Пожилой уже современный прозаик назвал в давней нашумевшей статье критиков лакеями литературы. И он был прав. Критики по отношению к "писателям" традиционно занимают положение обслуживающего персонала: официантов, буфетчиков, дворецких... Но и "писатели" остро переживают собственное лакейство. Пушкин сравнивал новый тип профессионального писателя с прежним, XVII и XVIII веков, - типом приживала, зависящего от милостей мецената. Из социальной и экономической независимости следует психологическая и эстетическая. Писатель будто бы перестает обслуживать, становится самостоятельным. Преодоление своего лакейства - давняя общая мания литературы. Это ее неосуществимая мечта, движение, никогда не достигающее цели.

Критику (и критиков) нет оснований как-то выделять из литературы или противопоставлять ей. Есть параллелизм в традиционном взгляде на "художественную литературу" и "литературную критику". Одна объясняет, интерпретирует, отражает, выражает... а также судит "жизнь" и что-то ей рекомендует (обслуживает ее), вторая нечто подобное проделывает с "художественными" произведениями. Замена исторической или социальной действительности, дающей "материал", на культурологическую, мифологическую или литературную (сюжет является "в другой раз") ничего не меняет в общем понимании литературы как субстанции описывающей, интерпретирующей, дающей понять... В "литературе" предмет описания и интерпретации как бы первичен, в "критике" вторичен: описание описания (интерпретация интерпретации). Или иначе: критика обслуживает обслуживающих. Это лакейство второго порядка, только и всего.

Вероятно, от такого очень выразительного удвоения, обнажающего суть дела, восприятие критики стало моделью для восприятия "художественной литературы": литература - критика в вымышленных лицах, критика - литература о "реальной критике". Отношения первичности и вторичности переворачиваются. Типологически критика предшествует литературе. Обоснование можно найти в древности: кажется, художественная литература родилась из критического комментария к религиозной или общественной жизни. Сцены и сюжеты играли роль аргументов и иллюстраций.

Тип лакея в роли господина и даже имеющего собственных слуг - давний в литературе. Он памятен нам по драматургии XVII, XVIII вв.: Мольер, Реньяр, Мариво... Тоже ведь интересно, почему переодетый слуга, слуга-господин, тревожил писательское воображение. Но быть слугой слуги особенно унизительно. Это объясняет комплекс униженности, характерный для литературного критика. Ощущение неполноценности традиционно проявляется в агрессии: и по отношению к подобным себе, и к тем, которым они служат.

Но слуга ли, слуга ли слуги и т.д. - место их в лакейской. Там, за закрытыми дверями, они отчасти уравниваются. Переодеваться нет причин. Отношения между лакеями известны: взаимное недоброжелательство, зависть, клевета и сплетни. Таковы отношения и между писателями, и между литературными критиками, и, что меня больше интересует, между теми и другими. Известно мнение писателей о литературных критиках: это недописатели, неудачники. Оттого так охотно, запальчиво, бестактно и проч. судят. Это мнение не всегда высказывается, но обязательно присутствует как фон.

Меньше привлекает внимание обратная реакция (тут, правда, непонятно, какая реакция ответная) - литературных критиков на авторов художественных произведений. Отношение презрительно-снисходительное, свысока, очень скептическое, ироническое и пронизанное сознанием собственного значения.

В этих мнениях друг о друге писателей и их критиков справедлива ироническая, пренебрежительная интонация. Иронию литература заслуживает в целом, независимо от жанра. Для того чтобы прозаик или его критик играли лакейскую роль, мало, чтобы их кто-нибудь или они друг друга так воспринимали, нужно их собственное согласие. В своем лакействе критик и прозаик (поэт) нуждаются, и они его друг в друге вызывают и культивируют.

В литературе, в том числе русской, хорошо известен тип заботящегося о барине преданного слуги. В этой преданности слуга (от Савельича до Фирса) находит свое самоутверждение: он нужен, полезен, без него не обойтись. Заметим также и то, что с преданностью всегда связана скрытая ирония, будто заботиться о барине и одновременно над ним не смеяться - нельзя. Я сомневаюсь, что тут дело в предшествующей литературе реальности. Легче здесь увидеть исповедь, собственное авторское отражение. Отношение Фирса к барину - такое же, как у их создателя к публике. Тесная взаимосвязь преданности и иронии объясняется тем, что их вызывает общая причина: самоутверждение.

Литература - и в "художественных", и в "критических" жанрах - постоянно страдает неуверенностью в себе. Кажется, в большей степени, чем любое другое искусство. Как и когда становятся писателями? Как этому можно научить? Писатель, конечно, учится постоянно, но этот процесс скрыт иногда и от него самого. Живописец и композитор проходят вполне определенный (всем видный) путь обучения. Их профессионализм легко доказать. А чем отличается хороший писатель от плохого? Да кто ж это знает.

Литературу окружает ореол иллюзорной общедоступности. О музыке и живописи говорят определенные классы искусствоведов, о литературе - все, кому захочется. Чем отличается хороший литературный критик от плохого, вы знаете? Наконец, литературное произведение еще надо опубликовать. До тех пор оно виртуально. А живописное произведение (музыкальное тут, скорее, ближе литературному) - уже вещь, оно висит в мастерской. Его можно посмотреть, потрогать. Занимает место в пространстве. А где располагаются, пока не опубликованы, роман или эссе?..

Литературе нужно постоянно доказывать свою важность. Доказательство - в идее полезности, или востребованности: мы нужны. Как Фирс. Без нас вы беспризорны. Неуверенность литературы в себе колеблется, может расти и убывать. Но литература все время, хотя и в разной степени, стремится выйти за свои пределы, занять место "в жизни". Это можно назвать проявлением общего кризиса литературного сознания. Он не то чтобы периодически возвращается - он никогда не проходит. Существование в кризисе нормально для литературы.

Эта "полезность" литературной критики и художественных произведений оказывается взаимной. Они находят друг в друге уверенность в себе, подтверждение своей необходимости, важности, серьезности. Художественная литература требует себе "полезной" критики, объясняющей, раскрывающей всем необходимый "смысл". Но в этом требовании (своеобразная плата за его осуществление) самоутверждается и критика: она нужна, призвана, ее ждут.

Литература и критика могут обижаться друг на друга. Наиболее частый упрек, которым они взаимно обмениваются, - упрек в самовыражении. То есть - в отступлении от обязательств друг перед другом. Ведь между художественной литературой и ее критикой существует договор. "Ты самовыражаешься..." - вместо того чтобы отражать, изображать, отвечать на вопросы...

Самовыражение, действительно, кажется недостаточным основанием для того, чтобы писать. Рецензию на роман - не меньше, чем сам роман. Сейчас никто не станет всерьез защищать право автора "на самовыражение". Идея скомпрометирована, ассоциируется с любительством. Но это иллюзия. Неудачи и современного романа, и - тем более - драматургии связаны с неспособностью писателя представить кого-нибудь другого, кроме себя самого. Герой становится инобытием этого "я", проигрывая ему в разнообразии.

То же и с литературной критикой. Она превращается в "многословные монологи", "часто хорошо написанные, иногда остроумные, но абсолютно лишенные искусной и правдоподобной интриги" (Стендаль о современной ему драме). Но кому интересно мое "я", мое мнение? Очень приятная (она доставляет наслаждение) скромность - в вытеснении себя из произведения. "Первое лицо" повествования, которое я и сам поневоле и по привычке использую, вызывает у меня отвращение.

Литературная критика, объясняющая произведение, превращает его в материал для интерпретации, что оскорбительно и унизительно для нее самой. Точно не может существовать не паразитируя. Заметим: малейшее движение в любом литературном жанре непременно вызывает подобное же в других. Словно бы требуется согласие соседей. Литературная критика не может быть "сама по себе", если художественная литература требует ее. И эта литература не достигает независимости, если критика ее постоянно дергает: ты без меня не можешь. Выглядит это так, как будто невозможно не ответить.

Художественная литература достигает эмансипации, кажется, только двигаясь в двух направлениях: от "жизни", которую не обязана воспроизводить (претензии на "воспроизведение" уж слишком честолюбивы), и от критики, в которой не нуждается. Как не нуждается в литературе ("жизни" для нее) критика. Это "отсутствие нужды" - в "жизни" (в "литературе") - возвращает обеим самоуважение: они перестают быть "поводом".

"Отсутствие нужды" - в том смысле, что материал всегда будет, неважно какой. Он вокруг нас, составляет нашу среду. Иногда мы его видим, обнаруживаем. Он найден. Так какой-нибудь рукодел находит (случайно обнаруживает) ствол дерева или камень, таящие в себе другую форму. Этот материал переменнный, необязательный, значит - самостоятельный. Он не нуждается в рукоделе, как рукодел в нем. Литературная критика, как и любой жанр литературы, создает из подручного материала некоторую вещь, предмет, bric-a-brac. Его трудно использовать, но им можно, в случае удачи, любоваться.