Как и обещал - несколько слов о повести Ольги Славниковой "Бессмертный", которая вне зависимости от своей премиальной судьбы (я-таки номинировал ее на премию Белкина и думаю, что далеко не один я) останется для меня неким рубежным текстом уходящего года.

Честно говоря, две первые вещи писательницы, "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки" (1997) и "Один в зеркале" (1999), меня не потрясли. Хотелось выписывать из них роскошные метафоры (мало кто из прозаиков-современников способен на такое интенсивное образотворчество), фиксировать моменты редких, но неожиданно глубоких психологических прозрений (впоследствии почему-то не пригождающихся автору ни в какой функции - ни в сюжетосложении, ни в характерологии) на фоне утомительного, подробного и слишком прихотливого психологизирования всего и вся вокруг. Я не хочу сказать, что романы Славниковой распадались на ряд более или менее удачных фрагментов и не являли собой некой целостности - напротив, в них всегда чувствовалась упрямая воля автора, который вел сюжет и повествование к какой-то ведомой ему цели. Беда была в том, что цель эта располагалась внутри самого повествования, текст замыкался в самом себе (читал сам себя, если хотите), моего существования никак не предусматривая.

Это было письмо как бы в ситуации, когда "читатель умер". А ситуация эта, с одной стороны, для литературы катастрофическая, но с другой - дающая писателю (причем без всякой борьбы) почти неограниченные права. В частности, на широкое использование эллипсиса (если перенести это почтенное понятие науки поэтики со словесного на сюжетно-композиционный уровень). Для определенного типа критиков интерпретация такого "эллипсического" текста начинается и заканчивается восстановлением "выпавших" сюжетных звеньев - работа, конечно, азартная, напоминающая "сотворчество", но в конечном счете все-таки служебная, почти ничего не дающая для понимания смысла произведения.

Но вернемся к Славниковой. Когда вышел "Бессмертный", первые романы писательницы на его фоне не то что потускнели, а как бы перешли в иное качество и вспоминаются теперь как честная (и очень частная) творческая лаборатория, где мир откровенно моделировался в очень условных пространственно-временных и нравственно-этических координатах. В лаборатории этой, можно сказать, шли интенсивные исследования по "закрытой" (для читателя) тематике. Дело, вообще говоря, захватывающее и можно им заниматься всю писательскую жизнь, но Славникова сделала над собой некое усилие и написала не "лабораторный", а вполне "настоящий" текст. Простая, линейная композиция; живые, полнокровные герои; узнаваемый хронотоп; дружественный читателю повествователь. Причем эта "беллетризация" практически не коснулась стилистики - по-прежнему густо-метафоричной, изысканно-изобразительной, но нагруженной теперь несением общего смысла произведения и потому не отвлекающей и не затрудняющей чтения.

Славникова, которая сделала так, что ее стало легко читать, и при этом осталась Славниковой - это дорогого стоит, и недаром критика откликнулась на новую повесть с заметным волнением. Обзор первых реакций на "Бессмертного" сделал Сергей Костырко в своем еще сентябрьском обозрении, и по цитатам, которые он в обилии приводит, видно, насколько повесть задела критиков за живое. А совсем недавно, в ноябрьском "Новом мире", Евгений Ермолин опубликовал восторженную рецензию на "Бессмертного" под характерным названием "Время правды пришло". Сразу так - без всяких вопросов и сомнений типа "Когда же придет настоящий день?" и "Не начало ли перемен?".

Ермолин, совершенно в духе "реальной критики", прежде всего привязывает повесть Славниковой к современности:

"Новая проза Ольги Славниковой остро и масштабно современна. Как говорится, обжигающе современна. По теме. По осмыслению действительности. По восприятию мира, в том числе на уровне тонких, полуосознаваемых и трудно выразимых движений чувства и мыслительных действий. В ней бьется актуальный нерв, который резонирует и со сводкой теленовостей, и с твоими размышлениями о быстротекущей жизни, с впечатлениями от злобы дня".

Дальше выясняется, в чем, собственно, заключается для Ермолина определяющая черта "современности":

"Славникова опознала, ухватила в этой нашей современной жизни важную черту - прогрессирующую утрату смысла, утрату надежности, дефицит настоящего. И отнеслась к этому факту очень серьезно".

Под этим углом зрения идет взволнованный пересказ повести (Ермолин считает ее романом) - безысходно одинокие герои, разрушенная, атомизированная семья, "покинутые Богом формы социальности", обманы и самообманы, продуцируемые героями как "лекарство от экзистенциальной тоски". Все это Ермолин связывает с атмосферой наших 90-х годов, которые для него - "апогей пошлого и унылого прагматизма и эгоизма". Как представитель "реальной критики", он тут же пытается вовлечь Славникову в борьбу с этим тлетворным духом времени, да что там - с самим Дьяволом:

"Сюжет в романе организован так, чтобы вскрыть, развенчать, разоблачить обманы, которыми живут люди, обманы, живущие людьми. Если не все, то хотя бы некоторые. Таков план Славниковой. Таков ее героический замысел, в этом заключается, выражаясь патетически, ее личный творческий мятеж против отца всякой лжи. Видно, что автор не просто сочувствует героям, но и дает им шанс духовно прозреть".

Тут даже сложно Ермолину возражать - а ну как Славникова действительно имела в голове такой примитивный, едва ли не инструментальный "план"? Разоблачить "обманы" (не бог весть какие изощренные, скорее уныло-типовые, извечные), "развенчать" их, привести героев к "духовному прозрению"? Задача, достойная кисти Айвазовского, то есть, тьфу, пера Льва Николаевича Толстого времен изготовления им "народных рассказов". А поскольку задача мнится такой простой, появляется соблазн и финал повести прочитать совершенно однозначно:

"... в конце романа обманы кончаются, отчасти истребляя сами себя, потоки лжи иссякают. Лжи нет больше места. "Все предстало таким, какое оно есть в действительности". Двери теперь распахнуты. Горизонт расчищен. Открытость - вот финальное состояние мира. Это можно понять как исчерпанность, конченость жизни. Но Славникова предлагает осознать происходящее иначе. Рушится, тает иллюзия. Мир является в его беспощадной, убийственной, смертельной, но необходимой наготе. И это благо. Даже если его создает смерть Алексея Афанасьевича и полный крах жизненных активов у Марины. Такова цена истины. Целительное лекарство должно быть максимально горьким. Происходит главная инициация, без которой человек так и остается пешкой в мире обманов и тоски".

Эффектно, ничего не скажешь. Между тем, если читать повесть внимательно, то нельзя не заметить, что ее герои не очень-то и обманываются на предмет иллюзий, которыми пытаются жить. И Марина догадывается, что ее "кинут" после выборов (и потому откладывает деньги в шкатулку), и Нина Александровна, в общем, знает, где граница между "настоящим" и "обманом", но как бы "откладывает" освоение "настоящего" мира, который ей пока враждебен.

Ермолин вот пишет, нагнетая драматизм, что "...роман никак нельзя считать мрачным. Мрачен изображенный там мир", а мне и мир в повести кажется вполне обыкновенным (то есть в нем по-прежнему много миров). В нем даже старательно избегающая его Нина Александровна находит места, где ей комфортно, где она чувствует себя уверенно. Вот хоть простенькое описание ее покупок на рынке - Славникова сумела одним-двумя словами показать, что делаются они с удовольствием: "Не торопясь, Нина Александровна купила суповой набор, немного свежей, чистой на срезе колбасы, банку тушенки и банку сардин, крепкий, в лопнувшем золоте лук, тщательно выбрала из нескольких предложенных большого кроваво-серебристого леща, - все эти предметы, в отличие от уличных химер, были по крайней мере человеческими из-за своей съедобности..."

Мне вообще кажется, что критика, оценивая новую повесть Славниковой, чересчур увлеклась на поверхности лежащей оппозицией "подлинности // неподлинности", отсюда соблазн бодро отрапортовать о победе "подлинности", в который впал Евгений Ермолин. Не без комизма, согласитесь, звучит:

"Итак, держите нос бодрей: время правды пришло. Мнимость опознана и развенчана. Осталось одно настоящее. Значит, можно жить дальше".

В том-то и дело, что "мнимость" всегда была, опознавать и развенчивать (а также при нужде и генерировать) ее приходилось перманентно (и такой механизм в мозгах человеческих заложен, иначе бы давно случилась глобальная антропологическая катастрофа), что же касается "настоящего", то никогда не бывало так, чтобы оставалось "одно настоящее", а "жить дальше" можно было всегда, надо было только соблюдать сложный баланс "мнимости" и "настоящего". Повесть Славниковой, на мой взгляд, как раз и описывает "приключения" этого баланса на фоне переходных времен, когда вечное ненадолго притворяется текучим и преходящим и, значит, становится более проницаемо для наблюдательного взгляда.

Вот с чем у Ермолина я готов согласиться, так это с ощущением "жизнь продолжается", которое сообщает читателю повесть. Бог весть сколько текстов за последние десять лет было написано как бы "на краю пропасти", в катастрофическом ожидании прямо завтра "конца времен". Общий дух нашей литературы по-прежнему преимущественно мрачен. И вот на этом фоне появляется повесть, разомкнутая и для прошлого, и для будущего, и тем самым определяющая настоящему его законное место. Говорить вслед за Ермолиным "Новый Бальзак явился" я бы пока поостерегся, но явлению новой "предметности" я готов радоваться вместе с ним.

Какие еще повести уходящего года оставили след в памяти? Повесть Александра Титова "Жизнь, которой не было" ("Новый мир", 2001, # 8). Об этой повести с большим сочувствием говорит Сергей Костырко в уже упоминавшемся обзоре, и там же он ссылается на восторженную рецензию П.Басинского в "Литературной газете". Надо думать, что Басинский-то и номинирует это сочинение на премию.

Вольному, конечно, воля, но на мой взгляд, "Жизнь, которой не было" - опус наполовину искусственный, и в тексте невооруженным глазом можно увидеть следы попыток поднять степень "художественности" этих журналистских зарисовок. Прочитав, хочется глупые газетные вопросы задавать, типа "Что хотел всем этим сказать уважаемый автор?". Что деревня разлагается? Ну, разлагается, - смотри "Пожар" Валентина Распутина, такое же публицистическое изделие аж 1985 года. А еще лучше - роман Федора Абрамова "Дом" (1978). К современности же обращаясь, увидим, что в рассказах Бориса Екимова этот процесс, если уж публицистический корень из художественной прозы извлекать, показан гораздо тоньше и диалектичнее, причем Екимов в языке не фальшивит, как Титов. Единственная настоящая удача повести - выразительный композиционный прием: избушка деревенского идиота, где по воскресеньям собираются немногие деревенские мужики, чтобы выпить и поболтать.

Повесть Юрия Чернякова "Узбекский барак" ("Знамя", 2001, # 6) - крепкий "второй ряд", типично семидесятническая "повесть о военном детстве", попорченная, правда, современными "наворотами" вроде экстрасенса, который помогает главному герою восстановить в памяти "как оно на самом деле было". Отсечением "современной" линии редакторы сильно помогли бы тексту.

Еще вроде бы я читал повесть Юрия Петкевича "Беспокойство" ("Дружба народов", 2001, # 7), но помню только то, что быстро запутался в повествователях, утомился слишком быстрыми переходами от одного к другому, и потом с большим облегчением взялся за рассказ Максима Павлова "Огород", опубликованный сразу вслед за повестью. "Огород" начисто вышиб из моей памяти всякое "Беспокойство"...

Вот, собственно, и весь список...

Между тем жюри Премии имени Юрия Казакова обнародовало список из шести рассказов, которые будут реально претендовать на премию. Список хороший (писатель, которому должна, на мой взгляд, достаться премия, в нем есть), и я надеюсь, что жюри не сделает благородного, но бесполезного жеста - не присудит премию покойному Виктору Астафьеву.