С тех пор, как на Руси печатаются книги, до настоящего мгновения, все повторяют: "Литература! литература! русская литература!", не дав себе отчета в значении вообще слова "литература", а следовательно, и в значении слов "русская литература". Обольщенные и ослепленные несколькими действительно великими произведениями творческой силы в русском духе, мы не позаботились определить их отношения к так называемой русской литературе и потому никак не могли догадаться, что произведения наших великих поэтов - сами по себе, а русская литература - сама по себе, что между ими нет ничего общего и ни одно из них не доказывает существования другого...

Несколько чуть устаревших слов и выражений, вроде "обольщенные" и "между ими", но в остальном-то... Напечатай, будет статья современного критика с псевдонимом "Белинский". Написано в 1840 г.

Недавно я прочитал (имя автора может быть любое), что "сейчас всем стало понятно": "русская литература" как "великий проект" никогда не существовала. Лучше всего здесь это "всем" - кому? Сравните: "Очевидно, что сатиры Кантемира (имя - любое - О.Д.) явление чисто случайное; что дух народный в них не участвовал; что они вышли не из этого духа, не его выразили и не к нему возвратились". Но как, однако, загнуто к точке! Представляете реакцию читателя 1840 г., если ему было "за тридцать"?

Критики, современные бездельники, паразитируют на литературе, подновляя старину. Они выдают ее за радикальные откровения. Чтению Белинского, этого литературного хулигана, действительно сопутствовало предынфарктное состояние. А его сегодняшние самодовольные копии (и множественное число здесь важно) повторяют общие места.

Миф "великая русская литература", каким его представляют его враги - целостный, фундаментальный и неуязвимый, - существует только в их же воображении. Они миф этот выдумали, чтобы с ним бороться. И, подобно Дон Кихоту, получают с этой борьбы не только шишки, но и заработки. На что бы Дон Кихот, не умея ничего, жил, когда б не воевал с ветряными мельницами? А так, то его в одном месте приютят, то в другом позаботятся.

На самом же деле русская литература, как и всякая, была самодвижущейся системой, которая себя постоянно разрушала. Всегда хочется тривиально представить саморазрушение как образ любого движения. Достоевский и особенно Лев Толстой разрушали и литературу, и литературность. Потом обоих встраивали и в то, и в другое, процесс продолжался. Ненависть к литературе - естественная черта любого писателя.

Но есть же в литературе, кроме профессиональных критиков, люди разумные. Их веселит любой вариант утверждения: "у нас нет литературы". Ну сколько можно, кто только этого и когда не говорил. Но эти разумные люди, смеясь, неправы. Всякий раз, когда в той или иной культуре говорят, что литературы нет, так оно и есть.

Это всегда очень точная (почти рефлекторная, физиологическая) реакция на окружающую раздражающе неудовлетворяющую пустоту. Реакция тяготеет к тому, чтобы распространяться "назад" и "вперед": литературы нет, не было, может, и не будет. В человеке живет тоска по смелому, решительному поступку. Сказать, что Пелевин или Шаров не литература, мелковато (у имен нет традиции). Да и побить могут. Тоска по смелости - примета слабости. Другое дело: Пушкин - г... Но дело все равно в Пелевине (или в Шарове).

Белинский был прав, различая "великих поэтов" и "литературу". Гоголь и Пушкин - "не литература". Литература - что-то такое между ними, что их объемлет, но и их проникает. Что-то помимо них, и в них почти не нуждающееся. Что существует само по себе. И что "я" чувствую как "литературу".

О прозе

Стал бы я сейчас писать: "что такое литература?" - было б смешно. Тема тянет на книгу. И книги такие есть. Книги есть, а вопрос не решен. Но это он в книгах не решен, сами мы и без того чувствуем, что такое литература. Причем одинаково. Все. У нас есть орган "литературного чувства". А значит, и потребность в его объекте. Вот мы просыпаемся и обнаруживаем отсутствие запахов. Сейчас же ощутим мучительный дискомфорт. Тут то же самое.

И эту потребность в литературе как объекте некоего органа испытывает и тот, кто признается, как год назад один издатель - мне, в своей задаче "литературу уничтожить". Для этого он эти книги и издает. Но всякий раз, когда кто-то собирается "уничтожить литературу", это означает, что его орган литературного чувства напрасно напрягается, пытаясь уловить аромат отсутствующего объекта, нигде не встречая преграды, экрана для жадно усиливающегося чувства. И он начинает уничтожать: то, чего нет. Может быть, чтобы его получить.

Этот "орган литературного чувства" не должен отличаться в принципах работы от других органов. Ну если те органы не отличаются? Чем занимаются слух, зрение, обоняние, осязание? Они различают. По-разному, конечно. И дальтонизм - все-таки неразличение каких-то цветов. Теперь представьте, вы просыпаетесь и все - красное? Недавно я читал роман с таким сюжетом, но развивался он там, кажется, неточно. Было бы все красным, это бы означало, что цвета нет вовсе. Зрение работало бы отчасти вхолостую. Следующий шаг: все круглое... И т.д. В конце придем к тому, что зрению воспринимать нечего, хоть глаз выколи. Эксперимент можно проделать со слухом или осязанием.

Когда я читаю, я различаю.

Я имею в виду отдельное произведение. Об однообразии современного литературного пейзажа (значит, по-моему, не-литературного) вывод можно сделать: в современных произведениях нечего различать; мой орган литературного чувства празден, я испытываю мучительное чувство неудовлетворенности...

Различаю я лица и ситуации. Мое "чувство литературы" по ним скользит, напрягаясь и подолгу не утомляясь. Само постоянное переключение внимания и разное его напряжение - отдых. Путешественники и пейзажисты знают, как в однородной местности (скалы ли, пески) глазам невыносимо, их закрывают, чтобы "не видеть". Испытание для слуха - равномерное гудение. Чтобы спастись, слух перестает слышать. А однородная поверхность отключает осязание.

Навязчивый мотив современной литературы (она им одержима) - "ты мое создание" (говорится девушке). А ты - мое (ответ). Он, она, оно - моя фантазия, греза, бред... И т.д. Это повторяется, кочует по произведениям, их авторов, кажется, спасает то, что они не читают друг друга. Я встретил и такую формулу: "солипсизм вдвоем". В современной литературе возможен и вдесятером... Вообще, по количеству... не персонажей - имен. Персонаж один: повествователь. Все лица - Его перевоплощения. Будь ты сколь угодно глубок и разнообразен, какие бы старички, девушки и дети, по Юнгу, ни скакали в тебе, у всех будет твое лицо. А их действия - бездействием, так как с единственным Персонажем (с тобой) ничего не происходит.

"Старая" литература часто играла в то, будто "все это" было "на самом деле". "Сегодняшняя" - в то, что ничего такого никогда не было. Причем не "в жизни", а в самом произведении. Там это только привиделось, показалось...

В "старой" литературе почти обязательным фоном для действующих лиц были слуги, дети и животные (если сами не выходили на первый план)... Они толпились, наполняли произведения, создавали его шум, обеспечивали неодиночество герою и его продолженность во все стороны.. В современном произведении дети и животные редкость, вероятно, оттого, что быть в ребенке или животном почти немыслимо, а ничего, кроме себя, герой не видит. Произведение превращается в монолог для психоаналитика, причем психоаналитик - тоже Он, герой-повествователь.

Для так адресованного монолога характерно равноправие: лиц (имен), ложных событий и философских построений. Но это отсутствие преимуществ мнимое. Псевдособытия вытесняются философствованием, что характерно для уединенной мысли. Псевдо-диалоги (разговоры с собой) превращаются в обмен метафизическими примерами и рассуждениями. В "старой" литературе это был вид диалога. Сейчас литература другого и не знает. О поиске истины говорится в постели с любовницей, за едой и во время драки. Драка также - способ свести две (и больше) стороны героя-автора. Чтобы следить за этими поисками себя настоящего, нужна личная заинтересованность друга или родственника.

В уединенном сознании возникают ассоциации, цитаты и ложные воспоминания, сексуальные, садиcтические грезы... И литературные. Любимая современная форма - ремейк. Я его также объясняю безысходной тоской "по литературе". Приятно хоть в переделке "пережить" события и лица, независимые от собственного сознания. Разумеется, они тут же становятся его порождением, приобретают мнимость. Но ведь становятся, это занимает время. Я физически ощущаю, как постепенно происходит преображение. Можно успеть.

Я встречал по меньшей мере в четырех романах парафраз "Княжны Мери". Но полный и самый известный - у Андрея Левкина. Композиция, если помните, проста: фразы "из Лермонтова" и "из Левкина" чередуются. И очень смелая. Точно она для того, чтобы увидели разницу между первым и вторым. Я не помню наизусть "Княжну", но наверняка угадаю, где кто. И не из-за "Гурджиева" или "дзен-буддизма". А по разнице в благозвучии (не только в фонетическом смысле). Фразу Лермонтова читать приятно и интересно, даже изолированную. А левкинскую - нет. И не потому, что Лермонтов - гений, а Левкин... Допускаю, что наоборот. Лермонтов командовал карательным отрядом, а Левкин никого не убил. Нравственное преимущество на его стороне.

Когда я читаю "Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка", то тут три предмета и еще представления о чистоте и свежести. А у Левкина - ни Гурджиева, ни дзэн-буддизма, а набор слов, отличающий некоторое сознание. Оно должно быть моим. Тогда мне станет смешно, когда повторяют мои (за мной) слова. И это единственное здесь условие удовольствия от текста. Лермонтову вообще с собой было скучно. Оттого он изображал Грушницкого, Печорина, Мэри и др. А Левкин - свои разговоры с Курицыным (или Парщиковым).

Когда читаешь Владимира Шарова, скучно становится не на пятой странице, а на 25-й. Скука эта чуть авансом. Ты вдруг понимаешь, что все многообразие лиц и событий - тоже мнимое, и все они складываются в огромную, многоглазую ро... Ладно, пожертвую звукообразом: в лицо Шарова. Никаких там сектантов или нквдэшников, а только автопортрет и разговор с собой.

Этот разговор меня даже и занимает. Я тоже начинаю думать о мистической роли спецслужб, о святости и жестокости, немного о любви и еще о том, что, будь я знаком с Шаровым, я бы спросил при встрече и о Буше и Путине, и о Югославии и Чечне... А литература... А при чем здесь литература?

Окончание следует┘