Со словом "метафизика" теперь выходит так же, как с "постмодернизмом", - злоупотребляют этим понятием все, кому не лень. При том каждый наполняет сие словечко своим собственным смыслом. Вот и мне за "метафизические сквознячки" в поэзии Глеба Шульпякова досталось.

Между тем, если обратиться к "Критике чистого разума" Иммануила Канта, легко выяснится, что, по сути, вся метафизика сводится к трем главным вопросам - наличия Бога, бессмертия души, свободы воли. Причем, ответ (в ту или иную сторону) на один из этих вопросов автоматически решает и два остальных. Существуют и производные - подвопросы, сводимые все к той же, возвышенной, проблематике.

Популярность метафизики у нынешней интеллектуально продвинутой публики наводит на мысль о смятении, царящем в умах, в неясности ситуации - когда старая картина мира оказывается разбита, что зеркало злых троллей, на куски, а новая еще и не проклюнулась даже. И где теперь стоит искать ответы на все эти животрепещущие блуждания в трех соснах? Ну разумеется, в книжках. Искусство только и спасает.

Способно спасти.

Метафизическую прозу не следует путать со всякой мениппеей или фантасмагорическими излишествами, фабула в таком мерцательном тексте может быть простой, приземленной. Метафизическое же напряжение возникает, когда речь (письмо) заходит о смысле. Знаки присутствия (то есть смысла) возникают на пересечении сюжетных линий и стилистических особенностей, придавая тексту дополнительное, будто бы объемное звучание.

Символично, что именно сейчас, в межсезонье (тектонические сдвиги - самая лучшая возможность для таких вот сквознячков), появились два больших русских метафизических романа, "дневной" и "ночной", "солнечный" и "лунный", "правильный" и "не очень".

1.

Блуждающее время

Одна из главных тем прозы Андрея Левкина - осмысленность человеческого существования, возникающая из сора, мелочей, пустяков. Подробные, складчатые рассказы, лишенные внятного сюжета, и воспринимаются как коллекции свидетельств того, что все в этом мире взаимосвязано, исполнено значения и просто так даже солнечный зайчик не прыгнет.

Дело тут даже не в ангелах, модой на которых Левкин заразил целое поколение питерских (и не только) литераторов. Куда важнее полнота и точность переживаний, чистая радость бытия, бликующая, ликующая буквально в каждой строчке любого текста Андрея Левкина, даже если описывается свалка или метрополитенная толпа в час пик.

Проза Андрея Левкина, любовью к "гнутому, непрямому слову" так похожая на поэзию, и есть рецидив метаметафорической поэтики, наиболее глубоко и интересно выразившей себя именно в стихах.

Но то - рассказы, а теперь Левкин роман написал. Как взрослый. То есть объемные тексты у него случались и раньше ("Крошка Tschaad" или моя горячо любимая "Серо-белая книга" - свод мистических правил и эзотерических игр), но это все были, так сказать, эскизы да подмалевки.

И только в "Големе" Левкину удалось рассыпанные по разным рассказам и эссе теоретические выкладки, гипотезы, догадки соединить с точно подобранной отмычкой художественной формы (это, Олег, катахреза или нет?).

Классические русские романы принято сравнивать с храмами, а Левкин выстроил целую улицу в полсотни домов, промежуточный, вне центра и окраины, микрорайон, в котором проживают Бог и его чада.

Топография рая, изгнание из которого продолжается и сегодня: главки обозначаются цифрами домов, в зазорах пузырится беспризорная зелень. Начало 90-х, изображенное здесь, и есть пора странного взросления страны, людей, всех нас. Детство кончилось когда-то, ведь оно не навсегда. Большевики слишком долго занимались выведением новых человеческих пород. После того как старый мир насилья рухнул, антропологический эксперимент начал развиваться без какого бы то ни было умысла и плана - новые люди плодились, как кутята в подворотне, и не было этому процессу ни дна, ни покрышки.

Рассказчик из "Голема" потому и способен зафиксировать разницу времен: одной ногой, извилиной, глазом - он в прошедшем длительном, другой (другим) - в попытке успеть за свершением социальных метаморфоз. Появление Голема (прежде всего, в его сознании) - от усталости ожидания результатов, это попытка забежать вперед паровоза: так заболевающий гриппом за пару дней до того, как свалиться с температурой, чувствует недомогание и видит рваные сны.

Обрывки фраз, мелькнувший силуэт... Всего этого достаточно, чтобы Голем соткался во плоти, стал одним из. Потому что приметы, которыми рассказчик наделяет Голема, особыми не являются. Ну, разве что этот самый Голем Славоя Жижека читает. Действительно, смешно. Главное, что наша фантазия завершит вместо нас начатое превращение, достроит недостающие детали. И будет всем счастье.

Для того чтобы убедиться в искусственности происхождения подозреваемого, рассказчик (как же его зовут-то?!) селит "Голема" у себя дома. "Вообще же, жить стало как-то лучше. Просто потому, что живое существо в доме: видимо, мы были друг для друга отчасти этакими домашними животными, кошками".

Так, значит, и появился в нашем доме замечательный сосед - не пьет, моет посуду, читает "Спорт-экспресс", носки стирает, вот и женщину себе завел. Видимо, для отмазки. А потом и вовсе к ней переехал: тоже не спроста: и тут следует придумать, как узнать, есть ли у той женщины пуп.

"Голем" (роман) тоже вышел странно гладким, ровным, точно утюгом выглаженный. Фирменная Левкинская наблюдательность, отзывчивость ушли на второй план, уступив место размеренным диалогам и отстраненным описаниям. Словно текст этот - воспоминание о воспоминании, когда подробности уже давно стерлись, превратились в знаки знаков. В тени теней. "Голем, это же любой, сделанный из слов. Напиши о себе, станешь големом".

2.

Голем, русская версия

С Юрием Мамлеевым, кажется, произошла та же самая история, что и с Левкиным. Последний его роман словно бы начинает (для самого автора) отсчет нового времени, иного периода. Сгущенность, концентрированность "Шатунов" и классических рассказов про уродов и людей, поедание перхоти и трупные пятна сменила тихая умиротворенность, будто бы рассказчик уже умер - и теперь только подглядывает.

Хотя и здесь, в "Блуждающем времени", - каждой твари по паре, мало не покажется. Но, против старых своих текстов, теперь Мамлеев направляет необузданную фантазию в мирных целях. Отныне главная задача - не на машине собственной синдроматики прокатиться, но динамичный, сюжетный роман написать. Для каких целей, не очень понятно, но втемяшилась же писателю этакая блажь...

Вот и "Блуждающее время", совсем как "Голем, русская версия", кажется мне отглаженным, лишенным барочной складки. Что ж, придется четче сформулировать это ощущение, потому что для этих двух романов оно едва ли не базовое.

Отсутствие причинно-следственных связей (на следующей странице можно ожидать чего угодно, ход сюжета непредсказуем) лишает текст психологизма, который (как оказывается) и есть главная информационная тяжесть любого романа. Когда же "психология" изымается, текст кажется облегченным, легким - его уже словно бы на ветру качает...

Персонажи романа Мамлеева, члены подвального (во всех смыслах) эзотерического кружка, озабочены поисками потусторонних существований - иных времен, пространств, возможностей... Выходит вариант горьковской пьесы "На дне", будто переписанной Андреем Платоновым: морально-нравственные искания, замешанные на инфантильной фене угнетенного сознания.

"Главное же ощущение от всего этого была аура дикой бесшабашности, сна, визга и радости саморазрушения. Здесь саморазрушались, но не до конца, не до гибели, а просто до сладострастия наслаждались самим бездонным процессом, ходом саморазрушения в самих себе".

Вроде бы как, если по уму, то поиски спасения - дело благое, душеполезное, ан нет. Чудовищная достоевщина прет. Как это обычно у Мамлеева водится, поиски запредела происходят с такими вывертами да надрывами, что кажется, будто все вокруг нечесаные да немытые, похмельные да подленькие. И тянет от всей этой нечисти сыростью и затхлостью, как из старого подъезда.

Нечисть - иначе и не скажешь.

"И поскольку его философия вызвала у Ульяны сладкую жуть, она тут же впала в некое забвение, в котором смешались и черные страхи, и великие надежды на абсолютное бытие".

Пишет Мамлеев вроде бы отчужденно, а выходит смешно, задорно даже. Гротеск возникает из-за разницы, возникающей между сказовыми интонациями персонажей, которые разговаривают, как жильцы коммунальной квартиры у Зощенко, - и теми метафизическими глубинами, в которые они пытаются заглядывать. Так и возникают, так и плодятся всяческие разнообразные "тараканы инобытия", например.

Ой, а недавно я узнал (кстати, от Андрея, от Левкина), что, по сообщениям желтой прессы, жена Юрия Мамлеева - актриса Клара Лучко, представляете теперь, откуда возник и на чем держится секрет ее молодости?! :-)

3.

Блуждающий Голем

Философские диспуты и бдения в романе у Мамлеева описываются с иронической дистанции - очень трудно (практически невозможно) понять, как же сам автор относится к своим персонажам, их исканиям и открытиям. Визионерская отстраненность, кстати, присуща и роману Левкина: де, что вижу - то пою, какой с меня спрос?!

Такое авторское невмешательство в сюжет оказывается (едва ли не ключевым) важным качеством метафизического романа. Именно она, скрытая, неявная позиция - автора, потом заражающего этой странностью и персонажей, делает текст удобным для интерпретаций: вот и читатель что видит, то и прочитывает, - в силу своих особенностей, темперамента, опыта.

Мне уже приходилось писать в РЖ о том, что метафизика чурается прямоговорения: называния и лобовые решения убивают ее едва заметные мерцания. А как же тогда создавать атмосферу нездешних вечеров?

С помощью обезжиренного, очищенного от психологии, сюжета, на который и накручиваются, извините за словечко, всевозможные суггестивные элементы. То есть, происходит присвоение прозой (сюжетной, беллетристической, ясной и внятной!!!) сугубо поэтических средств. Впрочем, несмотря на то, что они и делают в таком тексте погоду (атмосферу), искусность рукоделия и заключается в том, чтобы не выпячивать все эти как будто бы второстепенные элементы.

Душа стабильно просит непокоя, а "сердце (если вспомнить Александра Блока) тайно ищет гибели" или - спасенья. Цель - ничто, движенье - рождает текст.

Помимо прочего, Андрея Левкина и Юрия Мамлеева сближает описание города - Москвы - странного, промежуточного (между тем светом и этим) нароста, стихийно развивающейся поросли или же воздушного шарика, из которого медленно выходит воздух...

Описания эти схожи с альтернативным краеведением, возникшим в журнале "Новая Юность" и связанным с эмансипацией окраин. Теперь уже и спальные районы накопили свою порцию культурного слоя, подросло поколение, впитавшее местные мифы. Приезжие, опять же таки, привнесли сюда нечто свое: вот мы и видим, как медленно, как постепенно мифопоэтическая активность перемещается из нежилого центра в буйно разрастающиеся предместья, переполненные уже какими-то в высшей степени непонятными людьми: other voices, other worlds...

Подпольные люди (как для Мамлеева, так и для Левкина), живущие своими странными, непостижимыми жизнями, возникают как метафоры инобытия: человек человеку - марсианин, диалог невозможен, и нам не сойтись никогда. Недавно врученный нам индивидуализм прививается как помидоры при Екатерине, вот мы и маемся.

Големы мы, а не рабы. Рабы не мы, но Големы.