2001 год был отмечен невиданным успехом четырех книг Татьяны Толстой, которая не просто вновь напомнила о себе, но и неожиданно для многих пополнила число представителей "актуальной литературы". Тираж толстовских книг в совокупности составил около 200 тысяч экземпляров, что, во всяком случае, одно означает точно: произведения писательницы стали достоянием всех - от домохозяек до политтехнологов.

И вместе с тем Толстой не оказалось в числе лауреатов престижной "букеровской" премии, хотя именно она - а вовсе не получившая премию Людмила Улицкая - была главной претенденткой на награду. Это "неполучение" явилось не столько событием культурной жизни, сколько в полном смысле слова политическим событием. И дело не в том, что кто-то из присуждавших премию был слишком предвзят, слишком "политизирован". Дело даже не том, что политика у нас в стране издавна и исподволь вторгается в самую сердцевину того, что традиционно именуется "литературой".

Дело в другом - ситуация с "букеровской" премией показала: что-то случилось с властью, находящейся в руках интеллигенции. Само существование подобного властного ресурса всегда тщательно скрывалось за фасадом конфликта между творцами и власть предержащими. Однако теперь, похоже, стало ясно: не существует проблемы взаимоотношений интеллигенции и власти, но существует проблема интеллигенции, которая владеет властью. Эта власть ныне в России меняет свои очертания и теряет прежние прерогативы. Обращение к фигуре Татьяны Толстой - уже далеко не только в связи со злополучным "Букером" - может помочь нам понять, что же все-таки происходит.

2001 год, Второе пришествие

Начавшая с памятной публикации "Золотого крыльца" в 1983, мелькнувшая в перестроечном мареве с фантасмагорическими остротами о дедушке Ленине и сгинувшая затем на годы в американском университетском инобытии, Толстая в 2001 исполнила максиму: "Снова вернуться!", никому специально не объявляя о своем "втором пришествии".

Исполнила не сразу - тому предшествовало своего рода маркетинговое исследование: оценка конъюнктуры. В одном эссе из сборника "День" Толстая рассказывает о русском писателе Андрее Макине, живущем во Франции, пишущем по-французски и за свой роман нежданно-негаданно получившем Гонкуровскую премию. Этот пример русского на французском рандеву явно не кажется Толстой соблазнительным - по всему видно, что сама она предпочла бы рандеву в России. Дело здесь не в каком-то особом патриотизме - просто ТТ лучше знает местные ставки и условия.

Однако, в общем, случившееся "пришествие" Татьяны Толстой интересно не само по себе - интересно оно как одна из самых ярких культурных примет наступления капитализма в России. (Я вовсе не имею в виду, будто Толстая пошла по стопам Александры Марининой, Полины Дашковой и т.д. - вестниц долгожданной "либерализации" литературного процесса. То были первые ласточки. Толстая - это нечто совсем другое).

Так в чем же все-таки связь между Толстой и капитализмом в России? Какая такая культурная примета происходящих перемен заключена в ее "втором пришествии"? - спросите вы.

Я незамедлительно отвечу: ТТ превратила интеллигентские комплексы в коммерческий литературный продукт, оказавшийся вполне конкурентоспособным на рынке. Так вполне закономерно завершился процесс прославления и узаконения рыночных отношений "мыслящей прослойкой" нашего общества.

Несколько слов о роли интеллигенции в истории

Карл Маркс сказал когда-то, что землевладелец принадлежит земле - она его наследует. Законодатель интеллектуальной моды принадлежит интеллигенции. И она тоже дает ему возможность стать своим наследником: восприемником духовных традиций, правомочным распорядителем главного достояния - монополии на право быть совестью нации.

Толстая годится на эту роль как никто из женщин современной русской литературы. С одной стороны, она слишком умна, чтобы хоть как-то симпатизировать сермяжным праведникам, толкующим про корни и духовность-соборность. С другой стороны, она чересчур брезглива, чтобы слишком уж откровенно показывать родство своих представлений с мировоззрением либеральных технократов, реформаторов начала 90-х.

Интеллигенция в обществах Нового времени становится секуляризованной аристократией, социальной группой, которая в эпоху, когда статусные привилегии и ранжиры феодальных времен утратили свою священную неприкосновенность, продолжает настаивать на незыблемости своего статуса. На чем основана эта настойчивость? На том, что интеллигенция всегда путала две вещи: наличие возможности говорить о народе и утверждение необходимости говорить от имени народа. С одной стороны, обладание собственной совестью, с другой - перспектива стать совестью для кого-то еще.

Литературоцентризм российской культуры привел к тому, что писательство с давних пор стало отождествляться с исполнением нравственного долга, литератору было отведено царственное место в воздушных замках народного духа. Отличие современных писателей от писателей прошлого не в том, что первые опровергли саму эту постановку вопроса или хотя бы подвергли ее сомнению: они перестали в нее верить, но все оставили по-прежнему.

Толстая не является здесь исключением: ее скепсис - вечная гримаса всезнающей иронии - служит тому надежным подтверждением. Конечно, она не верит во всю эту чушь; народ, дух, воздушные замки - для нее не более чем литературные условности. ТТ прекрасно знает, что всех этих вещей попросту не существует: нет ни воздушных замков, нет ни духа, ни народа. И они не нуждаются больше в вере. Достаточно просто удобно угнездиться, занять царственное место Первого Литератора, которое эти фантомы красочно обрамляют и бережно хранят в неприкосновенности.

Это отношение к ним ныне и называется технологией. Технологией литературного успеха.

Династия

Все знают, кем являются два деда ТТ: Алексей Толстой и Михаил Лозинский, Предполагается, что от одного она унаследовала замечательный литературный стиль, а от другого... аполитичность (первый дедушка, как известно, был своего рода "дворянином в совмещанстве", второй же политики стремился не касаться и занимался переводами, снискав славу интеллектуала, педанта и книгочея).

Однако мнение о подобном распределении наследства обоих дедушек является результатом лишь довольно поверхностного впечатления: стиль Толстой действительно очень хорош (хотя временами - даже когда, как например в "Кыси", она пытается экспериментировать, - отдает модной ныне нарочитой старорежимностью), но аполитичность ТТ есть не более, чем... политическая позиция, позиция, издавна закрепившаяся за представителями "творческой" интеллигенции.

Нет более простого способа стать царственным "Всевидящим Оком" и обеспечить контроль над душами и сердцами, нежели объявить о собственной отстраненности от Власти, с который ты обязательно должен быть если и не "на ножах", то во всяком случае - не в ладу. В сущности, это есть наилучше средство обрести власть - наилучшее, потому что позволяет утаивать, делать практически незаметным сам факт ее обретения. Автономия и могущество твоей собственной власти строится на том, что ты противостоишь мифической Власти как таковой. Смысл, заключенный в этих словах, краеугольным камнем подпирает существование интеллигенции в России. Чем невидимей, неощутимей присутствие власти, тем прочней ее "устои" - не случайно вербовка в культурную элиту подчинена у нас номенклатурному принципу: раз попав в обойму, ты вряд ли будешь когда-либо исключен из тесных рядов "мастеров культуры" (если, конечно, будешь играть по соответствующим правилам).

Эстетика и борьба, или О музах и ангелах

Советскую власть ТТ ненавидит, с нынешний - в лучшем случае вяло пикируется. При этом не трудно заметить, что именно с советской властью Толстую связывают прочные генетические узы, узы борьбы. Это борьба со всем, что подвернется под руку: с гипсовыми ленинскими бюстами, с казарменной уравниловкой, с ненавистной до судороги в скулах обыденностью, с лицемерным воодушевлением коллективизма, с казенностью пространств и помещений, с картонно-речевочными "торжествами" и прочими, прочими мерзостями, ставшими символами "Совка". Вся эта борьба въелась в плоть и кровь ТТ, сделалась неотделимой от ее собственного Я.

ТТ не поняла, что возведя не только описание этой борьбы, но и само ее совершение в ранг искусства, она отвергла саму возможность иной эстетики. В рамках этой иной эстетики ненавистные "совковые символы" ее детства кажутся чем угодно, но не воплощением отвратительного. Для одних все эти праздники и здания, демонстрации и бюсты, привычные порядки и размеренные ритуалы, все, из чего складывалось это не Бог весть какое хлебосольное советское "равенство", служило олицетворением "своего": уютного порядка знакомых и близких вещей, не только суливших, но и воплощавших настоящее, никем не придуманное земное благоденствие. Для других каждый из этих "символов" был свидетельством великого авангардного эксперимента, связанного с невиданной трансформацией жизни, вздыбленной мечтой о мировом переустройстве, с невиданной мобилизацией масс, никогда еще с такой интенсивностью не вовлекавшихся в политику. Для этих "других" великий авангардный эксперимент нашел воплощение во всем - от искусства до повседневной жизни.

Но Толстая не принимает ни одну из этих - вовсе не взаимоисключающих, как может показаться на первый взгляд, - альтернатив. Возможность иной эстетики отвергается. Толстую, например, пугает зияние черного квадрата Малевича, разверстого черного зева революции. В этом зиянии не обнаруживается ничего, кроме смерти, хаоса и забвения.

Отшатнувшись, не заметив примет вдохновения в художественном и политическом авангарде, ростков жизни, укорененных в революционном процессе, ТТ не обнаруживает иной альтернативы, кроме муз и ангелов, воспринимаемых в духе старорежимного благолепия, почему-то думая, что старорежимность менее прагматична и больше тяготеет ко всему прекрасному и неземному.

При этом Толстая забывает об одной, самой важной, вещи: музы и ангелы не подчиняются ни эстетической конъюнктуре, ни нашим представлениям об их роли в истории.

Больше чем...

Пиит в России - больше, чем пиит. Не подумайте, что я опять о политике - все не так просто. Пиит у нас - это еще и хранитель языка, а язык заменяет пииту все, на что он претендует - и ум, и воображение, и гражданский долг, и, извините, нравственный выбор. То есть язык в данном случае служит всем для тех, кто без него и вправду является ничем.

Коль скоро же в нашей стране пиит является образцом интеллигентности (а интеллигенция, разумеется, прежде всего "творческая", у нас до сих пор сами знаете что - совесть нации), то самой этой совести совесть заменяют нехитрые приспособления для письма. Приспособления эти далеко не так безобидны, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что, владея ими, литератор, коль скоро ему становится не чужда роль представителя "russian intelligency" в привычном, то есть, в сущности, совершенно западном понимании (Толстой-Достоевский, мистическая русская душа, страдание/испытание/воздаяние, наилучшая часть наихудшего целого, борьба с притеснениями, вызов местному бескультурью, бескорыстная любовь к Западу - в общем, водка, балалайка, матрешка), получает доступ к очень хитрым инструментам власти, которые и заметить-то невооруженным взглядом довольно трудно.

Что контролируют подобные инструменты? Ответ не так уж труден: речь идет вовсе не о контроле за нашим поведением в окружающем мире - это удел политической власти, речь идет о контроле над нашими помыслами, которые этим поведением управляют, о надзоре за всем, что составляет наш "внутренний мир". Благостные академические "хранители языка", легкокрылые творцы литературных стилей и трендов, критики, хитроумно выдающие сущее за должное, - все эти профессионалы изящной словесности вовсе не такие безобидные люди. Конечно, им не дано в точности определять, что мы думаем, но можете быть уверены - они оказывают далеко не самое последнее влияние на то, как мы это делаем. Особенно в нашей стране.

Это значит только одно: если вы решите все-таки ответить на вопрос о том, кем является Татьяна Толстая, возможно, вам, в конечном счете, не останется больше ничего, кроме как развести руками и произнести: Толстая в России по-прежнему больше, чем Толстая.

Но кто сказал, что вы при этом ошибетесь?