Когда думаешь, чем были 70-80-е годы ХХ века для русской критики и что осталось от нее в сегодняшней памяти, то испытываешь некоторую растерянность. Статей и рецензий в периодике этих десятилетий - как в газетах, так и в толстых журналах, - было хоть пруд пруди. Да и авторов, подвизавшихся на этой ниве, разного рода рецензентов, более или менее профессиональных, тоже достаточно. А вот настоящие критики, чьи работы были бы интересны и сегодня, "властители дум", эксперты - увы, редки.

Причин тому несколько. Многое из культуры тех дней сегодня кажется уже глубоким анахронизмом, как если бы прошел не один десяток лет, а целое столетие. Помнить-то мы еще помним, но как художественную ценность не воспринимаем. Трудно представить также, что целые пласты литературы (прежде всего модернистский, а также принадлежащий русской эмиграции) существовали под спудом, прорываясь на поверхность лишь в самиздате, и освещения-осмысления в текущей критике не находили.

Но, самое главное, в конце 80-х-начале 90-х годов произошло кардинальное изменение социокультурной ситуации, своего рода тектонический сдвиг, в результате которого обесценились многие реалии прежней эпохи, не говоря уже об их идеологически ангажированных интерпретациях. Даже при сегодняшних ностальгических настроениях известной части общества по тем достославным временам, реанимировать тогдашние литературные тексты вряд ли бы удалось - таким от них разит нафталином, такой, если угодно, забубенной "совковостью".

Скажем, и в советские-то времена от "производственного" романа воротило, сколько бы его ни внедряли под соусом важности "рабочей" темы и партийно-идеологических установок, сколько бы ни устраивали конференций и обсуждений в прессе, какие бы хвалебные гимны ни пели их авторам и сколько бы орденов им на грудь ни вешали. Мало кто из молодого поколения сможет сегодня понять термин "секретарская литература", а ведь тогда эта посредственная словесность выходила огромными тиражами, срывала премии. Все вроде бы все понимали, но сказать о том, что король гол, было почти невозможно - во всяком случае это могло повлечь за собой весьма ощутимые последствия и потому требовало безусловного мужества.

Уже в начале 80-х, когда стали намечаться какие-то либеральные сдвиги, критик Игорь Дедков позволил себе написать достаточно резкую статью о романе одного из таких "неприкасаемых" - известного писателя Юрия Бондарева. Раскаты грома не замедлили тут же разразиться над головой дерзкого критика, а его намечаемый переезд в Москву из Костромы, где он прожил больше двух десятков лет, чуть не сорвался из-за заработавших под нажимом обиженного писателя карательных механизмов. Это лишь один пример, а можно вспомнить и множество других. Обиженные литераторы жаловались куда угодно: в Союз писателей, в ЦК КПСС и прочие руководящие и карающие инстанции. О секретарях, как о мертвых, можно было только хорошо или ничего.

Печальной чертой эпохи было и то, что собственно критика, причем любая, даже не идеологическая, а чисто эстетическая, могла изрядно навредить писателю, навлекши на него немилость всесильных тогда редакторов. И в этом отношении критик опять же вынужден был проявлять осторожность - чтобы не подложить свинью хорошему писателю.

Так что в те времена критике приходилось довольно туго: нужно было вылавливать из "литературного процесса" не только "идейно-художественные тенденции" вместе с действительно интересными, заслуживающими отклика и анализа произведениями, но и думать о том, чтобы не навести на писателя бдительный взгляд идеологических церберов и не испугать трепетных журнальных и издательских редакторов, предпочитавших перестраховаться, а потому всегда готовых выкинуть сочинение раскритикованного автора из редакционного плана.

Надо отметить, что ряды критиков в ту пору, особенно после подавления "пражской весны" 1968 года и разгрома "Нового мира" А.Т. Твардовского, сильно поредели. Некоторые из известных критиков-"шестидесятников" (Юрий Буртин, Игорь Виноградов, Владимир Лакшин, Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов, Мариэтта Чудакова и др.) в 1970-е предпочли академические литературоведческие занятия журналистской критической поденщине - прежде всего по идеологическим соображениям: если нельзя выступать по самым сущностным вопросам (а критика в эти годы продолжала оставаться кафедрой, заменяя собой публицистику, философию, социологию и т.д.), то лучше вовсе не выступать.

Увы! "Времена не выбирают...". Полагаю, что и для тогдашней литературы критика, пытавшаяся, по мере возможности, честно работать в предложенных условиях, была вполне адекватной. Правда, ей приходилось с большим трудом и изощренностью проводить свои мнения сквозь рогатки цензуры.

Прочтите хотя бы такой пассаж из статьи Игоря Золотусского "Оглянись с любовью (о прозе 70-х годов)" (вошла в книгу 1983 г. "Очная ставка с памятью"), критика строгого и обычно достаточно четко формулирующего свои мысли: "Трифонов до сей поры строго держался материальности. Критикуя материальность, обличая материальность (даже хотя бы в виде идей), он имел на другом полюсе (в мыслях) другую материальность, образ "хорошей" идеи во плоти, которая противопоставлялась плохой, возвышалась над плохой. Так отчасти поступала и вся проза шестидесятых годов".

О чем, собственно, толкует критик? Пожалуй, сразу и не поймешь, а читатель, не включенный в контекст эпохи, и вовсе может впасть в недоумение. А ведь за этим темноватым и косноязычным рассуждением - спор с шестидесятниками, критика противопоставления плохого, сталинского социализма социализму "с человеческим лицом". То есть стремление вывести тему за привычную оппозицию. Больше того: здесь, если угодно, обличение материализма вообще, попытка сказать об идеализме как другой, более правильной мере вещей, то есть разомкнуть "стягивающий мысль обруч".

Именно таким образом литература, и в первую очередь литературная критика, как это ни патетически звучит, отвоевывала пядь за пядью плацдарм свободы.

В середине 1980-х, в горбачевскую эпоху "демократизации и гласности", ситуация стала меняться. Причем именно критика, вооружившись публицистическим пером, первой ринулась на штурм, пробивая дорогу произведениям, дотоле запрещенным, и вместе с ними темам, которых нельзя было поднимать прежде.
.
Не случайно на сломе эпох именно критические статьи Юрия Буртина "Вам, из другого поколенья...": К публикации поэмы А. Твардовского "По праву памяти" ("Октябрь", 1987, # 11), Юрия Карякина "Стоит ли наступать на грабли?" ("Знамя", 1987, #9), Гавриила Попова "С точки зрения экономиста" - о "Зубре" Д. Гранина ("Наука и жизнь", 1987, # 4), где было впервые введено понятие "административно-командная система" (слово "тоталитарное" применительно к советской государственной системе тогда еще было невозможно), обозначили переходный момент от эпохи "стагнации" к эпохе "перестройки". Именно они прозвучали как фанфары, возвещавшие новую эру, само их появление было прорывом цензурного заплота, вслед за которым в литературу хлынули - из ящиков письменных столов и спецхранов - прежде запрещенные произведения. Это было время фантастического взлета тиражей толстых журналов ("Новый мир" - 1.180.000).

Надо сказать, что и многие другие критики, "шестидесятники" (Игорь Виноградов, В. Кардин, Лазарь Лазарев, Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов, Андрей Турков) и более молодые - "восьмидесятники" (Александр Агеев, Александр Архангельский, Михаил Золотоносов, Марк Липовецкий, Андрей Немзер, ваш покорный слуга), вдохновленные таким вниманием к литературе и к печатному слову, а также вдруг расширившимся полем деятельности ("слово есть дело"), почувствовали в эти годы подъем.

Действительно, именно тогда расширившиеся возможности углубленного самосознания и воздействия на общественное мнение своим словом стали для многих сильнейшим стимулом. Да и тексты уже не подвергались цензурному оскоплению или редакторскому произволу.

Произошла, как верно заметила Н. Иванова, "смена языка".

Отметим, что перемены не сводились только к публицистическому расширению критической деятельности. Именно в эти годы в литературный процесс стали вливаться произведения литературного андерграунда, "другая" литература, ориентированная в большей степени на авангард, постмодернистская поэзия и проза, также требовавшие принципиального критического осмысления. По мере обретения дара открытой речи экономистами, историками, социологами и т. д. от критики уже ждали эстетических оценок, а не просветительства, разговора о литературе, а не о политике.

Этот период продлился не столь уж долго. 90-е годы внесли весьма существенные коррективы в общекультурную ситуацию, покончив с так называемым литературоцентризмом и изменив сам тип критики, принеся на место критической просветительской публицистики и серьезных разборов эссеизм, эстетизм, игру - талантливую, но другую критику газетных обозревателей, пропускающих через себя несметное множество текстов и, увы, часто больше заинтересованных своим влиянием и имиджем, нежели самой литературой.

Очевидно, у читателя, живущего в свободной демократической стране, для кого свобода слова стала частью нормального самоощущения, сами представления о литературе и критике несколько иные. Наверно, это тоже нормально и никакими ностальгическими вздохами тут не поможешь.