Так выходит, что с начала года мне попадаются только хорошие книжки - одна лучше другой. Да еще - русские романы при этом, читаешь и радуешься: год только начался, а каков урожай! "НРЗБ" Сергея Гандлевского и "Страх" Олега Постнова, "Голем, русская версия" Андрея Левкина и "Блуждающее время" Юрия Мамлеева. Собственно говоря, обо всех о них я уже писал в своей колонке, а некоторые мог бы даже рекомендовать для приятного времяпрепровождения.

Теперь пришла очередь нового романа Владимира Сорокина, который все прогрессивное человечество ждало, затаив дыхание: получится или нет?!

Слишком уж сомнительной была полуудача "Пира", книжки с несколькими сильными текстами ("Настя", "Лошадиный суп") и всеми остальными - сырыми, недоваренными, наструганными - совсем как в "Норме", но цельности и единства, дыхания, не передававшими.

После "Голубого сала" стало очевидно, что у Владимира Сорокина начался какой-то новый период, поэтому само "Сало" почтенная публика проглотила почти по инерции, "Пир" разочаровал, и зашуршали колобки да аспиды по сусекам: нешто исписался?

Кажется, именно сейчас Владимир Сорокин написал свою лучшую, на сегодняшний день, книгу, наиболее цельную, точную, смешную, именно что сорокинскую.

1.

Сюжет пересказывать не стану, чтобы не портить удовольствия от чтения, скажу только, что в его основе - типичная для Сорокина буквализация расхожей метафоры, на абсурдности продления-осуществления которой и строится сюжет. В книге четыре части, две первых занимают большую часть объема, две вторые, без которых "Лед" вполне обошелся бы, выглядят как эпилог.

Необязательность последних частей - в их концептуалистской направленности, в "приеме" пародирования (препарирования) стилей, которым Сорокин всегда владел блестяще.

Однако раньше приему этому противопоставить было нечего, теперь же в книгах Сорокина появляются большие куски, написанные собственно сорокинским, авторским стилем. Более того, эти куски теперь становятся основными, несущими.

В "Голубом сале" это - переписка Бориса со своим юным любовником, в романе "Лед" - две первые, главные, части. Становится понятным, очевидным, что Сорокин как писатель уже давно состоялся сам по себе, без каких бы то ни было подпорок или костылей. Что, в конце концов, он больше писатель, чем подавляющее большинство членов писательских союзов.

И какие могут быть в этом сомнения?! А кем же еще может считаться человек, аккуратно публикующий каждый год по новой книге?

2.

На сей риторический вопрос можно ответить парадоксально: таким человеком может быть и художник.

Действительно, художник-оформитель, тонкий график Владимир Сорокин вышел из круга московских концептуалистов, всегда "друживших со словом" и размывающих любые жанровые и видовые амплуа.

Скажем, Дмитрий Александрович Пригов кто - поэт? теоретик? музыкант? художник? А Лев Семенович Рубинштейн для материи истории более ценен как персонаж светской жизни? как поэт? или как акционист? а может быть, как литературный обозреватель? Не дают ответа.

С Владимиром Сорокиным та же самая путаница происходит. То, что Сорокин, - прежде всего художник, я понял, когда для выставки даров Вячеславу Курицыну (мероприятие проводилось в рамках первых курицынских чтений в Екатеринбурге, в 1997 году) Владимир подарил объект - черный кирпич "Романа", переведенный на немецкий язык и изданный в Германии, в который был вбит длинный, ржавый гвоздь.

Если рассматривать книги Сорокина условного "раннего" периода творчества (где-то до романа "Сердца четырех"), то они легко ложатся в схему художественных концептуалистских произведений, нормальные такие, как и для "Коллективных действий" или Ильи Кабакова текстуальные картины. Артефакты. Просто в ситуации агрессивного литературоцентризма страны слов любые художественные произведения, содержащие буквы, автоматически воспринимаются как литературные произведения.

Вот и весь секрет.

Кем себя назначишь - тем и будешь: один из основных постулатов культурно-стратегической теории Пригова завязан на силе "назначающего жеста". Поэтому, главное здесь - чтобы творец сам придумал себе номинацию. Нет ничего странного, что Владимир Сорокин решил считаться писателем. Имеет право.

Перелом ориентации, как мне кажется, наступил во время работы над романом "Сердца четырех". Его относительный успех, выход в финал "Букера", интерес славистов, некие личные причины, сокрытые от нашего, стороннего взгляда, сделали свое дело, Владимир Сорокин стал воспринимать себя как писатель.

И "Сердца четырех" несут в себе черты этой переходности: с одной стороны, здесь мы, кажется, впервые получаем как бы "чистого Сорокина", но, с другой - в этой книге все еще много от концептуальной зауми, от довлеющей силы приема. Хотя именно "Сердца четырех" - первый (и пока единственный) объемный текст Сорокина, написанный единым куском.

Симптоматично, что все эти годы (от 90-х до самого последнего времени) Сорокин пишет большой текст "Концерт", построенный на старых, концептуалистских приемах, но обнародовать его отказывается. Небольшой фрагмент, принципиально бесконечной книги, опубликованный пару лет назад в "НЛО", - не в счет.

3.

Главное открытие концептуализма - переживание социального как физиологического - породило череду авторских поэтик, основанных на личной синдроматике пишущего. Библиотечные карточки поэта, четверть века просидевшего библиографом, или многочисленные маски графика, боящегося "быть окликнутым своим настоящим именем".

Генезис своей эстетики Владимир Сорокин выводит из детской травмы, когда, упав на батарею центрального отопления, маленький Вова разбил себе голову вентилем. Железо вошло под кожу, короче, ужасы жути. Травма настигла его в анальную стадию, которую проходило впечатлительное детское сознание, отсюда, по всей видимости, и следует интерес к какашкам per excellence.

Заумь и психоделические запилы, гнойное бридо и многостраничное а-а-а-а-а-а Мартина Алексеевича являлись или хотели являться аутотерапевтическими практиками. Понятно, что большие куски фонетически изысканной бессмыслицы создавались в состоянии филологического транса, постепенно вытесняясь на обочину сорокинских текстов, становясь все более и более функциональными.

Однако лечение пошло в прок, индивидуальная практика спасения вышла редкостно действенной, пациент оказался излеченным, и только дурная привычка марать бумагу осталась - как напоминание, как тик.

Как единственная возможность примириться с несовершенством мира - перевоссоздав его своим воображением заново.

В романе "Лед" почти нет какашек, расчлененки и смакования привычных для Сорокина неаппетитных кошмаров, это очень здоровый, позитивно заряженный текст.

По сути - первый самостоятельный роман, исполненный в новом статусе.

4.

Поразительно, как Владимиру Сорокину удается так по ветру держать нос: сегодня обществу, как никогда, необходим образ положительного героя, пропаганда правильного образа жизни, наконец, светлая идея, которая могла бы замотивировать наших растерянных современников на всяческие разнообразные трудовые и творческие свершения.

Вот Сорокин и откликается на злобу дня - в силу своего понимания и умения - добротой и оптимизмом, как в каком-нибудь старозаветном "Что делать?", он выводит на сцену "новых людей", организует вокруг них пространство, исполненное сияющей благодати.

Помнится, выход "Голубого сала" не случайно совпал с появлением "Поколения П" Виктора Пелевина, когда две эти книги словно бы подвели черту не только под экономическим, но и литературным дефолтом. Теперь, точно так же, "Лед" организует натяжение текущего контекста, вместе с параллельно вышедшим романом Андрея Левкина "Голем, русская версия".

Так, кажется, и созидается, создается новый русский роман, сочетающий серьез и развлечение, происходит выработка оригинального рецепта отечественного бестселлера: ведь у нас даже развлекалово не может быть без претензии на духовку.

В обеих книжках, и у Левкина, и у Сорокина, моделируются ситуации антропологических экспериментов, нынче тема эта, кажется, куда важнее политики, экономики или даже анализа медиальной агрессии. Не зря же так активно говорят о смерти постмодернизма, требуют стабилизации и даже нового застоя. Спокойный тон новых книжек косвенно говорит о наступлении иного исторического периода.

Можно легко предсказать, что либеральные публицисты наши обязательно истолкуют название романа Владимира Сорокина иносказательно - как апологию заморозков, сильной руки и т.д и т.п.

И - как всегда, будут не правы.

5.

Владимир Сорокин описывает некую общность "новых людей", свободных от похоти и половых предрассудков, всех их объединяет тайное единство. Разумеется, физиологического свойства.

Выходит натурально анти-вампирский фильм - принципы, закладывающиеся в основании этой общности, методологически оказываются схожими с кровососными. Вот только знаки у них - разные: вампир - нехороший человек, а новый персонаж Сорокина - гость из будущего.

Впрочем, не все гладко, новые люди в романе "Лед" оказываются бездетными и свободными от каких бы то ни было моральных норм - хотя и убивают они только по необходимости, но с чудовищным хладнокровием.

Короче, настоящие ницшеанские сверхлюди. Со всеми вытекающими. Действуют они в современной Москве, которая, подобно роликам МММ, показывается Сорокиным в социальном разрезе - каждой твари по паре. Масса современных реалий, узнаваемых типажей, есть даже кусок переписки из какого-то чата, зато практически нет наркотиков и извращенности.

Во второй части - снятый рапидом флэшбек: историческая справка - монолог главной героини, по ходу дела виртуозно (ай да Сорокин, ай да сукин сын!) превращающейся из неграмотной крестьянки в аристократку и хозяйку жизни.

Соц-артистский интерес к истории СССР, показанной пунктиром (война - сталинские репрессии - хрущевская оттепель - горбачевская перестройка), возникающий здесь, тем не менее, общей картины не портит, выполненный в меру и сильно уж не оттягивающий внимание на себя. Жизнь женщины, на чьи плечи выпало столько испытаний, судьба семьи - в судьбе страны и т.д и т.п.

Киношные ассоциации всплывают неслучайно: "Лед" динамичен и подвижен, как видеоклип, только вот кино по нему снять вряд ли получится. Ну, если только поверхностное, иллюстративное - как про "Поттера" или про "Азазель"...

Кажется, именно в этой невозможности путешествия текста в страну грез и кроется сугубо литературное значение художественного произведения. Впрочем, не только этого.

6.

Все-таки один секрет новой книги Владимира Сорокина открыть придется. Речь в ней крутится-вертится вокруг сердца, органа человеческого организма, неутомимого насоса.

Сердце здесь - такой же главный, главенствующий образ, как органы пищеварения в "Пире", как жировые отложения в "Голубом сале", как, наконец, кишечно-желудочный тракт и производные его жизнедеятельности в "Норме".

Что нам стоит дом построить, нарисуем - будем жить. Ручки-ножки, огуречик, вот и вышел человечек. Ага, новый такой человечек нового типчика.

Где-то в толще романа Андрея Левкина про "Голема" есть правильная фраза: "Голем, это же любой, сделанный из слов. Напиши о себе, станешь големом".

Пока Владимир Сорокин был художником, все основные силы его уходили на самолечение. Долго ли, коротко, худо ли, бедно, но здоровье его пошло на поправку, тогда он о душе своей и задумался. Потому и стал писателем, и придумал создать искусственного человека. По частям, по деталям - каждой новой книжкой добавляя очередные органы.

Интересно, о чем будет следующая книга Владимира Сорокина, о волосах или про кожу? О легких или селезенке?

Потому что про сиськи-письки уже не интересно, про них мы и без книжек все уже знаем - от других взрослых мальчиков из школьной курилки.