Прав или не прав был Олег Проскурин, взявшись "анатомировать" коллегу Бавильского, я до сих пор еще для себя не решил, но как редактор "Круга чтения" он сделал сильный ход: дней десять после этого читать форум было едва ли не интереснее, чем основной корпус раздела. Сетевой народ неожиданно воспламенился, продемонстрировал резвость в мыслях и выражениях, кое-кто стал даже рвать несвежую рубаху на груди, хотя, казалось бы, что может быть скучнее для вольного читателя, непрофессионала, чем "критика критики"? Честно сказать, с трудом подавил я ужасную догадку: скучнее, должно быть, самостоятельное, без проводника-интерпретатора, чтение "новейшей литературы"...

Но шутки в сторону: дискуссия вокруг "Анатомии Бавильского" меня, можно сказать, воодушевила. Нынешний критик хоть и не тянет на роль "властителя дум", но некое место в духовном обиходе современников все же занимает, причем как фигура самостоятельная, а не обязательно в связке с той литературой, которую бескорыстно интерпретирует, а порой и корыстно "продвигает" на рынок.

Между тем, когда недели две назад Олег Проскурин предложил назвать семь лучших критиков, я к этой затее отнесся скептически: критиков-то назвать можно, можно даже смириться с тем, что неназванные (по оплошности или неизбежной забывчивости) обидятся, но кому этот рейтинг сейчас интересен, кроме самих критиков? Престиж профессии и без того - казалось мне - не на высоте, а моделирование, пусть и полуигровое, внутрицеховой иерархии в эпоху кризиса критериев, смены поколений и зыбкости литературного фона вряд ли его подкрепит.

Но вот обрушился Проскурин на Бавильского и страсти вызвал такие, какие вряд ли воспламенились бы, выбери он объектом жестокого анатомирования прозаика или поэта, даже и "культового". Ну, пара-другая фанатов высказалась бы известным способом, да и дело с концом. А тут такой фейерверк эмоций! Стало быть, подумал я, фигура критика в нынешнем литературном раскладе не то чтобы более важная, но каким-то особенно болезненным образом знаковая. Дальше у меня еще более смелые мысли пошли на эту тему. Например, я подумал, что читатель новейшей словесности идентифицирует себя не с ее авторами и тем более не с ее героями, а с ее интерпретаторами. То есть и писатель читателю чужой, и в том мире, который строит писатель, читатель себя представить не может. Это неважная характеристика качества словесности, но уж такая - на две трети объема - она у нас есть. Взаимное отчуждение - состояние тягостное, его хочется преодолеть. Вот тут-то и появляется критик, и оба - читатель и писатель - бросаются к нему как к родному. Критик, по крайней мере, не от всех своих обязательств по контракту с читателем отказался и пишет нечто соразмерное читательскому восприятию.

Мне, например, самому читать Сорокина тягостно и, главное, скучно, но зато разные его интерпретации - хоть Курицына, хоть Марка Липовецкого - я читал всегда с большим интересом и благодарностью критикам. Наверное, я такой не один.

Да и вообще, по моим наблюдениям, нынешний "культурный", "регулярный" читатель гораздо в большей степени зависим от критики, чем это было лет десять-пятнадцать назад. Тогда читатель и критик получали свежий номер толстого журнала одновременно, одновременно и читали, а теперь читатель от вольной охоты в литературных джунглях отвык. Он по-детски верит в "экспертов" и "специалистов" (эпоха "первоначального накопления" породила множество таких парадоксальных "прагматических" суеверий), к тому же чрезвычайно ценит свое время - и потому ждет от критика отмашки. Характерная в этом смысле история была с Пелевиным: пока тот в первой половине 90-х печатал свои самые сильные вещи, популярность его была вполне умеренная, а "пелевинский бум" второй половины десятилетия - целиком заслуга критики, едва ли даже не персонально Славы Курицына.

Но это все, конечно, лишь поверхность куда более глубокого процесса, который не вчера начался. Еще в 1973 году питерский литературовед Б.И.Бурсов напечатал в "Звезде" статью "Критика как литература", а потом и книжку под таким названием выпустил. Книжка получилась сумбурная, пределом притязаний автора было признание хотя бы равенства критика и писателя, но характерен сам факт беспокойства по этому поводу. В тогдашней критике и впрямь была сильна воля к эмансипации от литературы, да оно и понятно: подцензурная ее часть как-то не вдохновляла умного критика на служение ей. Лев Аннинский, например, тогда откровенно писал "поверх" будто бы анализируемых текстов какие-то свои, иной раз имевшие с номинальным поводом весьма относительную связь, и Аннинского можно было читать, совершенно не беспокоясь на предмет того, что исходные тексты тебе неизвестны. Есть у него, например, книжка "Контакты", целиком посвященная "литературе народов СССР", в основном довольно скучной и мало кем читаемой, но сама-то книжка очень даже читалась. И Аннинский был такой не один.

Словом, дело еще тогда шло к превращению критики в некую, что ли, параллельную литературу (звучит близко к "паралитературе", но вы понимаете, что я о другом), причем развитие этой "параллельной" литературы не следовало послушно зигзагам движения "литературы как таковой", а имело свои внутренние мотивы и моторы. Самосознание и самоуважение критики росли как на дрожжах, значение самой личности критика увеличивалось, причем то был не обман зрения, а процесс совершенно объективный: в конце 70-х - начале 80-х критика действительно была интереснее, богаче смыслами, свободнее, чем подцензурная литература. Недаром эпоху завершила книжка Сергея Чупринина "Критика - это критики" (1988) - галерея портретов ведущих советских критиков, где каждый герой подавался, несмотря на полемику, как персона чрезвычайно значительная. Книжка, короче говоря, получилась по главному своему пафосу гордая до заносчивости: знай наших!

На ресурсе этой гордости лучшие советские критики довольно резво и результативно пробежали короткую дистанцию "перестройки и гласности", некоторые даже познали кратковременную, но массовую славу и, в общем, жизнь у них удалась. Я подозреваю, что многие из них не "въехали" в новую эпоху не потому, что не смогли, а потому, что не захотели - выложились до остатка и удовлетворились. Потому такой массовой была на рубеже десятилетий "переквалификация" - не "в управдомов", конечно, а впрочем, и в "управдомов" тоже, если редакторскую и издательскую деятельность считать управленческой.

А в 90-е годы между тем произошла странная штука: социальный статус литературы вообще и писателя в частности резко упал, но для критика эта катастрофа оказалась далеко не столь болезненной, как для писателя. И тем менее она была болезненна, чем больше критик чувствовал себя независимым от литературы. А уж если критик соглашался на роль журналиста, то ситуация его социальный статус даже повышала. Литература была в депрессии, тиражи журналов и книжек падали, но критик-то имел возможность бодро (или с ужасом - не все ли равно) рассказывать обо всем об этом в газетах или еженедельниках, выходивших относительно большими тиражами, то есть вниманием публики не обойденных. Я уж не буду тут вдаваться в опасное исследование того, в какой мере критики-журналисты виновны в формировании некоторых устойчивых стереотипов эпохи (в частности, того, что традиционный российский "литературоцентризм" приказал долго жить), но порезвились они вволю. И самомнение наработали дьявольское, поскольку к литературе относились, с одной стороны, как к поверженному идолу, а с другой - по завету Розанова: "литература - это мои штаны". Забывая, впрочем, что Розанов так относился преимущественно к "своей" литературе.

Но худа без добра, известное дело, не бывает: поскольку критика (литературная журналистика) отнюдь не воспринималась в 90-е годы как занятие позорное или бесперспективное, в ее ряды не ослабевал приток талантливых, хорошо образованных и амбициозных молодых людей. В литературу тоже, конечно, шли, но это сферы все-таки совершенно разные: "стану писателем" - это рулетка, а "стану критиком" - решение вполне рациональное. Да, собственно, для большинства этих талантливых юношей критика и была рациональным, беспроигрышным путем в ту же литературу. В рулетку ведь гораздо комфортнее играть, когда у тебя уже есть приличный счет в банке.

Соответственно, и самоощущение большинства молодых критиков - писательское. Они не статьи и не рецензии пишут, они пишут специфическую, но "прозу". И потому чувствуют себя свободными от традиционного критического "этикета": ну что, в самом деле, за надоба - возиться с чужим текстом, пытаться вникнуть в авторскую логику, вписывать все это в контекст, который зачем-то еще надо знать. Чужой текст куда интереснее приспособить к собственному "художественному миру", отнестись к нему "творчески", не смущаясь никаким "сопротивлением материала".

Я не могу сказать, хорошо это или плохо. Были времена, когда мне казалось, что отделение критики от литературы - непростительная и в конечном итоге пагубная гордыня. А бывало так, что талантливый текст, написанный "поверх чужого", меня с этой практикой примирял. Когда я вел в "Знамени" "Наблюдатель", то печатал и "дельные", и "талантливые" тексты. Но так до конца и не был убежден, правильно ли поступаю, потому что, напечатав в качестве рецензии на некую конкретную книжку текст "талантливый", испытывал потребность сопроводить его текстом пусть не столь ярким, но зато "дельным".

Так что Олега Проскурина я вполне понимаю: очень хочется, чтобы мухи были отдельно, а котлеты отдельно. Но понимаю я и неизбежность своеобразной "пересортицы", так сказать, жанрового надувательства, на которое почти всегда идет тот же Бавильский. Пишет он разного уровня и качества "прозу" (а то и, не дай бог, "поэзию"), а маркирует свои сочинения как, предположим, "рецензии". Отсюда недоразумение, о которое расшибают лоб и редактор, и автор. Можно было бы посоветовать Бавильскому не косить "под критика", но тут уж возникает другая проблема: "художников" у нас как собак нерезаных, и печататься им негде, а критика завсегда нужна.

Было бы у нас литературное пространство пошире и попестрее (то есть побольше было бы мест, где можно и "творцу", и "критику" печататься), "пересортицу" легко было бы преодолеть. А пока оглянешься окрест - и, как там у классика? Душа уязвлена, и некому руку подать.

К чести Олега Проскурина надо заметить, что он имел полное право и возможность тихо придушить Бавильского в углу, не открывая широкой литературной общественности своих мотивов. Но он сделал по-другому, и получилась занятная дискуссия. Я уж не говорю про то, "какую биографию сделали нашему рыжему". Этак, если помните, Ахматова рассуждала насчет ссылки Бродского.

• Дмитрий Бавильский. Ошибка Проскурина