"Кто не знает Александра Агеева? Его трудно не знать. Он боец. Следовательно, критикует и бьет. Добро должно быть с кулаками..."

Вот этак эпически, в гоголевском духе, начинает Мария Ремизова меня изничтожать в своей новомировской статейке "К вопросу о классовом антагонизме" .

Сначала я чуть не прослезился ("Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи! А вот Агеева знают все! Жизнь удалась!"), но сквозь слезы все-таки заметил: курсивное "бьет" относится к "бойцу", а к чему же относится курсивное "критикует"? Вот ежели бы было написано "Он критик и боец", тогда следующая фраза выглядела бы стилистически равновесно. Но из "критиков" меня решили вычеркнуть, а про "критикует" забыли...

Это значит, что с душой и волнением писала Ремизова свою филиппику, и было ей не до уравновешивания фразы. Рука поначалу дрожала, но потом, "по ходу текста", крепчала и крепчала, и в лакейскую критикесса отправила меня совсем уже уверенной рукой...

Вообще говоря, это вечная проблема - отвечать или не отвечать на критику. Первый порыв всегда бывает - дать сдачи, догнать и еще добавить. Потом несколько охлаждаешься, и некоторое время кажется, что неправота противника очевидна и всякий разумный читатель это поймет. Стало быть, промолчать выразительнее. Еще несколько погодя осознаешь, что не такое уж это личное дело - ответить или смолчать. Всякий публично пишущий, высказывая те или иные мысли, суждения, оценки, представительствует от лица тех, кто не пишет, но думает в том же направлении.

Высказав в давнем уже, осеннем выпуске "Голода" свое отношение к творчеству Романа Сенчина, я совершенно неожиданно для себя спровоцировал довольно бурное обсуждение проблемы в форуме РЖ, да к тому же получил несколько писем, убедивших меня, что я в своих ощущениях не одинок. Очевидно, какой-то круг людей, думающих иначе, представляет и Ремизова, так что еще раз уточнить позиции совсем не вредно.

Но сначала исключим все "личное". Мария Станиславовна Ремизова, которая недавно была избрана академиком АРСС (обойдя во втором туре Алексея Зверева, гораздо более серьезного критика), совсем не тот человек, с кем хотелось бы мне дискутировать о Романе Сенчине, да и о чем бы то ни было. Давненько уже, год назад, я нашел случай высказать свои мысли об этом типе критиков в небольшом опусе под названием "О классном руководстве". Вот что сказано было там о Ремизовой:

Всегда я завидовал людям, которые знают, "как правильно". Малодушная эта зависть, правда, отнюдь не мешала испытывать по поводу правильных действий (=текстов) тех же людей самое желчное раздражение. При этом вспоминалась одна из классных руководительниц, которая имела привычку говорить "правильные речи" решительно не к месту: правильность речей наглядно контрастировала с поводом. Повод бывал живой, "неправильный", многопричинный и многоследственный, неоднозначный, находился в конкретном контексте, а речи были скрижалеобразные. Скрежетали...

Образ этой "классной дамы" всегда приходит мне в голову, когда я читаю строгие сочинения Марии Ремизовой: пишет ли она о рассказах Юрия Буйды, о романе ли Михаила Шишкина, или старается поставить на место неумеренно возгордившуюся (по ее мнению) "литературу non-fiction"...

Должно быть, Мария Станиславовна на "классную даму" обиделась, и эта обида отозвалась в таком вот ее объяснении с публикой: "Мы позволяем себе так бесцеремонно обращаться с г-ном Агеевым, поскольку сам он никогда не церемонится с теми, кто ему почему-либо на данный момент неугоден". С "г-ном Агеевым" "они" и впрямь обращаются бесцеремонно - называют, можно сказать, парвеню, затем лакеем (при ком же это, интересно, я состою?), устанавливают стилистическое тождество моих речений с речениями Смердякова, ну и так далее. С аффектированными моралистами, когда задевают их "символ веры", такое случается.

Так вот, браниться на этом уровне мне как-то неудобно, и я постараюсь остаться в сфере рационального, кое-где поправляя и уточняя Ремизову.

Яблоко раздора между нами, собственно, даже не Сенчин. Яблоко раздора - мое открытое презрение к "народу", к "простым людям". "Простые люди", на мой взгляд, - это, с одной стороны, агрессивная самоидентификация социальных аутсайдеров, не желающих ни за что отвечать, но всегда претендующих на самый большой кусок общественного пирога, а с другой - сладенький интеллигентский миф, непонятно каким чудом переживший 1917 год. Впрочем, понятно, каким чудом - советская власть очень старалась, и образовался некий чудовищный гибрид: в голове советской интеллигенции смешались народолюбивая литература Х1Х века, творцы которой ведать не ведали, с каким сладострастием освобожденный "народ" начнет истреблять "образованных", и официальный советский культ этого "народа". В каких формах "народ" "пробуждался", вспоминать было как-то не принято. О них известный ученый и публицист Андрей Зубов не так давно очень ярко сказал на страницах того же "Нового мира", который пером Марии Ремизовой теперь зачисляет меня в "лакеи":

Наш народ убил Бога в своем сердце, потому что Бог был ему, хулигану и жадной гадине, бельмом на глазу в его бесчинствах и грабежах.

Не с такой экспрессией, но несколько раз я высказывался в этом же духе, и даже гораздо более пространно, чем в связи с Сенчиным. Одна из моих статей и вовсе имеет подзаголовок "Антинародная статья". Там речь уже о сегодняшнем "народе", который, как ни крути, получил-таки после революции возможность восходить по социальной лестнице, да не все этой возможностью воспользовались, потому что поняли - оставаться в роли "простых людей" легче и выгоднее. Я слова "быдло" не люблю, но вот это и есть "быдло", и отчего же его не презирать?

Ну, вот Ремизова и говорит, что в русской литературе такое отношение к народу "зафиксировано преимущественно в образах лакеев". Цитирует, натурально, Достоевского и Некрасова - из поэмы "Кому на Руси жить хорошо".

Если говорить о школьном курсе литературы (а в голове у Ремизовой, судя по ее обычному критическому инструментарию, навсегда запечатлелся советский учебник литературы), то так, наверное, и есть.

Но мне, право слово, хочется вступиться за честь русской литературы, которая, в отличие от Марии Ремизовой, на месте не стояла и на происходящие в России события довольно живо реагировала, изменяя, между прочим, и точку зрения на "народ". В школе, вестимо, не "проходили" ни бунинской "Деревни", ни чеховских "Мужиков", ни "Белый скит" Чапыгина, ни "Тайгу" Шишкова, ни, боже упаси, "Повесть о днях моей жизни" Ивана Вольнова, ни замятинского "Уездного", ни рассказов Касаткина и Подъячева, ни многого чего другого, написанного уже после первой русской революции. В эту революцию "народ" развернулся еще не в полную силу, но было, в общем, понятно, чего от него ждать. И честная русская литература - со страхом и растерянностью - не могла об этом не сказать.

Я настоятельно рекомендую Марии Станиславовне хоть что-нибудь из моего списка все-таки прочесть, чтобы не оставаться в смешной позиции народолюбивой Веры Фигнер, когда на дворе совсем другой век, а народ успел не только блистательно "победить", но уже и проклясть свою победу.

И еще есть замечательная книжка, хорошо помогающая от интеллигентского "народолюбия", - "Окаянные дни" Ивана Алексеевича Бунина. Позволю себе привести оттуда пару цитат. Вот кто-то рассказывает Бунину, что большевики творят в Ростове зверства, расстреляли, в частности, 600 сестер милосердия, а Бунин записывает:

Ну, если не шестьсот, то все-таки, вероятно, порядочно. Не первый раз нашему христолюбивому мужичку, о котором сами же эти сестры распустили столько легенд, избивать их, насиловать.

А вот Бунин вспоминает критиков своих, на которых равняется Ремизова:

Часто вспоминаю то негодование, с которым встречали мои будто бы сплошь черные изображения русского народа. Да еще и до сих пор негодуют, и кто же? Те самые, что вскормлены, вспоены той самой литературой, которая сто лет позорила буквально все классы, то есть "попа", "обывателя", мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина, - словом, вся и всех, за исключением какого-то "народа", - безлошадного, конечно, - "молодежи" и босяков.

Есть, конечно, такое мнение, что Бунин был несправедлив, поскольку революцией "социально ущемлен", но тогда пусть Ремизова Астафьева перечитает, "Печальный детектив" хотя бы, или "Людочку", - что, тоже в лакейскую отправит? У Астафьева, между тем, даже уже не презрение к тому типу людей, который живописуется Романом Сенчиным, - у него к ним крутая ненависть.

Ну вот, ликбеза на предмет русской литературы, "народа" и "лакейства" хватит, а теперь про Сенчина. Перечитав свой "Голод", на который так нервно отреагировала Ремизова, я не почувствовал желания сказать о Сенчине что-то еще. Ну, перечитайте, или прочитайте, кто не читал.

Сенчин - не загадка. Как раз когда я читал статью Ремизовой, средства массовой информации наперебой рассказывали о трагедии в Коломне: две девочки-подростка бросились с крыши. Девочек было жалко ровно до того момента, когда выяснилось, что они оставили предсмертные письма, в которых поименно назвали тех, кто виновен в их смерти - учителей и сверстников. К жалости тут же примешалось несколько более терпкое чувство. Вот это и есть тот тип сознания, который олицетворяет Сенчин.

Ремизова пишет:

Да, они слабы и безвольны. Да, их мечты во многом убоги, как убого их существование. Но в них живет высказанная только рассказчиком тоска по иному бытию, принципы которого им никогда не сформулировать и, может быть, никогда и не понять. И этот мучительный зазор между человеком и бытием, заставляющий его метаться как зверя в клетке и выть на луну, прописан в "Минусе" с такой обезоруживающей откровенностью, с такой болью, что нужно иметь уж очень специфический слух, чтобы этого не заметить.

Отчего же, заметили и мы "тоску по иному бытию", но одновременно и бессильную ненависть к бытию просто, не "иному". Сенчин с его "тоской и болью" очень похож на тех девочек-самоубийц - пишет, можно сказать, предсмертные письма и предъявляет в них счета кому угодно, только не себе. Почему же надо принимать этого рода звериную тоску за некую ценность? Похоже, что Ремизова неосознанно принимает персонажей Сенчина за "братьев наших меньших" - пробуждение в этих самых "братьях" искры божьей и впрямь должно умилять, да и бить их по голове нельзя. Но речь-то вроде бы о людях и, ежели они довели себя до скотского состояния, так бить их по голове за это - святое дело.

Ну да бог с ней, с Ремизовой. Прогуляюсь я лучше по страницам "Нового мира", который дал ей площадку. Вот номер 10 за прошлый год, рецензия Майи Кучерской на книжку Сенчина "Афинские ночи". Рецензентка добросовестно ищет в этой прозе хоть что-нибудь человеческое, и, как ни пытается, не находит. Краткий итог ее поисков:

Подведем неутешительные итоги. Близкая отечественная история? Не нужна. Дальняя? Тем более. Как сказано в "Общем дне", история - это лишь "цепь занятно-кровавых баек, которые время от времени можно почитать по обкурке, перед тем, как срубишься". Вера? Храм закрыт на большой замок, но об этом никто особенно не жалеет. Как популярно объясняется в том же "Общем дне", в церкви место только "пришибленным старушкам", в молодости нагрешившим вволю, а на старости лет решившим замолить прошедшее. Творчество? Но живопись не прокормит, и она оставлена героями "Афинских ночей", однако и жизнь Маркина, продолжающего писать прозу, ничуть от этого не светлей. Дружба? Что дружба? Легкий пыл похмелья... Ссора на грани кровавой драки. Любовь (ну, хоть в самом примитивном смысле этого слова)? Опять отказ. Семья, дети? Только тянут вниз. Жена выставляет "уродливый живот", а потом заставляет зарабатывать и гулять с ребенком.

Очень точно - это и есть весь Сенчин, больше в нем ровным счетом ничего нет (кроме небольшого пластического дара - описывать).

Но не может рецензентка на этом остановиться! В отечественной традиции писатель - это, по определению, гуманист, борец со всяческим злом и искатель идеала. Других писателей отечественная традиция не предполагает. Поэтому следует разворот на 180 градусов и произносится нечто жалкое, поскольку ничем не аргументированное:

Старческим тенорком Станиславского заявляю - не верю! Перед нами только маска, поза, роль, сыгранная все же не слишком убедительно.

Сквозь все эти "бля", "звиздато", отчаянье, холод, цинизм, беспросветность, сквозь прорези черного чулка, натянутого самому себе на голову, на нас глядят растерянные, удивленные глаза автора - неужели все и в самом деле так, как я написал? Безлюбие, безвоздушность, пустота. Разве для этого люди родятся на свет? Этого просто не может быть. Чем страшнее мир в "Афинских ночах", тем сильнее почти детское изумление автора. Не Станиславский, не какая-нибудь там Майя Кучерская - Роман Сенчин сам себе не верит. И замечательно. Погружение на дно уже состоялось. Теперь по законам здравого смысла и явно присутствующего у Сенчина чутья близится время всплытия и, хочется надеяться, встречи с новым героем. Звать его будут по-другому, но интересен писателю он будет ничуть не меньше прежнего, ничуть не меньше себя.

"Этого просто не может быть!" - вот единственный аргумент Кучерской. Ну-с, и где же "встреча с новым героем"? В "Минусе" герой тот же самый, в рубрике "Периодика" того же номера "Нового мира", в котором мне дает отпор Ремизова, Павел Крючков так реагирует на очередной опус Сенчина:

"Роман Сенчин. Один плюс один. - "Дружба народов", 2001, # 10. - Чем хуже, тем лучше", а Ольга Славникова в статье "Rendez-vous в конце миллениума" (все тот же номер) об этой же вещи пишет так:

Два провинциала в Петербурге, крайне бедные не только деньгами, но и духом, присмотрели друг друга в заштатной кафешке. Она работает здесь официанткой, он, дворник на близлежащем рынке, заходит сюда пообедать. Ни в ней, ни в нем нет ни искорки Божьей: они совершенно сливаются с тем тускло-грязным фоном, который автору было почему-то не скучно описывать.

А ему нечего больше описывать. И не будет у него другого героя. И за это он тоже попытается отомстить - не исключаю, что именно тем "литературным дамам", которых защищает от меня Ремизова.