В 90-х годах литераторы - прозаики, поэты и критики - валом повалили работать в популярную прессу, преимущественно в ежедневные газеты и еженедельники. Оказалось, что в эпоху свободы слова только там владеющий пером человек может заработать себе на хлеб с маслом, не переквалифицируясь в управдомы или мелкие торговцы.

Превращение писателя (а критик - если не по характеру таланта, то по самоощущению - все-таки тоже писатель) в журналиста сопровождалось известными моральными издержками и некоторой потерей в статусе: последним, что интересовало владельцев и читателей "новой" прессы, была культура, а уж в культуре - изящная словесность. То есть помимо обычной газетной суматохи, спешки и принудительности, писателю, нанявшемуся в журналисты, приходилось терпеть и сознание своей второсортности по сравнению с политическими и экономическими обозревателями, криминальными хроникерами и спортивными комментаторами. Не говоря уже о том, что писатель попадал в специфическую, не шибко высококультурную среду и среда эта далеко не всегда была готова "сочинителя" уважать.

А потому среди коллег, которые в популярную журналистику по тем или иным причинам не пошли (или за немногочисленностью вакансий не попали), к "перебежчикам" установилось отношение двойственное, снисходительно-жалостливое: с одной стороны, слаб человек, но "кушать хочется всегда", так что чего уж, пусть зарабатывает свои длинные доллары. А с другой стороны, кто же не знает, что газета для истинного таланта если не смерть, так уж в любом случае несвобода: ты, предположим, хочешь написать восторженный отзыв на книжку Ольги Седаковой, которая вышла тиражом 1000 экземпляров, а редактор морщится и говорит: "Не знаю, кто такая Седакова, и наш массовый читатель не знает! А вот моя жена говорит, что лучшая писательница современности - Дарья Донцова. Почему мы не пишем о Дарье Донцовой?".

В начале 90-х такие конфликты воспринимались остро, и далеко не всякая нежная писательская душа это все выдерживала - была череда "разрывов" и уходов, шла постоянная миграция из издания в издание в поисках "доброго барина", то есть неглупого редактора.

К концу десятилетия все более или менее утряслось, литераторы успели оплакать былой высокий статус изящной словесности, смирились со своей второстепенностью и местом на предпоследней - перед спортом - полосе. Помаленьку выстроился некий ряд "писателей газет" - штатных рецензентов, колумнистов, фельетонистов, жалеть которых уже никому не приходило в голову: нравы стали жестче и циничнее, а про то, что о литературе можно что-то напечатать и прочитать не только в газете, большинство благополучно забыло.

Александр Архангельский (а все вышеизложенное фраза за фразой как-то само собой написалось у меня в качестве подступа к разговору о его книжке "Политкоррекция", где собраны газетные статьи 1998-2001 гг.) пришел в "Известия" как раз к концу десятилетия, в 1998 году, и факт сей никого не удивил: ну, еще один талантливый критик "пристроился" к хорошей "кормушке", будут теперь с Немзером через площадь аукаться - Немзер обзор свежих журналов, и Архангельский - обзор, Немзер юбилейную статью про Солженицына - и Архангельский туда же.

Про Солженицына Архангельский и впрямь написал - статья эта открывает книжку, только что изданную Модестом Колеровым под лейблом "Три квадрата", - но вот дальше повел себя так, словно и не критик вовсе: новинок не замечал, обзоров не писал, телевизором занимался больше, чем литературой, а потом и вовсе стал писать откровенную публицистику, да не на задворках газеты, а все ближе и ближе к первой полосе. Так и до передовиц недалеко! - встревожилась некоторая часть литературной общественности и стала Архангельского превентивно презирать. Все-таки критик в ежедневной газете - это "наш человек" в медийных джунглях, пекущийся, насколько ему там позволяют, об общих литературных интересах, а вот уж автор политических передовиц - человек явно "не наш", избравший совсем другую карьеру.

А надо еще помнить, что конец 98 - первая половина 99-го были временем крайнего презрения читающей интеллигенции к политике. Началась эта аполитичная полоса еще в 1993-м, после расстрела парламента, потом чеченская война и выборы 96-го года отвращение к политике еще усилили, а уж дефолт в августе 98-го погрузил образованное сословие в состояние полного цинизма. Тогда даже некоторые очень неглупые люди публично провозглашали анафему всей эпохе либеральных реформ, многие вдруг сильно "порозовели", а большинство впало, я бы сказал, в специфический гедонизм на краю пропасти: все рушится, дескать, ну и хрен с ним, значит, не надо больше "спинку держать", а надо, напротив, расслабиться и всеми способами доставлять себе удовольствие. Тогда, к слову сказать, и взошла высоко звезда сначала Марининой, а потом и Акунина. Выразительную картинку настроений того времени Архангельский нарисовал в статье "Правая, левая где сторона?":

"Интеллигенция (в гораздо большей степени, нежели "простой" народ) "качнулась влево, качнувшись вправо". Свободолюбивого интеллигента позднесоветского образца ныне хлебом не корми, дай потолковать о том, что не все было плохо при советской власти: кино великое снимали, балет был получше нынешнего, книгоиздание финансировалось, можно было два раза в неделю ходить на службу в академический институт, а после дома, в кабинете, размышлять о высоком. Главное же - имелось право властвовать умами, не отвечая ни за что" (29 июля 1999).

И на этом фоне умный и честолюбивый человек, талантливый критик вдруг взял и сменил профессию, превратился в газетного публициста либерального направления, то есть начал писать то, что никому и даром было не нужно.

Проще всего было бы приписать ему чисто карьерные побуждения (Архангельский - человек энергичный, властолюбивый, и карьеру в "Известиях" действительно сделал быструю), но как раз в те месяцы карьеру легче было бы делать, озвучивая несколько иные идеи. А потом, что такое карьера внутри нынешних редакций? Завтра сменится собственник или проворуется главный - вот и конец карьере. Куда важнее репутация, и Архангельский, вдруг взявшись за дело, которое большинством тогда считалось и грязным, и бесперспективным, своей репутацией рисковал.

Так что карьера карьерой, а перечитав сейчас в книжке статьи Архангельского тех времен, я думаю, что его и впрямь волновало то, что немногих тогда волновало, - нравственно-идеологический вакуум, оставленный в России сошедшими со сцены "интеллигентами позднесоветского образца", полная беспомощность властей в этой деликатной сфере и то, что он называет "играми в постмодернистский бисер" (на фоне трагически разворачивающейся истории). Я хорошо помню собственное ощущение тех месяцев: очень неприятное. Словно бы страна разом поглупела и окончательно махнула на свое будущее рукой.

Можно сказать, что на эту черную дыру Архангельский бросился грудью (чувствуете, с каким трудом такие вещи произносятся, приходится немножко "смазывать" ироническим "образом"), чтобы заполнить прямым публицистическим словом зияющую пустоту. Позу ему пришлось принять самую невыигрышную, слова складывать в чудовищно патетические, безвкусные букеты, ну, вот хоть вроде этого:

"Диссиденты в союзе с прогрессивными аппаратчиками выполнили свою миссию - они развалили прежний режим; коммерсанты первой волны вместе с циническими комсомольцами тоже справились с задачей - какой-никакой, а рынок в России есть. Но теперь во весь рост встала другая проблема, с которой ни диссиденты, ни бизнесмены, ни даже бизнесвумены не справятся. А именно: ответить на вопрос, ради чего Россия вверглась в крупнейший цивилизационный сдвиг, какой она видит сама себя? Иными словами, на каком ценностном фундаменте будет возводиться ее государственное тело? На каких идеях будут взрастать наши дети - достаточно простых, чтобы их могли понять все, и достаточно сложных, чтобы соответствовать реалиям глобального мира?".

С отвлеченно-эстетической точки зрения это ужасно: примитивная риторика с завываниями, поминание "наших детей", бессмысленный вопрос "какой она видит сама себя?", и все это в композиционной "рамке", которая поневоле кажется фальшивой - будто бы швейцарский друг Жорж Нива прислал факс с недоуменными вопросами о происходящем в России, а Архангельский (тоже факсом) вот этак возвышенно ему отвечает (даже если все это так и было, эффект "режиссуры" все равно возникает).

Не думаю, что Архангельский сам не понимал, как читается такая лобовая публицистика равнодушными сторонними глазами. А ежели понимал, значит, пренебрегал и обращался через головы равнодушных к кому-то другому, еще способному реагировать на незатейливый пафос. А может быть, надеялся форсированием голоса реанимировать полумертвые публицистические жанры. В этом порыве, право, было что-то отчаянно-героическое и даже, не побоюсь сказать, авангардное. Ведь в 90-е годы сложился специфический речевой этикет: о большей части "серьезного" и "значительного", включая политику, идеологию, историю, этим этикетом предписано было говорить исключительно с иронией. К концу десятилетия такая практика уже настолько устоялась, что взорвать ее не только Архангельскому хотелось.

Кстати, то, что сам он прекрасно владеет иронией и знает в ней толк, понятно из второго раздела книжки, "Доска почета: политические образы ельцинской эпохи". Эти короткие портреты - от Чубайса и Явлинского до Коржакова и Лебедя - по большей части очень остроумно, точно и тонко сделаны. Опыт литературоведа и критика Архангельскому здесь явно пригодился: если человек способен написать толковую книжку под названием "Герои Пушкина", так отчего же ему не классифицировать героев современной политической сцены и не построить из их портретов выразительную галерею? Они, право, не сложнее.

Но, хоть литературно "Доска почета" выглядит нарядней всего остального, с гораздо большим интересом я читал хроникальные разделы - как жизнь складывалась, так публицист на нее и реагировал. Пафосная пиротехника и неизбежная в таких случаях дидактика решительно не мешали мне восстанавливать в памяти канву ближней истории, которая, к несчастью, быстро забывается. Собрать эти статьи в книжку была счастливая мысль - газеты мы выбрасываем, а настоящие историки займутся нашими днями еще очень не скоро. А тут, как-никак, важный отрезок нашей жизни, осмысленный умным человеком по горячим следам. Можно с ним соглашаться, можно не соглашаться, но полезное и нужное дело он уже сделал - безОбразная каша повседневности структурирована, размечена, разъяснена.

Такого рода литературу у нас практически не издают. Если что и вспоминается в этом роде, так разве что монументальный двухтомник Максима Соколова "Поэтические воззрения россиян на историю", вышедший три года назад. У нас вообще нет вкуса к политической литературе - не к унылой "политологии", занятой разработкой одного и того же сюжета о подковерной борьбе кремлевских кланов, а именно к политической литературе, где политика понимается как часть национальной культуры и в контексте общекультурного развития страны анализируется. А отсутствие потребности в такого рода чтении есть свидетельство инфантилизма нашего "образованного сообщества". Оно как-то чрезвычайно быстро согласилось с лукавым лозунгом про то, что "политики у нас нет". Политика у нас такая, какой мы достойны. Ежели жизнь интересует нас меньше, чем кино или модный роман, так мы рано или поздно теряем в ней ориентировку, а скоро и преисполняемся к ней отвращения.

Но вернусь к Архангельскому, к превращению критика в публициста. Я бы даже сказал, что Архангельский не просто литераторское амплуа сменил (в принципе, литературный критик с определенным вкусом к общественной проблематике легко может переходить, когда ему хочется, к прямой, а не опосредованной текстом, публицистике - ну, вот как я это делаю, когда пишу в "Профиль"). Он, похоже, хочет своим словом поучаствовать в пересотворении нашей реальности. То есть пишет не в жанре "не могу молчать" или там "вот что я думаю о Березовском", а все чаще и чаще в жанре "что делать". Отношение к этому зависит от того, каким вы ощущаете мимотекущее время. Бывают времена, когда "что делать" звучит невыносимо пошло, бывают - когда иначе и говорить бессмысленно.

Какие времена сейчас? Ну, не знаю. Должно быть, переходные. Название книжки - "Политкоррекция" - меня раздражает (как-то я не готов доверить кому бы то ни было право свои политические взгляды корректировать), а некоторые тексты очень даже симпатичны. Я вообще всячески за то, чтобы умные литераторы входили в газету с парадного входа, а не ютились на ее задворках.