Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / < Вы здесь
Как важно быть У
Дата публикации:  20 Февраля 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

В двух издательствах ("Эксмо-Пресс" и "Terra Fantastica") и в двух разных городах (Москва и Санкт-Петербург) в минувшем году вышло одновременно четыре "избранных" Оскара Уайльда. Кроме того, "Независимая Газета" перед тем выпустила толстенную переводную биографию Уайльда (Ричарда Эллмана). Можно, видимо, говорить об уайльдовском буме. Но мне трудно представить сегодняшнего массового читателя произведений Уайльда. Зато его, наверное, хорошо (или, как когда-то говорили: правильно) иметь на полке. То есть он едва ли не знак чего-то.

Во все четыре издания входят пьесы. Они почти скучны для чтения. Их остроумие кажется тяжеловесным, а сюжеты незначительными. Их надо ставить и смотреть в театре. С подробными декорациями, изысканными костюмами и манерной игрой актеров. Сцена должна быть заставлена: разными мелкими, преимущественно бесполезными предметами. Текст Уайльда - литературное пространство, в котором можно расставить загадочные вещи.

Тяжеловесность - и в его знаменитом романе о "Нарциссе соблазненном", даже в новеллах и сказках. Сейчас Уайльд - это прежде всего его эссе. (Я, впрочем, не уверен, что сейчас много охотников до эссе.) Странно, что они написаны в - теперь уже - позапрошлом веке. Без них теория и практика постмодернизма были бы невозможны. После этих эссе, как после Аушвица, невозможно стало писать по-прежнему. Кажется, что Уайльд подорвал традицию парадокса (или она надорвалась на нем?), доведя его до крайностей. А заодно и традицию "чистосердечного признания" критика, раз и навсегда посмеявшись над ней.

Эссе Уайльда всем хорошо известны - в России очень давно (у меня на полке его собрание сочинений 1912 г.). Удивительно, что мы продолжаем то радоваться новым парадоксам (как будто и впрямь еще можно выйти за границу бесконечно расширившегося тривиального), то защищать какую-то "точку зрения". Как будто ничего не произошло.

Весь интерес "Портрета Дориана Грея" - в парадоксах его великолепного лорда-резонера. Парадокс всегда персонажен, не вполне принадлежит автору (именно так парадокс и можно узнать). Едва выясняется, что высказано убеждение, как парадокс исчезает. Но принцип парадокса в произведениях Уайльда - только несовершенное продолжение и подражание его жизни вне письменного стола. (Мне трудно представить его за столом.) Литературное переложение собственного характера имеет общий недостаток всякого "пересказа". Оно - искусственно.

Любой жест Уайльда сейчас же оказывался парадоксальным. И всякий встретившийся с ним вовлекался в эту парадоксальность, становился парадоксалистом. Это продолжается и через 100 лет после смерти его.

В предисловии к новому изданию Уайльда ("Эксмо-Пресс") критик старается почти отвести от Уайльда обвинения (или усомниться в них), ставшие причиной его драмы. Предисловие к изданию в "Terra Fantastica" избегает всяких упоминаний о них. Эта анахроническая стыдливость происходит оттого, что подробности только и образуют драму. На драму Уайльда естественно реагировать болезненно. У Ричарда Эллмана, напротив, можно узнать очень много самых бесстыдных деталей жизни Уайльда. Они всегда оказываются следствием неосторожности, ошибки или легкомысленного любопытства героя. Выходит, в подробностях можно не только представить драму, но и рассеять ее.

Парадоксально если не судебное преследование Уайльда, то суровая расправа над ним. Когда читаешь о жизни высших слоев современной ему Англии, невольно создается представление о крае гомосексуалистов. Это, может быть, естественно для страны, сосредоточенной на политике, традиционно мужском занятии. Но и во французской литературе до Флобера и одновременно с ним были сцены пооткровенней, чем знаменитая - в фиакре Эммы. Возмущало не то, что происходило внутри (вольно ж угадывать!), а то, как противно он трясся.

Собирал ли Уайльд голубой фарфор, одевался в фиолетовый пиджак или красил тело "Бози" Дугласа золотом, он во всех случаях "разыгрывал" (в обоих смыслах) самого себя. Причем в процессе представления его "я", "меня", "себе", сам критерий подлинности (личности), - рассеивались. Другие получали удовольствие в согласии со склонностями, но каковы склонности и желания "настоящего Уайльда" - никто не узнает. Он действительно был не вполне гомосексуалистом, как и не вполне поэтом или коллекционером.

Театрализованное ускользание от определения дает защищенность в "торгашеском обществе" (уайльдовский любимый термин), где все - товар, в том числе и любой продавец. С психологической точки зрения это "выставленность на всеобщее обозрение" (витрина), доступность, несокровенность лиц и отношений. Бесконечный уайльдовский пафос "не-я" возмущает (его "революционное" значение - в этом возмущении) людей, удовлетворенных своей общественностью, и дает рецепт тем, кто от нее устал, испытывает к ней отвращение.

Парадокс не был бы парадоксом, если б не включал свою противоположность. Ускользание оборачивалось преданием себя: Уайльд подставлялся. А защищенность оборачивалась беззащитностью. (Так бегущий подставляет преследователю спину.) Стилизованный персонаж "Уайльд" - прежде всего "герой". Но, весьма вероятно, героичным Уайльд и не был никогда. Если мы вообще можем судить, каким он был.

Герой непременно трагичен (иначе какой же он герой). Уайльд разыгрывал трагического героя. Постоянно призывал трагедию: собирал ли он голубой фарфор, одевался в фиолетовый пиджак или красил тело "Бози" Дугласа. В стране, для которой характерен образ Шеридана (для того драматургия была только первым шагом в политической карьере), человек, объявивший войну полезному поведению, парадоксален.

В отличие от Ричарда Эллмана (1980-е гг.), Ян Парандовский в романе-эссе "Король жизни" (1928-1929) меньше интересовался подсмотренными подробностями. Зато замечателен образ Уайльда, лихорадочно, почти в забытье ищущего неприятностей. В определении "король жизни" - трагическая ирония. В конце беспокойных 20-х была нужда в таком персонаже, как отворачивающийся "трагический эстет". А в любое сытое, самодовольное время можно только удовлетворять любопытство к его "странной жизни", подглядывать.

Уайльд сейчас оказывается повернутым к нам двумя друг друга исключающими сторонами. "Эстетизм требует больших денег" - одно из его изречений, тривиальное, не будь оно парадоксальным в его устах. Эта "мысль" (традиционный жанр) предполагает пафос приспособления к "торгашескому обществу", вызывавшему в Уайльде брезгливость. Он зарабатывал деньги и тратил их на создание вокруг себя богатой, удобной и красивой обстановки. Комфорт предлагался как принцип жизни. Эта комфортная обстановка - идеальное выражение буржуазного принципа обеспеченности.

Модель жизни в великолепно "заполненной" квартире среди чудесной мебели, ковров, картин и посуды может быть примером для подражания - и любому "новому" богачу, и тому тонко организованному "художнику", который стремится к безболезненному существованию. Эти мебель и посуда создают вокруг них защитную среду, экран.

Но сама чрезмерность этой среды превращается в раздражающую почти пародию на обеспеченность. В ней акцентируется ее временность, зыбкость, даже ненужность - с тех пор, как достигнута. Хозяин этого великолепия перемещается среди него как гость. Так получается, что к комфорту необходимо стремиться (иначе ты не эстет), но владение им докучно. От него надо скорее избавиться. У жителя разубранной квартиры психология люмпена.

Появление средств для жизни всегда случайно, всегда эпизод. На эту случайность и рассчитывает герой, только ее и учитывает. Случайно возникающие деньги становятся единственным источником существования и когда герой их действительно "зарабатывает". Всегда с примесью разного количества шарлатанства, почти обмана: и когда читает для провинции лекции об одежде, и когда словно между делом пишет пьесу, и когда после успеха ее издевается над млеющим залом. Точно искушает успех, чтобы он в том же виде больше не повторился. Вот эта парадоксальная обратимость буржуазности и отвращения к ней делает Уайльда странным современным героем, которого почти не нужно читать, но который присутствует среди нас постоянно.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв ( )


Предыдущие публикации:
Владимир Микушевич, "Если я знаю, как перевести стихотворение, мне не стоит за него браться..." /18.02/
Интервью с переводчиком. Иногда мне кажется, что Франсуа Вийон знал Ли Бо, а тот предчувствовал Вийона, хотя друг о друге они не могли слышать. Вот и ответ: может, неизвестные писатели и оказывают на нас наибольшее воздействие, только мы его не осознаем.
Олег Проскурин, Анатомия Бавильского /18.02/
Игра метафорами у Бавильского выходит из-под авторского контроля: не Бавильский пишет метафорами, а метафоры - им. Противоречивое сочетание метафор называется в стилистике катахрезой. Критическое творчество Бавильского - это гигантская катахреза. Если угодно - гиперкатахреза. (отзывы)
Семь литературных критиков /15.02/
Свой выбор сделали: А.Агеев, А.Архангельский, Д.Быков, А.Василевский, Д.Воденников, С.Костырко, А.Левкин, А.Немзер, В.Новиков, Д.Ольшанский, В.Павлова, И.Роднянская, О.Славникова.
Евгений Шкловский, О критике 70 - 80-х годов XX века /13.02/
Многое из культуры тех дней сегодня кажется уже глубоким анахронизмом, как если бы прошел не один десяток лет, а целое столетие. Между тем, тогдашняя критика была вполне адекватна тогдашней литературе.
Олег Дарк, Лакей и его лакей /12.02/
Критика обслуживает обслуживающих. Это лакейство второго порядка, только и всего. Отказ от обслуживания литературы возвращает критике самоуважение.
предыдущая в начало следующая
Олег Дарк
Олег
ДАРК

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100