Харизма

Агиография Тараса Шевченко для большинства украинцев начинается с его детского путешествия на край света. На этом случае чаще всего делают упор учителя уже в начальных классах общеобразовательных школ: шестилетний мальчик однажды летним днем, никому ничего не сказав, отправляется из дома навстречу горизонту - туда, где, как ему кажется, небо сходится с землей и свет заканчивается.

Равнинно-степной ландшафт искушает своей открытостью. Все кажется достижимым, даже самая отдаленная полоска на горизонте. В первый день мальчику пришлось вернуться ни с чем: конец света оставался слишком далеко, на землю опускался вечер, и путешественник решил, что слишком поздно вышел из дома. Такое расстояние требует большего времени, осмотрительно подумал он - и тихо вернулся домой. На следующее утро он вышел еще до рассвета, чтобы до сумерек успеть дойти до конца света и - желательно - вернуться назад. Утреннюю росу, запахи степной растительности и постепенное просветление неба каждый из нас может добавить по своему усмотрению.

Пройдя четыре версты, мальчик оказался в соседнем селе, какой-то Пединовке. Это был шок - оказалось, на свете есть еще какое-то село, и в нем живут люди, которых он никогда не видел. Свет начинал разрастаться. А если таких сел окажется на нем не два, а целых три, десять? А если десять тысяч?..

Конец света убегал за грань обозримого. Земля вырастала прямо на глазах, вспугнутые степные птицы вылетали у него из-под ног, леса полнились разумными зверьми, в речках разговаривали рыбы. Совершенно разбитого и усталого, его ночью вернули домой чумаки, эти степные перевозчики соли, а одновременно - и связные украинского простора. Старшая сестра - матери к тому времени уже не было среди живых - не позволила брату наказать его, насилу покормила (глаза у малыша слипались, а голова клонилась вниз) и наконец уложила в постель со словами: "Спи, приблуда"...

Изо всех известных мне биографических источников этот случай описан только в одном, и он, очевидно, уже никогда не подвергнется скептической верификации. Знак избранности, как бы претенциозно это ни звучало в наше насквозь иронизированное время, сигнализирует о себе властно и навязчиво. Пересказы, анекдоты, легенды, версии, слухи - все это окружает Шевченко, обвивает его притягательным, временами раздражающим флером в продолжение всей его жизни. Он заставляет говорить о себе - с ранней юности и до самой смерти. При этом он ну никак не занимается собственным publicity, все как бы происходит само собой. Социальный статус тоже ничего кардинально не меняет: про него говорят и в те времена, когда он всего лишь подневольный казачок на службе у грубого помещика, и во времена его легендарного петербуржского выкупа из неволи, и во времена бурных презентаций его страшно модной поэзии по самым изысканным салонам тогдашней Украины, и даже во время далекой азиатской ссылки, когда, казалось, высочайшим монаршим запретом писать и рисовать раз и навсегда положен конец тщеславным претензиям на вечность ужасного парвеню-малоросса.

Про него говорили, что он подкинутый простым селянам наследник великокняжеского рода. Что он способен выпить полбочонка водки и даже не захмелеть. Что он живет со своим петербуржским учителем Карлом Брюлловым как с любовником. Что он собирается возглавить украинско-польское восстание на Правобережной Украине. Что он водит за собой по самым важным приемам целую толпу проходимцев, беглых каторжников и грязных завшивленных музыкантов, которые подыгрывают его танцу. Что каждый свой заработок от рисования картин он тут же раздает бродячим старикам. Что на самом деле он упырь, и поэтому так много крови в его поэмах.

Все эти версии - с большим или меньшим углом отклонения от истинного положения вещей - порождались постоянно. Он был темой. Разговоры о нем точились за игрой в карты, за чаепитиями, при знакомствах, визитах, в книжных лавках, театрах, перед церковью, на масленичных и великопостных балах; он довольно часто появляется в частной переписке современников. Он возникал также и в переписке служебной - и это продолжалось еще долгие десятилетия после его смерти.

Появление в 1840 г. в Петербурге небольшого - из восьми стихотворений - его сборника "Кобзарь" вызвало грандиозный эмоциональный всплеск в разных читательских кругах. В Украине публичные декламации "Кобзаря" на всяких смешанно-дворянско-староказацких собраниях вызывают целые взрывы надрывного, просветленного плача. Это была эпоха (позже почему-то названная романтической), когда плакали все, плакали откровенно и с наслаждением, в голос, носовые платки были неимоверно важным атрибутом каждой более-менее утонченной особы, глаза начинали сами собой блестеть и слезиться уже с первыми строчками, плач над произведением искусства считался его наивысшей оценкой. Плач сопровождает Шевченко всегда и везде - плачут барыни и барчуки на добрососедских провинциальных вечеринках, плачут полуголодные студенты и подмастерья художников в Петербурге, Киеве и Вильнюсе, плачут жандармы, офицеры царского войска и польские патриоты-конспираторы, плачет российский актер Михаил Щепкин, плачет американский негр Айра Олдридж, плачет сам Шевченко, вслух читая собственную, скажем, "Катерину" по просьбе очередных хозяев и их гостей, плачут служанки, повара, лакеи и конюхи, там, за дверьми, столпившись в сенях и прислушиваясь к каждому Тарасову всхлипу.

Этот плач продолжает звучать эхом и после его ареста (весной 1847 года Шевченко взяли по подозрению в антигосударственной политической деятельности и создании тайного масонского братства), и во время его многолетней ссылки, и - тем более - позже, за гранью его смерти. Даже шевченковские опущенные долу усы - эталонный знак национального сознания - со временем начнут называть "плач Украины".

Кроме того, он любит петь - и все плачут, когда он поет. Кроме того, он любит смешивать водку с чаем. Кроме того, он легок в общении, говорит много и интересно, знает целую кучу смешных историй, курит сигары (настоящие, кубинские). Кроме того, он упрямый, непредсказуемый, от него временами струится зябкая энергия скандала и непослушания. Он несколько неуклюжий, "широк в кости", не очень хорошо танцует, но всех очаровывает. За свою не слишком долгую 47-летнюю жизнь, из которой 10 лет был солдатом в пустыне, он приобрел сотни, если не тысячи, знакомых и друзей. Его "Дневник" - это сотни имен, целая галерея адептов, поклонников (и поклонниц), благодетелей, покровителей, сочувствующих.

Другая сторона этой харизмы - патетика боли и страданий, которой фигура Шевченко облечена чуть ли не с самого рождения. Его реальная жизнь, каждый поворот нестерпимо насыщенной и жестокой доли сразу становятся предметом особого почитания. Испытания свидетельствуют о неослабном внимании к избраннику с самого начала: рождение в жутко бедной, к тому же крепостной, сельской семье; смерть родителей - сначала матери, потом и отца, то есть не просто голодное, холодное, подневольное, а еще и сиротское детство; полная личная зависимость от хозяина-помещика (и это продолжается полжизни - до двадцати четырех лет, когда группа петербуржских интеллектуалов находит возможность выкупить его на волю за огромные деньги!); упомянутый уже арест с дальнейшим следствием, тюрьмой и допросами в давильне Петропавловской крепости; ссылка - на двадцать пять лет простым солдатом - на самые восточные дикие окраины империи, сопровождающаяся - тут стоит повториться - запретом писать и рисовать; наконец, физическая боль и болезни, которые совершенно овладевают им после, казалось бы, чудесной амнистии и освобождения на десятом году ссылки. В большой свет он возвращается уничтоженным и полуживым, многие из знакомых сначала даже не узнают его, а самая последняя его мечта - жениться хотя бы на чертовой сестре - так и остается фантомом какого-то другого существования, на которое уже просто не отведено времени.

Последней харизматичной инстанцией выступает смерть. Она застает Шевченко на лестнице его петербуржской квартиры в стенах Академии художеств, на следующее же утро после его дня рождения. Все дальнейшее - это развитие похоронного психоза, Смоленское кладбище в Петербурге, толпы скорбных оппозиционеров, студенты, студенты и еще раз студенты, студенты и гимназисты, речи на украинском, на русском, на польском языке, лавровый венок на мертвом челе, опускание гроба в холодную северную землю. Но уже с первых дней после его смерти украинцы Петербурга начинают добиваться права на перезахоронение в Украине. Так должно быть - так повелевает прежде всего текст его "Завещания", но так диктует и его харизма. Администрация наконец отвечает согласием (подальше от столицы этого проклятого мертвеца с его обитым свинцом гробом!). Проходит 57 дней после первого захоронения - и гроб извлекают на свет, а потом через весь город (еще одна манифестационная возможность, грех не воспользоваться!), через Васильевский остров и Невский проспект, всего около семи верст, на руках несут его к железнодорожной станции. Дальше гроб везут железной дорогой, в Москве - очередная остановка, опять прощание, опять толпы. А потом уже только на лошадях, на черной квадриге, почтовым трактом, со всеми дальнейшими остановками (Серпухов, Тула, Орел, Глухов, Кролевец, Батурин, Нижин, все южней и южнее) - весны вокруг становится все больше, май переходит в июнь. В Киеве гроб из подольской церкви Рождества на руках перенесли на борт парохода "Кременчуг" и дальше еще восемь часов везли его вниз по Днепру, чтобы наконец вознести на Чернецкую гору, место последнего захоронения. На протяжении более чем двухнедельного перформанса в нем приняли участие десятки тысяч людей. Еще раз делаю акцент на студентах: им нет числа, они появляются все время, на определенных отрезках этого большого пути они распрягают коней и сами тянут катафалк с гробом, это смесь средневековья с романтизмом и социализмом, они каждый раз, на каждой остановке, поют псалмы, казачьи песни и раздают присутствующим радикальные воззвания, через несколько лет они начнут бросаться бомбами в губернаторов и генералов.

Ни одного святого ни одной церкви так не хоронили.

Кажется, именно от этого - шевченкова - перезахоронения берет начало ритуал сакрального украинского перезахоронения как такового. В 1989 году из уральского лагеря смерти в Киев перевозят останки правозащитников Стуса, Литвина и Тихого - перезахоронить на Байковом кладбище, "главном кладбище Украины". В 1992-м во Львове происходит перезахоронение кардинала Иосифа Слепого, прах которого доставляют из Ватикана. Последнее время говорят о необходимости символического перезахоронения гетмана Мазепы, умершего двести девяносто лет тому назад в нынешней Молдове, в Бендерской крепости.

Да, это ритуал, и ничего нового я не открою, говоря: если есть ритуал, то должен быть и культ.

Всемирная слава

Шевченко жаждал славы - как все гениальные нарциссы, он должен был подпитываться ею для дальнейшего цветения. В 1849-м году, в ссылке на острове Косарал в Каспийском море, он в отчаяньи пишет стихотворение, в котором формулирует свою претензию к украинскому сообществу: "Либонь, уже десяте л╗то // Як людям дав я "Кобзаря", // А ©м неначе рот зашито, // Н╗хто й не гавкне, не лайне, // Неначе й не було мене". При всей очевидности преувеличения поэтом собственной драмы (это кому - ему, с его харизмой - пенять?!) примечательно другое - из всех испытаний, какими его может подвергнуть жизнь, самым тяжелым были бы безвестность, бесславие, молчание, тишина, пустота.

К счастью, этого не случилось.

Со школьных лет все украинцы слышат о всемирной славе нашего Великого Кобзаря. О том, что его произведения переведены на сотни языков (и, как правило, плохо переведены, добавлю я). О том, что памятники ему есть по всему миру (Париж, Рим, Лондон, Вашингтон, Нью-Йорк, Ванкувер, Виннипег, Буэнос-Айрес, этот перечень можно продолжать еще долго), и следует даже допустить, что Шевченко является абсолютным чемпионом мира среди поэтов по количеству памятников. Никакой Данте или Шекспир не сравнятся с ним по массе бронзы, меди, мрамора, гранита, железобетона. Украинские общины всего мира обычно аккумулировали средства на памятники Шевченко, это было свидетельством их легитимизированного - в основном, в их собственных глазах - присутствия в той или иной местности, их самоутверждения, это всегда было - и поныне остается - прежде всего ритуальной и внутриукраинской акцией.

Но настоящая Шевченкова слава приходит внезапно и проявляет себя в особой, шевченковской манере.

Как-то в Нью-Йорке я получил приглашение выступить в ночном поэтическом кафе с комбинированным названием Nuyorican. Это соединение говорит много о чем - кафе находится в одном из пуэрториканских кварталов Ист Виллидж. Приглашение было подписано человеком по имени Кийт Роуч. Как мне объяснили позже, сленговое roach по-нашему будет не что иное, как косяк.

Поэтические чтения в Nuyorican Poets Cafe происходят по пятницам ночью - начало где-то так в одиннадцать и примерно до двух-трех. Вы подходите к металлическим, разрисованным спреями, дверям, перед которыми вечно торчит, пошатываясь, некий огромный седовласый Uncle Joe, платите ему пятерку за вход и оказываетесь в тесном, страшно шумном и пестром от людей помещении, еле проталкиваетесь вдоль стойки бара, продираетесь сквозь дымовую завесу, перед вами небольшой зал, столики уже все, как у нас говорят, забиты, публика размещается на полу, на балконе, где-то еще под стенами, кто-то уже свищет и плещет, над всем этим гремит музыка, какое-то рэгги, или фанк, или рэп...

Я никогда не забуду этой атмосферы - десятки лиц, десятки оттенков кожи, вся планета, сердце Нью-Йорка, невозможная свобода, добытая наконец этими потомками рабов. В Нью-Йорке не нужно ходить по музеям - какие там музеи! - просто ездишь в метро или ходишь по улицам и смотришь на людей, на эту неимоверную этническую мешанину, на диковинность одежд, причесок, побрякушек, татуировок, вслушиваешься в эти испано-англо-китайские речи и начинаешь наконец чувствовать, какой смысл несет в себе библейская мифологема Вавилона...

Я никогда не забуду появление на подиуме всеобщего любимца Кийта Роуча с неизменным косяком в уголке рта - его конферанс должен был быть особенно остроумным, хотя я почти ничего не понимаю по-гарлемски, как и по-ямайски, но когда он произнес "бубабу" - как будто старое африканское заклинание, - я понял, что подходит моя очередь...

Я никогда не забуду и настоящих заклинаний - харизматический и длинный, как баскетбольная звезда, черный поэт читал - нет, проповедовал! - какие-то революционные строфы, а публика хором повторяла за ним боевой и наверняка священный рефрен, что-то типа "ом, ша-лак, ша-лак!"...

Я никогда не забуду, как у меня подкашивались ноги и пересохло во рту. Я же вроде не новичок на публике, что такое для меня этот трепет, этот паралич? И вот - ситуация, как пятнадцать лет тому: тебя тут не знают, никакого послабления не будет, ты чужой: эй, чужой, показывай, чего ты вообще стоишь и что ты тут забыл среди нас...

Первый контакт с микрофоном почти все ставит на место. Тебя слушают с чрезвычайным вниманием, все они очень красивы, настоящие цветные цветы земли. Я предложил им "Казака Ямайку", автор перевода Виталий Чернецкий сделал, кажется, совершенную английскую версию, из которой я, в частности, узнал, что наше сивуха надо переводить как moonshine, то есть "лунное сияние". Хотя наибольший успех у публики имела строка "неужели когда ты Европа то уже не человек" - тут им наконец стало ясно: ага, эта Украина - это тоже какая-то такая недавняя колония, это тоже рабство, плантации, свист канчуков, медленные тягучие песни, это такие беглые рабы, которые никак не выбредут на волю...

Позже, когда я уже пил из горлышка свое третье пиво (мне каждый раз кто-то покупал новое пиво и благодарил), меня позвали к местному патриарху. Старый седой пуэрториканец, король поэтов, основатель и патрон кафе Nuyorican, со всех сторон окруженный молоденькими богемными мулатками, заулыбался во все свои желтые от сигарного дыма зубы и сказал мне нечто, от чего я вмиг протрезвел бы. "Listen, - сказал он всей шириной своей экваториальной улыбки, - Taras Shevchenko is my favorite poet! And I also know yob tvayu mat'!"

Он мог сообщить мне две приятные вещи - и сообщил их.

Слава тебе, батько наш Тарас, думал я, ошалевший. Ты вечно стоишь над нами и смотришь на нас всех сверху.

Перевела с украинского Анна Бражкина.