То, что самые модные сегодня в России переводные авторы живут в Японии, кажется странным только на первый взгляд.

Здесь, можно сказать, ситуация развивается параллельно киношной. Во всем цивилизованном мире модны кинематографии разных экзотических стран, типа Ирана или Тайваня, про что нам тут критики уже все уши прожужжали. Да только у них - визуальный тип мышления, а у нас, как исстари водится, текстуальный, вот и вся разница.

Видимо, наш российский читатель уже настолько поднаторел да развился, что американами да всякими прочими шведами-норвежцами его уже не возьмешь. Нам что-нибудь поизысканнее подавай. И дают.

Скажем, первый раз "Охота на овец" вышла пять лет назад в библиотеке "Иностранной литературы" и имела весьма локальный успех. Уже потом, когда изданием "Охоты" занялась "Амфора", шуму поднялось значительно больше. С помощью хорошо продуманной рекламной кампании у нас ведь теперь можно продать что угодно и как угодно, все об этом знают. Но удивлять это не перестает и поныне.

Почувствовав повышенный интерес и отзывчивость читателя к современным японцам, "Амфора" пошла дальше и купила права на несколько книг Бананы Есимото, первая из которых ("Кухня") совсем недавно поступила в продажу. Есимото - действительно, во всех смыслах (эстетическом, историческом), следующий шаг: умное дамское чтение, нечто среднее между Викторией Токаревой и Людмилой Петрушевской. Читатель ждет уж имени Улицкой... Однако я бы повременил объявлять Есимото японским аналогом победительницы последнего Букера, все ж таки на первом месте для Людмилы Улицкой стоит сюжет, а не Фудзияма, тающая в густом воздухе, отражающем свет полной луны.

Между тем, и сам Харуки Мураками присутствует в российской реальности как бы в количестве двух персон. Есть автор "Охоты" и "Dance, dance, dance...", которые перевел Дмитрий Коваленин, главный толкатель писателя в России, и это Мураками # 1. А есть автор романа "Хроники заводной птицы", которую перевели Иван и Сергей Логачевы; журнал "Новая Юность" (# 46-48) опубликовал первую часть, а издательство "Независимая газета" подготовило отдельное издание. И это - Мураками #2.

Не знаю, как это получилось, в переводчиках ли дело или в самих романах, но мне из этих трех текстов больше всего понравились "Хроники". Впрочем, разговор о "Dance, dance, dance..." ждет нас еще впереди, когда "Амфора" выпустит вторую его часть. Между прочим, к Новому году обещали.

Впрочем, создается ощущение, что на самом деле Мураками все время пишет одну и ту же книгу - хронику пикирующего интеллектуала, отягощенного многочисленными воспоминаниями и лоскутиками выцветших драм. Это простуженный или безработный малый, постепенно выходящий из экзистенциальной изжоги с помощью каких-нибудь проверенных средств - силуэта в окне, ощущения мистический совпадений или попросту классных спагетти, приготовленных девушкой, что вернулась сегодня с работы пораньше.

В книгах Мураками много воздуха, сквозняков, а размытые акварельные краски позволяют принимать очертания случайных предметов за насыщенные смыслом и глубиной символы. Оно понятно, что "в темноте вишневый куст сойдет за человека..."

Главное - создать тягучее пространство повышенной семиотической отзывчивости (и тут было бы полезно сравнить Мураками, например, с Полом Остером), когда любое бытовое движение оказывается тенью откровения или многозначным, многозначительным знаком. Ибо труднее всего нами переживается ненужность и неприкаянность. И каждый мечтает о любящем и всевидящем глазе, априори оправдывающем и наполняющем логикой и красотой любое наше движение.

И вот уже поиск пропавшего кота оборачивается актом трансцендентальной редукции и приобщения к истокам; главное - пафос уверенности в собственной правоте, уверенности в своей собственной неповторимости.

Перманентный кризис и спасение, приходящее откуда-то извне, - вот что, вероятно, подкупает во всей этой разочарованщине умного российского читателя, который уже давно понял, что лично от него ничего не зависит и можно сложить руки на груди и милостиво ждать чуда. То ли от родственников, то ли от друзей, то ли от инопланетян каких.

Любовная размолвка с бытием, его невыносимая, опостылевшая легкость - вот что не позволяет героям книг Мураками впасть, как в ересь, в немыслимую трагедию подпольного существования; успех-утешитель обеспечен; мы целуем в диафрагму овечку Долли, the end, поезд дальше не идет, а мы идем, движемся дальше. Очень важно (наблюдение Фаины Гуревич), что проза Мураками не объясняет жизнь, она ее лишь отстраненно (никаких рецептов, никакого анализа!) описывает.

Возможно, ностальгия по несбывшемуся является типичной чертой любого японского человека, однако именно это роднит прозу Мураками с пепельной средой французских экзистенциалистов и пыльными дорогами американских битников, со всем этим джазом, потерянным и разбитым, бессмысленным и беспросветным.

То есть, "роднит" - мягко сказано; Харуки Мураками, переводящий на японский Трумена Капоте и Джона Ирвинга, Раймонда Карвера и Скотта Фицджеральда, конструирует обобщенный архетип западного писателя, адаптированного к местным палестинам. То есть можно снимать (копировать) западную музыкальную попсу, а можно попытаться смоделировать: как это европейское, американское сознание должно выглядеть в японской упаковке.

Человек пытается вписаться в неродной ландшафт - как на уровне метасюжета, так и на уровне самой писательской ситуации, причем в обоих случаях все заканчивается хорошо: обогащенные новым опытом, персонажи романов возвращаются из депрессии в социум, а сам Мураками - в интеллектуальный истеблишмент обоих полушарий.

Это ли не модель счастливого разрешения всех внутренних и внешних конфликтов нынешнего росса, которого и в собственной семье, и в заграничном мире ценят меньше необходимого, любят не так, как хочется, а все пинают и швыряют, как ветхую фуфайку?!

В небольшом сборнике Бананы Есимото "Кухня" опубликовано два текста, которые назвать "романами" (так на обложке) язык не поворачивается. Дело даже не в объеме, а в принципиальной камерности показанных историй.

Любовь счастливая и любовь несчастная, чувство, медленно созревающее в будущих любовниках ("Кухня"), и чувство, медленно покидающее измученное страданием сознание ("Тень при лунном свете"). Красиво, тонко и эзотерично, точно чайная церемония.

Японцы - народ странный, непонятный. Чего ждать от них, харакири или икебаны, сказать трудно. Все знают, что самые высокие технологии сочетаются у них с культом предков, жизнь в гармонии с природой - с повышенной депрессивностью современной социальной жизни. Советская популярность Киндозабуро Оэ и Кобо Абэ именно на этой странности, невписанности в привычные поведенческие клише, и зиждилась. Уж насколько замороченными и фантасмогоричными были быт и бытие в Советском Союзе, но даже и тут, в этом самом, японцы нам сто очков вперед давали. Экзотика-с!

Есимото и продолжает эту линию "на странность". Девушка, после смерти бабушки приходящая в дом к молодому человеку, узнает, что его мать на самом деле не мать, но отец, который переменил пол. Подобный поворот сюжета в европейском искусстве способен вызвать целую бурю эмоций, каскад забавных или трагических совпадений. И как бы ни старался Педро Альмадовар в действительно выдающемся фильме "Все о моей матери" разыграть подобную ситуацию как обыденную, цепочка смертей и финальный катарсис обнажают нетипичность пряного барселонского карнавала.

А вот для героини Есимото новое знание о семье любимого человека ну совершенно ничего не меняет. История продолжается, развивается, уходит куда-то в сторону, экая ж невидаль сегодня - пол поменять!

В прошлом выпуске "Критического реализма" (не подгадывая специально) я разбирал "метафизические хроники" Леонида Костюкова "Великая страна", в которой бывший советский человек, приехав в Америку, от нечего делать, "поддавшись рекламе" и "ради острых ощущений", тоже меняет пол. И ничего: сюжет течет своим чередом, как ни в чем не бывало, разница между Старым и Новым светом отнимает все персонажные силы, а сексуальные перверсии с русского человека как с гуся вода: не то, что мните вы, природа...

Так что, в этом смысле, русский с японцем - братья навек. Национальная идентичность наша не зря оказывается где-то в стороне от магистральных путей западной цивилизации. Узок японский человек, я бы расширил: а то рису поел - и порядок, жизнь удалась; веткой сакуры обмахнулся - вот покой и обеспечен.

В этом смысле, нынешнему россу у японского соседа нужно еще учиться и учиться жить в согласии с собой и с миром, который вокруг. А центром такого уютного и обжитого мира, символом покоя и согласия, у японцев, если верить Банане Есимото, является кухня.

Если за описание еды берется современный русский литератор, то получается нечто болезненное и перекошенное, типа "Пира" Владимира Сорокина. Если же к приготовлению трапезы приступает скромная японская женщина, выходит легкое, элегическое повествование о сильных и возвышенных, возвышающих душу, чувствах.

Наталья Бабинцева ("Ex libris", #43), возвестившая в связи с изданием книги Бананы Есимото о конце эпохи Харуки Мураками, походя обронила важное для понимания "Кухни" словечко "постинтеллектуализм".

Постинтеллектулизм возникает как следствие информационной травмы и повседневного консюмеризма, когда человеческий организм не в состоянии больше справляться с огромным количеством нужной и ненужной информации, с постоянным сиюминутным давлением социума... Вот и начинает хотеться чего-то простого и чистого, незамысловатого и, по возможности, смешного.

В театре появляется новый сентиментализм Евгения Гришковца, в беллетристике становится популярным фундаментальный инфантилизм Эрленда Лу, и вот уже вся хоть сколько-нибудь продвинутая молодежь цитирует его бестселлер под знаковым названием "Наивно. Супер".

Главный отечественный постинтеллектуалист - это, разумеется, любимый мой прозаик Андрей Левкин, который о метафизических проблемах головокружительной сложности говорит с помощью всяческих штучек и пиздюлин. Плюс, конечно, эта милая интонация стихов, сочиненных во время бессонницы, и типичных интеллигентских скороговорок.

"Кухня" Бананы Есимото так пришлась к нынешнему российскому двору, что так же, наподобие Мураками, существует в двух переложениях (первый вариант напечатан в недавнем двухтомнике японской прозы, выпущенном под патронажем Г.Чхартишвили). Сравнивать их качество предоставим самым рьяным поклонникам новых писателей, которых теперь становится у нас все больше и больше.

Японская культура выгораживает в нашем сознании локальные зоны комфорта и уюта, обустраивая наш быт маленькими фенечками и штучками, рядом с изяществом и первородством которых ИКЕЯ просто отдыхает.

Что ж, и это правильно: даешь японские трехстишья вместо слова из трех букв!