Поэтическими книжками торговать было всегда трудно. Особенно теперь: рынок, коммерция... Даже в толстых журналах лирические подборки страдают несамодостаточностью, выполняя функцию буферов между массивами прозы.

Поэтому объединение поэтических книжек в серии выглядит логичным и оправданным: странно, но сегодня стихи сами по себе выглядят какими-то голыми, недостаточными, словно бы, нуждаясь в разного рода подпорках - контекстуальных, комментаторских....

1.

Очень сложно нынче читать поэтический (какой угодно?) текст в отрыве от личности его автора; важными оказываются и биографические данные, и взгляды писателя на гражданскую войну в Сомали, и собственное, авторское, видение написанного.

Это не стихи стали хуже (как раз наоборот, версификационное мастерство зримо возрастает едва ли не каждый год), это не мы стали менее восприимчивыми к чистым сущностям (хотя, чего греха таить, стали, стали, конечно), но само место и значение поэзии изменилось, ее расположение на карте литературы и жизни.

Разумеется, роль поэзии не стала менее значимой, но она стала менее очевидной, как всегда бывает в ситуации избытка. К хорошему же очень быстро привыкаешь, перестаешь ценить, берешь, воспринимаешь словно бы должное.

Отныне поэтические проекты работают как скромные, полуподвальные театры-студии. В них куется, вырабатывается вещество стиля не завтрашней - послезавтрашней литературы. Несмотря на то, что нынешнее поэтическое уже давно оказалось растворенным в других жанрах, присвоенным, ну, например, крупноформатной прозой или эссеистикой.

Но паровоз эксперимента вперед летит, без остановок, согласно собственному расписанию. В ситуации рыночного обмена поэзия оказывается территорией, заповедником бескорыстия.

"Мне и рубля не накопили строчки..." - как раз про это. Несмотря на то, что автор этих строк, Владимир Маяковский, жил со своих стихов, вел небедный образ жизни успешного общественного деятеля, мог вполне дать в долг, ездил за границу...

Теперь-то уж с этим покончено окончательно, дачи в Переделкино давно разобраны, новичкам ничего не светит, кроме поездок на поэтические токовища. Нынче поэтами не становятся, для написания стихов урывается, отрывается время у чего-то другого, более значимого (нет-нет, конечно же, менее, менее значительного и серьезного) - от профессиональных занятий, зарабатывания денег, в общем, понятно.

2.

Отныне любое событие является значимым, если оно объявляется таковым.

Все дело - в силе медиального напряжения вокруг - банальность эпохи постиндустриального общества, в которое, хотим мы этого или нет, но, со скрипом, въезжаем.

Из этого положения, между тем, возникает масса далеко идущих последствий.

Ну, во-первых, великих поэтов и писателей больше не будет: последние - Александр Солженицын, Саша Соколов, Андрей Битов (у каждого список свой) - стали таковым в иной ментальной ситуации.

Теперь же великих делают (назначают) медиа, согласитесь, это уже иной коленкор - вот все говорят о великом дирижере Валерии Гергиеве - и сразу становится понятным, что владение менеджерскими и пиарскими навыками оказывается не менее важным, чем собственно музыкальное ремесло. А поэт не может без величия - замысла, заблуждения, самоощущения...

Во-вторых, теперь не может быть никаких подпольных гениев. Вне официального признания нет, не существует критериев качества. И добиться успеха можно только если ты играешь в общие игры. Все уже давно формализовалось, мы не заметили, как выросли, стали взрослыми, любовь нам заменил секс, занятия любовью.

То, что делает человек, сочиняющий гениальные стихи, сидя в тайге, на отшибе, литературой более не является. Частные текстуальные практики, не более того. Его тексты имеют шанс стать литературой, когда они появятся в официальном контексте, когда их назначат литературой. Между прочим, неслучайно название регулярной колонки, которую ведет составитель "огишной" поэтической серии Михаил Айзенберг в газете "Время новостей". Она называется "Экспертиза".

Странная эта ситуация станет понятной, если вспомнить, как уже давно обстоят дела с наукой (разве возможны здесь стихийные таланты-исследователи от сохи?) или в арт-бизнесе, где правота собственного стиля доказывается всей долгой жизнью.

Вообще, надо заметить, что очень полезным оказывается смотреть на те или иные явления культуры или литературы не как на отдельно лежащее явление (подобной узостью взгляда, к сожалению, у нас страдают многие критики), важно проводить параллели с другими видами искусства - многое сразу же становится понятным. Скажем, достаточно сравнить силу воздействия системы Станиславского в отечественном театре и в голливудской мелодраме для того, чтобы понять, на каком свете находится современный театр.

В-третьих, для того, чтобы сегодня быть стихами, стихи не должны быть стихами (картины - картинами, романы - романами). Поэзия, последнее прибежище свободы в тоталитарном обществе, оказывается заложником своей собственной закрепощенности в условиях явленного равноправия. Для того чтобы текст воспринимался как поэтическое высказывание, нужно, чтобы он нес в себе набор типологических признаков, родовых травм, проклятий и штампов, сформированных всеми предыдущими поколениями пишущих. Из-за этого, кстати, и возникает ощущение кризиса, впрочем, весьма надуманного.

В-четвертых, автор оказывается дико несамостоятельной величиной. Все эти требуемые подпорки (биография, контекст) сублимируют интерес к значительности личности: для того чтобы стихи состоялись, нам, прежде всего, нужно увидеть за этими текстами живого человека.

Тиражи упали, литература стала частным делом, превратившись в способ общения единомышленников. Поэтому текст, даже очень хороший, оказывается лишь средством - общения, перемещения, знакомства с новым другом.

3.

Порой встречаешь в Сети, в журналах грандиозные, живые стихи неизвестных авторов. Что-то зацепит, обратит на себя внимания. Однако потом, когда начинаешь искать другие тексты того же автора, требовать продолжения, вчитываться, оказывается, что таких сильных текстов - в книжке, в подборке - раз, два и обчелся.

Это я к тому, что незнакомых, неизвестных авторов сейчас, вроде как, случиться не может. Все хорошие, сколько-нибудь интересные, уже давно попали в сети многочисленных экспертов, специалистов, журналов, издателей, соратников по поэтическому клубу, наконец. Обратите внимание - все более или менее значительные имена, появляющиеся в поэзии последних лет, всегда возникают с чьей-то подачи.

Тут на ум приходит плохое словечко: раскручиваются. Однако, если справедлива мысль о том, что поэзия - заповедник бескорыстия, слово "раскручиваются" теряет здесь циничный, деловарский привкус. Почти теряет.

Тоска по живому слову, живому человеку - вот что лежит в основе нынешнего читательского интереса к поэзии: неповторимая личность - вот что важно. А не стихи ваши вовсе.

Некоторые издатели уже давно догадались об этом. На Западе (особенно во Франции) существует традиция подробных, комментированных поэтических сборников, каждый из которых дотягивает до самостояния или особым качеством отделки издания, или - специально исполненными иллюстрациями известных художников.

Если стихи - это воздух, голодный до человеков кислород, ему, как парфюму, необходимы изящная, изысканная упаковка, вот к чему я медленно, осторожно подвожу.

4.

За последние несколько лет две поэтические книжные серии успели стать главными - издаваемая питерским "Пушкинским фондом" серия "Автограф" и ее спутники, а также серия издательства "ОГИ". Сравнение меж ними напрашивается очевидное.

Обе эти серии никак особенно не украшаются, акцентируясь на поэтических подборках внутри.

Все, должно быть, видели эти тонкие, на один глоток, книжечки, брошюрки. Намеренно скромное, неброское оформление, ничего кроме стихов - словно бы авторы намеренно хотят оставить читателя наедине с текстами.

"Пушкинский фонд" хотя бы публикует в начале каждого сборника факсимильное воспроизведение одного из стихотворений, написанных от руки, - какая-никакая, но все ж таки информация. Книжки "ОГИ" лишены даже этого. Елена Герчук в "Ex libris" (17.08.2000) уже давно отметила эту особенность:

"Использованный в серии шрифт "Officina" разработан был для совершенно функционального чтения, для деловых документов; ассоциироваться он может разве что с пишущей машинкой, с компьютерной распечаткой. Такой шрифт не дает стихам погружаться в успокаивающий контекст "изящной словесности", он жестко и безжалостно акцентирует в них каждое слово".

Эту же мысль Елена Герчук - едва ли не единственный у нас критик книжного оформления, "искусства книги" - проводит и в другой своей статье из "Ex libris" (28.12.2000):

"При минимуме образных средств серия создает образ не "благородной бедности", а сознательного лаконизма, концентрации внимания читателя исключительно на текстах, очищенных от всяких художественных интерпретаций; столь же лаконичными средствами достигается и очень индивидуальное решение каждого выпуска".

То есть здесь, как в случае с публикациями "Пушкинского фонда" и, в особенности, как это сложилось в поэтической серии "ОГИ", мы имеем дело с четко сформулированной и проведенной в жизнь позицией: only text. Нравится она или нет - не очень существенно: кому-то - по душе, а кому-то, возможно, покажется и не слишком достаточной.

Я, скорее всего, принадлежу к последним, так как при чтении этих тонких тетрадок, сублимирующих приватность, меня не оставляет чувство тесноты однажды заданных параметров.

Не случайно иные поэтические книжки "ОГИ", изданные вне серийного оформления ("Совершеннолетие" Веры Павловой, "Венецианские тетради" Иосифа Бродского) такого ощущения не порождают - здесь все на месте: интрига, сюжет, контекст, большая история.

Кроме того, даже в последних выпусках серии "ОГИ" стали появляться робкие аннотации и даже вступительные статьи, от чего и сами книжки становятся значительнее. Интереснее, наконец...

"Вокруг театра тоже должен быть театр", говорил великий мудрец и практик Георгий Товстоногов. Эстетика бедного театра тоже может быть продуктивной. Но когда дело касается стихов...

5.

Впрочем, действительно: есть же тексты, по ним и надо судить и о серии, и о каждой отдельной книжке. И о роли куратора, наконец.

Недавно в газете "Время новостей" (03.04.2002, все та же колонка "Экспертиза") Михаил Айзенберг сформулировал свою творческую позицию, которую можно отнести и к формируемой им серии:

"Мне кажется, что искусство подтверждает возможность реальности. Реальность - его природа. Трудно не почувствовать, как в каждой удаче, в каждом шедевре жизнь (по Хармсу) "побеждает неизвестным способом". Но происходит это, право же, не всякий раз. Даже не слишком часто".

Известные-неизвестные способы победы - вот что на интуитивном уровне пытается разыграть в "огишной" серии составитель, собирая коллекцию этих самых способов. Однако же Айзенберг прав: трудно обойти реальность. Именно поэтому размышления о книжной серии "ОГИ" я и начал с длинного теоретического вступления.

Кстати, в той же самой колонке Михаил Айзенберг обрушился на Вячеслава Курицына, проводившего в сети опрос по поводу самых-самых интересных (влиятельных) поэтов современности.

Аргументы куратора книжной серии - понятны: поэты - дело штучное, не надо смешивать божий дар и яичницу. Массовость вредит поэтическому, превращая любое начинание в очередной "День поэзии". Был такой советский альманах, где стихотворцы выстраивались друг другу в затылок десятками, если не сотнями, теряя творческие, человеческие, какие угодно различия.

Между прочим, поэтическая серия "ОГИ" уже подходит (или подошла?) к четырем десяткам новинок, что вполне соотносимо с количеством названных в Курицынском опросе авторов. Правда, там фигурировало едва ли не две с половиной сотни пиитов, да только больше половины из них назывались один-два раза. Но и серия "ОГИ" существует не так уж много времени, и дай бог этому начинанию долгие-долгие годы.

Намечающегося противоречия не чувствуете? Может ли быть, работать в стране четыре десятка поэтов? Ну конечно. Кто бы спорил. С нашим-то размахом... Даже больше, больше...

Просто возникает какая-то математическая закономерность: с выходом каждого нового сборника все крепнет и крепнет контекст начинания, а с другой - автоматически понижается градус индивидуального подхода, который можно сохранить только лишь создавая каждому выпуску особую нишу.

Я же не против проекта, не против серии, не против отдельных авторов или составителя, все они мне дороги и интересны, Я лишь пытаюсь разобраться - что же на самом деле складывается, что там, по факту, выходит.

6.

А выходит вот что. Становится понятной ориентация издательства на крепкий мейнстрим проверенных форм бытования стиха.

Впрочем, крайности тоже окончательно не отсекаются - прививка авангардных побегов необходима любому литературному начинанию.

Однако собственное эстетическое credo Михаила Айзенберга, вырастившего свой стиль на перекрестке между неоклассикой "Московского времени" и отчужденными интонациями концептуалистов, создает серии особую интонацию.

К примеру, вы не встретите в этой серии ни одного метаметафориста, концептуализм здесь тоже представлен книжкой ранних текстов Андрея Монастырского, уж не говоря об уральской поэтической школе или поэзии Ферганы. Мало в серии и питерских пиитов, уж не знаю, осознанный это жест в сторону северной столицы или нет.

Однако все эти эстетические предпочтения Айзенберга никак и нигде не проговариваются, мы можем судить о составе серии только по факту, стихи здесь говорят, должны говорить сами за себя. А вот этого, как мне кажется, и не происходит.

Дело не в том, что составители недоработали, просто ситуация изменилась (см. выше).

Сейчас несколько десятков этих небольших сборников лежат у меня на столе разноцветной пачкой - корешками своими похожие на орденскую планку ветерана или домотканый половик.

Некоторые из них я обязательно отрецензирую в следующей своей колонке - чтобы практикой поддержать теоретические выкладки этого выпуска "Катахрезы", проекта, смешивающего в одном флаконе разнонаправленные метафоры.