Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / < Вы здесь
Меньшиков в Березове
Дата публикации:  13 Марта 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

"Вы читали меня в периодике?" Нет, не читали
И читать не намерены. Каждый и сам умудрен
Километрами шизофрении на страшном диване.

С. Гандлевский. "Вот когда человек средних лет, багровея..."

В грубом приближении уравнение прочтения романа Сергея Гандлевского <НРЗБ> = storytelling * (x + y + z). (Принципиальная невозможность решения отвечает за ненулевую левую часть.) Основное страничное пространство занимает беллетристическое повествование, но удельный вес подсюжетных слоев х, у, z таков, что общий результат обладает свойствами не только читабельности, но и перечитываемости. х, у, z строят произведение в произведении. "Неизвестные" у меня призваны заострить внимание читателя на мотивах - не столько неразборчивых в тексте Гандлевского, сколько недостаточно пока разобранных критиками. "Роман-комментарий" к поколению 70-х, "поколенческий роман"... Не без этого, но, мне кажется, у автора другое было на уме. Впрочем, о чем, как не о поколениях, приходящих и уходящих, говорил Экклезиаст?

Во многом автобиографическая "Трепанация черепа", родившаяся незапланированно, как незапланированы были опасная болезнь и исцеление, написана на энергии выздоровления и "экклезиаствует" (словечко оттуда) умеренно - для автора стояло время собирать камни. Пришло время их разбрасывать. Роман "<НРЗБ>", написанный от третьего лица, свободнее и увлеченнее "Трепанации" в постановке "проклятых вопросов". Решение дается не философское, а художественное. То есть не дается. Что и требуется от искусства.

Интеллектуально не насыщенный, роман построен на оси элементарного экзистенциального переживания. "Я, я, я - что за дикое слово. / Неужели вон тот - это я?" - Ходасевич точно назван Дмитрием Кузьминым для обозначения лейтмотива творчества Гандлевского. Зазор между лирическим субъектом (стихов или прозы) и автором яснее всего высвечивает его эссеистика. С.М.Гандлевский, автор эссе "Университет счастья", выбирает верить в гармонию, а не хаос, а если в хаос, то больше как в игру неких таинственных творческих сил. Однако Гандлевский из тех, кто "колеблется вместе с линией"; колебания и рождают искусство. Форма повествования от вымышленного лица в "<НРЗБ>" еще больше относит героя на льдине от автора на берегу. Она же обеспечивает комфорт любовной теме, представленной в поэзии Гандлевского скупее, чем "гомеопатически" (собственная количественная оценка его поэтической продукции в целом). Чисто любовной лирики в зрелой поэзии Гандлевского нет совсем, в двух-трех стихотворениях загадочная возлюбленная спаяна с адом (что бы это ни значило) или со смертью. В романе - наконец-то! - любовь представляет жизнь в квадрате - впрочем, и смерть в той же степени: любовный сюжет несет основную экзистенциальную нагрузку. Здесь, на сильнейших страницах романа, часть читателей найдет больше остросюжетности, чем в дуэлях и пропавших портфелях.

Критики-обозреватели со storytelling - шипучим, как газировка, - уже разобрались, на мою долю остались х, у, z. Изящная композиция романа, справедливо восхитившая критиков, совпадения, отражения, сюжетные и персонажные "рифмы" etc, работают на идею игры (зашифрованного кода Жизни, неразборчивого, но не абракадабры), работают на утешительную (пусть минимально) идею до тех пор, пока "набоковская линия" не выруливает к финалу, где надежды на хаос с человеческим лицом сменяются страхом перед хаосом, лишенным человеческого измерения. "И с отвращением читая жизнь мою" уступает место отвращению к абсурду Жизни. Вечность с бесконечностью получают от автора по заслугам - "близняшки-дебилы"! Проблематика древняя, но художник слова сделать свой вклад всегда может.

Если игра и абсурд - х и у в нашей формуле, то любовь - жизнь в квадрате - некая их функция, а z - это гармония, поэзия в виде стихов из романа (присутствующих в призрачной и материальной форме). В отличие от гармонии z, антиподы x и у равно непостижимы, <нрзб> - вроде как в стихах опального счетовода при трамвайном парке (что бы делал Гандлевский без Чичибабина?!), поэта Божьей милостью Чиграшова (он же - "рифма" - внутренняя и ассонансная?! - к посредственному стихослагателю, чиграшоведу Льву Криворотову, главному герою романа):

И сиреневый сор я смахнул со стола,
Чтобы <нрзб> или < нрзб> -
Чтобы жизнь, наконец-то, была да сплыла
И уже над душой не стояла.

Чем бы ни было <нрзб> в тексте самоубийцы Чиграшова, строки эти прочитываются без труда, тем более стихотворение целиком. В романе оно объявлено наброском, где все же "распознать льва по когтям удается" - Льву Криворотову, и мы с ним согласимся. Распознать "льва" удается и в прозе "<НРЗБ>", не всегда разборчивой в средствах.

Беллетристика теперь - "хороший парень" в литературном процессе, и, видно, потому критики снисходительно отнеслись к сюжетным банальностям в романе, включая вопиющие. (В самом деле, сколько можно маме, уходя на работу, оставлять дочку со своим old dirty man?!) За вычетом вопиющих, беллетристические банальности, надо признать, нейтрализованы юмором - связь юмористической стилистики с банальностями у Гандлевского, кажется, неслучайная. Юность смешна для автора с высоты его возраста (с точностью до года равного возрасту героя - 49 лет). Насмешки - элегической - особенно заслуживают литературные томления и упования персонажей, всех до одного литераторов (включая искусствоведов в штатском и без оного: романных женщин - поэтессу Аню и эссеистку Арину). Юмор - дело тонкое, и здесь у автора не обошлось без сбоев. Главный сбой - бальзакововозрастная подружка Арина. Ее сюжет (за вычетом уморительного визита заокеанского сына Лео) словно прописан за Гандлевского кем-то из монстриков той литературной студии, где протекает немало романного времени.

Лицо Гандлевского-поэта малоулыбчиво. Какие-то крохи юмора в стихах попадаются, но все больше саркастичного, а в последние годы и чисто черного. Юмор и черный юмор находятся по разные стороны баррикад в борьбе с мировым злом, то есть хаосом. Можно видеть в хаосе игру божественных сил и - смеяться, а можно тут усматривать только абсурд и - криво усмехаться.

Пока Лев Криворотов не чувствует дыхание жизни прямо рот в рот, заметим, сдаваясь на милость метафор, автор иных красок, кроме комических, на него не тратит. Рот в рот жизнь дышит Криворотову в любви и поэзии, тогда и конец комедии. И еще, конечно, когда игра оборачивается абсурдом (x=y), когда страшно.

Те тридцать лет без году, что проходят между первой и второй главами, из беллетриста делают прозаика. (Давно не слушала я такую роскошную неуютную вариацию на тему все того же "И с отвращением читая жизнь мою": "Сам себя я знаю назубок, можно сказать, исходил вдоль и поперек, как жидкий лесопарк позадь собственного дома" - и далее описание лесопарка, от которого - бр-р-р...) Гандлевский пишет в манере "контрастного душа": комнатная температура беллетристики периодически подскакивает до сухого жара отменной прозы, повествовательное "что" с его равновариантностью словесного выражения сменяется единственно адекватным ситуации "как", беллетристическая водичка там и сям загустевает в твердые куски прозы, коим уже не раствориться в русской словесности.

Следующий большой скачок - от прозы, уже сильно похорошевшей благодаря вводу в спектакль настоящих мужчин (невидной наружности, но "всезнающего, как змея" Чиграшова и не уступающего ему в этих качествах через тридцать лет Криворотова) - скачок назад в юность - к магическим чиграшовским стихам. Потрясение, какое испытывает Лева, впервые прочтя эти стихи, передается читателю - так автор описал... что эмоции своего героя! - несуществующие стихи. Гандлевский умеет писать о поэзии, это известно давно по его статьям и эссе, но только укрывшись за спиной персонажа можно выразить всю пылкость чувств к поэзии. И только здесь он может сказать, чего сам добивается от стихов. "Оторопь восторга брала сразу, со скоростью чтения с листа".

Последний температурный перепад приходится на финал романа. Тут рассказчик прямо комментирует <нрзб>, читай: смысл жизни, который не разобрать не только Льву Криворотову, но и главному Льву нашей литературы (чьи предсмертные слова, согласно протоколу врачей в Астапово, были: "Вот конец, и ничего!").

Не за мудрость мы Гандлевского любим. Любим мы его за ад в душе. "Человека воде уподобили, пролитой наземь, / Во второй Книге Царств"... Что за метафизический реостат так плавно переводит холод отчаяния в сердце в холодок (оторопь восторга) в спине (читательской)?.. Тот же реостат подключен и к "<НРЗБ>", но, понятно, не работает на полную катушку на просторах романа.

Два стихотворения Гандлевского, открывающие #12 "Знамени" (предшествующий тому, где напечатан роман), - натуральный эпиграф к "<НРЗБ>". А какие не эпиграф? Вся книга стихов "Конспект" - такой эпиграф. Стихи - конспект жизни для Гандлевского - были расписаны им в роман.

"А ты сидишь, как Меньшиков в Березове, - / Иди уже куда-нибудь" - это из стихов в #12, а вот на последней странице романа: "Кто ты, что ты, почему ты? Холод карабкается все выше, под самое сердце. И что-то внутри опасливо сторонится, отказывается понимать, пятится, как княжна Тараканова в Третьяковке". Понятно, какие мыши пугают теперь, а страшнее всего, может быть, сама Третьяковка, "наше все" в детстве. Расстилающаяся перед юным посетителем Третьяковки бесконечность жизни вдруг сжимается до тесной избы Березова с ожиданием непонятно чего. Гандлевский пугает, и нам страшно.

"Оса, жужжащая в бутылке" - тут сам Беккетт оживился бы в могиле (если заблаговременно не отказался бы от нее): бесподобная сценография, не хуже той, что в "Счастливых днях", где супружеская пара "жужжит" в кровати, засыпаемой песком дней нашей жизни! А уважаемый Андрей Немзер, словно не слыша этого жужжания, озвучивающего не одну страницу "<НРЗБ>", утешает нас несуществующим хэппи-эндом "Курочки Рябы". Но горький пафос романа Гандлевского именно в принципиальной невозможности счастливого конца: "Блин, блин, блин, - парило над ними, как звон бубенцов над стадом. Вот именно: первая жизнь комом, а второй не предвидится". Криворотова жизнь учит, что она - броуновское движение, а не божественная игра. Или божественные оплошности не уступают человеческим.

"Когда вдруг мелочь, пустяк, пустяк, абракадабра - нарушение, видите ли, тканевого гомеостаза - ведет к возникновению опухоли прямой кишки или матки и метастазам в брызжейку, и совершенно случайная, но филигранная сводническая работа вселенной оборачивается сизифовым трудолюбием - о каком Боге может идти речь!" Деловая медицинская терминология выводит Бога-второгодника за ушко да и на солнышко. Сила позиции Криворотова в том, что это он ведь не о себе, любимом. Правда, это о любимой, что вроде бы один черт - если бы она позволила Леве себя любить. А этого никогда не было.

Александр Агеев определил "<НРЗБ>" как роман о любви. Я бы уточнила: о первой любви, несчастной, неразделенной, - обыкновенная история. И потому это роман не о любви: "там простыни не смяты", любовь мужчины и женщины в "<НРЗБ>" не ночевала (поэзия - другое дело). Это роман о катастрофе жизни, не прожившей любовь во всей полноте, но с пониманием масштаба явления любви: "личная причастность к Жизни с прописной буквы" (каковую Лева осознает, только встретив Аню, Арина тут не у дел).

В такую жизнь Лева верит 29 лет, пока жива Аня. Может быть, верит плохо, но верит. Иначе не был бы так (а как - о том самые органические строки в романе) обескуражен, узнав о смерти той, кого за 29 лет ни разу не встретив, не то чтобы продолжал любить, а "пожизненно имел в виду". Тождество Жизнь=Аня продолжало работать эти 29 лет. "Не любила меня отроду, но ты была жива" (еще одна строчка из "конспекта" к роману). Удар ниже пояса - у неимущего отнимают - рушит мироздание. Потеря веры в свой поэтический дар того не сделала, что сделала эта странная любовь. История не совсем обыкновенная в результате.

Настала очередь неизвестного z, поэзии. Сразу надо сказать, что и талантливый поэт Чиграшов, и талантливый читатель Криворотов, и их создатель - эти три двойника, "три товарища" - имеют к поэзии незанудное отношение. (Чиграшов учит Леву этому здоровому отношению.) Поэтический дар не спасает Чиграшова от самоубийства. Поэзия не прочитывает "<нрзб>" в тексте Жизни. Об этом свидетельствуют сами стихи Чиграшова.

Пересказанные Левой чиграшовские стихи, как, наверное, многие засекли, конкретные стихи реальных поэтов. Но если в двух случаях мы узнаем под маской неискаженные черты ("448-22-82" Цветкова и "Раб, сын раба, я вырвался из узд..." Гандлевского), отразившиеся в сюжетах "<НРЗБ>" (мечта о встрече с "копией" недоступной возлюбленной в загробном мире и соблазн самоубийства в его мгновенном ответе на надоевший вопрос о посмертном существовании), то сюжет третьего стихотворения в пересказе Криворотова искривляется: "Функции Создателя в стихотворении препоручались любимой женщине. Своими прикосновениями она преображала безжизненный манекен мужской плоти: наделяла его всеми пятью чувствами и тем самым обрекала на страдание, ибо, вызвав к жизни, бросала мужчину на произвол судьбы. Этот вывод напрашивался по прочтении последней строфы, где внезапно появлялся ребенок, играющий с юлой и доводящий ее до бешеного вращения с ровным шмелиным жужжанием. А потом вдруг теряющий к игрушке всякий интерес и меняющий забаву. И с дивной звукописью описывалось сходящее на нет вращение - убывающий, с ущербным приволакиванием гул юлы, погромыхиванье и чирканье боком о пол".

Маска, я тебя знаю! Ты завершаешь книгу "Новые стансы к Августе": "Я был только тем, чего / ты касалась ладонью...". Но почему в финале "юла", запущенная "ребенком" (Богом-второгодником, не иначе), а не "шар", запущенный человеческой, земной любовью? - как у Бродского: "Так творятся миры. / Так, сотворив, их часто / оставляют вращаться, расточая дары. / Так, бросаем то в жар, / то в холод, то в свет, то в темень, / в мирозданьи потерян, / кружится шар". Чиграшов танцует от Бродского, который танцует от Данте. "Любовь, что движет солнце и светила..." Из Бродского "напрашивается вывод", что любовь, включая страдание от ее утраты, колоссальный ускоритель становления человеческого духа. Шар, хоть и "потерян", "кружится". Если бедной криворотовской плоти Создатель в виде любимой женщины так и не коснулся, этого не скажешь про чиграшовскую плоть. Но юла осталась юлой с ограниченным временем вращения - временем личной жизни (еще и самовольно укороченной). Земной шар космогонически не бессмертен, но он существует не в личном времени, а в сверхличном. Весь фокус: из личного времени выйти в сверхличное - и такой шанс дает земная любовь.

Абсурд виден только из "я", изнутри "я". В полностью реализовавшейся любви "я" выходит за порог индивидуума - как когда-то "я" вошло в младенческое безличное сознание, породив самосознание. Проблема "осы, жужжащей в бутылке" решается. У Чиграшова "нет проблем" с поэзией, но смысл любви остался для него <нрзб>. Такой напрашивается вывод из его стихотворения о юле. Криворотову не повезло ни в поэзии (что не беда), ни в любви (что катастрофа). Нет повести печальнее на свете, чем этот маленький роман-притча.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Дмитрий Бавильский, Тем, кто любит /12.03/
Катахреза #3: Сергей Гандлевский, "НРЗБ". Роман; Олег Постнов, "Страх". Роман. С помощью пунктирной линии - "Пушкинский дом" - "НРЗБ" - "Страх" - мы можем наблюдать истончение пресловутой отечественной литературоцентричности. Что ничуть не означает исчезновения самой литературы или ухудшения качества текстов.
Андрей Ашкеров, Татьяна Толстая и власть интеллигенции /11.03/
ТТ превратила интеллигентские комплексы в коммерческий литературный продукт, оказавшийся вполне конкурентоспособным на рынке.
Юрий Андрухович, Shevchenko is ok /07.03/
Старый седой пуэрториканец, король поэтов, основатель и патрон кафе Nuyorican, заулыбался во все свои желтые от сигарного дыма зубы и сказал мне нечто, от чего я вмиг протрезвел. "Listen, - сказал он всей шириной своей экваториальной улыбки, - Taras Shevchenko is my favorite poet! And I also know yob tvayu mat'!"
Олег Дарк, Писатель, который нужен /06.03/
Роли за писателями закреплены. И их распределение постоянно возобновляется в любой упорядоченной культуре. "Великим" именем может стать только то, которое способно совпасть с ролью: дневного героя, победителя чудовищ - и "мучителя", вызывающего чудовищ.
Александр Агеев, Голод 70 /06.03/
Горенштейн был единственный писатель своего поколения, который построил себя и свое творчество вне рамок "советского" и "антисоветского". Оглядываюсь вокруг и не очень понимаю, кто возьмется за собрание сочинений? Горенштейн трудно жил, трудно умирал - похоже, что и после смерти судьба его легкой не будет.
предыдущая в начало следующая
Лиля Панн
Лиля
ПАНН

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100