) и что все это сделано в мелко-ухмыльчивой, назойливо-стебной стилистике конца эпохи перестройки. Кстати, именно в этот стилек впадает Татьяна Толстая к жидкому концу "Кыси". Что и говорить - заразная, можно даже сказать - радиоактивная была интонация.

Словом, не думаю, что Пьецух со своей повестью может претендовать на премию.

Веллеровский "Белый ослик" запомнился гораздо лучше, да и немудрено - это очередной апокриф (а может, и римейк) "по мотивам" Нового завета, и белый ослик здесь - тот самый, на котором новый пророк по имени Кирилл въехал в Москву, как Христос в Иерусалим. Кирилл этот пытается проповедовать сначала христианские заповеди (ведет в школе философский кружок, у него двенадцать учеников), потом выступает в программе Познера "Человек в маске" с проповедью совершенно другого, потом решается на жертву, взрывает московский памятник Петру I и его распинают на Поклонной горе. Однако с креста его снимают бандиты, заплатив ментам "штуку баксов".

Сделано все ловко, читать не скучно, есть смешное (Юрий Михайлович Лужков в роли Понтия Пилата), но общее впечатление все-таки скорее тягостное. Хочется защитить вечный сюжет от корыстного и холодного использования, потому по мере чтения текста нарастает некое внутреннее сопротивление ему. Под конец понимаешь, что и автор испытывал сопротивление материала - и ему не удалось вразумительно закольцевать сюжет. Заговорившая в финале ослица вообще из другого Завета, из Ветхого, но там Валаамова ослица заговорила, увидев огненного ангела, а веллеровская сыплет афоризмами, пародирующими учение нового пророка Кирилла, просто так. И что-то я сильно сомневаюсь, что кому-нибудь придет в голову доискиваться во всем этом балагане содержательной логики.

Потом была еще повесть Михаила Тарковского "Гостиница "Океан" (Новый мир, 2001, #5). Бог весть, за что "Новый мир" полюбил вдруг постоянного автора "Москвы" и "Нашего современника" - разве что по причине неистребимого интеллигентского пиетета перед "бытийной базой" искусства, как выражается И.Роднянская? Отправившись на поиски "правды жизни" и "естественного человека", новомирцы нашли в Тарковском довольно убогий вариант советской "сибирской прозы" - ну, помните, суровые и кристальные душой охотники, геологи и прочие романтические персонажи, живущие в гармонии с природой и партийным начальством. Я, когда начал читать эту повесть, просто рот открыл:

"Гланым охотоведом Верхне-Инзыревского госпромхоза уже много лет подряд работал Павел Григорьевич Путинцев - высокий, крепкий и поджарый парень с темно-русой бородой и синими внимательными глазами, имевшими подчас неожиданное, острое и почти пронзительное выражение благодаря странным, в тонких складочках, векам, будто сделанным из другой, более старой и чуткой кожи".

Прочитав в следующем абзаце про "трезвую рассветную бодринку", я рот закрыл и больше уже не волновался: старательная школярская проза, которая наверняка имеет под собой "бытийную базу", но при этом кажется высосанной из пальца. Сюжета маловато даже для небольшого рассказа: трое охотников из-под Красноярска летят во Владивосток покупать машины. Пейзажи, пьянка, жанровые сценки. Во Владивостоке, в гостинице "Океан", к веселой компании кристально чистых душой таежников присоединяются проститутки, и главный герой Павел в одну из них влюбляется. Что не мешает ему благополучно купить "иномарку" и улететь домой. В самолете Павел "думает", и эта довольно-таки примитивная "метафизика" венчается как бы оптимистической кодой:

"И Павел тоже как будто опускался, тяжелея от пережитого, и, казалось, падал, гиб, но все почему-то не долетал, не разбивался вдребезги, а, наоборот, все больше и больше наполнялся пустотой каждой потери и выносился куда-то вверх, в совсем уже заоблачную режь, где нет ни ушедших лет, ни жалости к себе, а есть лишь великая и горькая ширь жизни".

Можно только добавить, что передать читателю хотя бы ощущение "великой и горькой шири жизни" Михаилу Тарковскому в повести не удалось, зато там трогательны сцены с собаками. Просто Бианки.

Между тем я совершенно уверен, что, несмотря на беспомощность, номинирована эта повесть на премию Белкина будет.

Наконец, в июньском номере "Октября" было опубликовано центральное, на мой взгляд, произведение истекающего литературного года - "Бессмертный" Ольги Славниковой. Но об этой и других повестях договорим в следующем "Голоде".