В отличие от вялотекущего "Букера", существующего будто бы в собственном соку, молодая, но бойкая премия "Национальный бестселлер" заострила важнейшую проблему текущей литературной ситуации - создание мейнстрима, общедоступных книжек, которые будут интересны всем читателям, но, с другой стороны, не станут сильной уступкой дурному вкусу.

Многие критики уже давно говорят и пишут о некоем романе, который бы понравился всем сразу - и знаточеской среде, и, что главное, массовому читателю. Ждем-с.

С другой стороны, все чаще и чаще раздаются голоса, сетующие на то, что минувшие 90-е годы для литературы стали пустотными, тупиковыми. В сетевых изданиях даже целая дискуссия возникла по этому поводу. Де, в нынешнем безрачье виноват конец века, текущая ситуация растет оттуда и не особенно торопится побаловать нас интересными текстами.

Объясняя причины, побудившие выпустить в интеллектуальном издательстве "Ad marginem" антиинтеллектуальный роман Александра Проханова "Господин Гексоген", директор издательства Александр Иванов объяснил в интервью "Газете", что отсутствие живых романов делает эту низкопробную подделку реальным событием.

С мнением этим можно не соглашаться (я так категорически против), но симптоматичен сам факт подобного издательского признания: современной литературы, получается, за немногими исключениями, у нас вроде бы и нет вовсе. Так, многомудрая Алла Латынина даже провозгласила в "Литературной газете" тезис о "сумерках литературы" и обошла с этим тезисом не одну телевизионную передачу.

С другой стороны, появился целый выводок молодых буратин, которые картинно стонут об отсутствии нормальной литературы, уже не в 90-е, но даже и сейчас. Я тоже не могу назвать актуальные процессы Ренессансом, однако никакой особенной перемены участи не вижу: караван идет, собаки лают, писатели пописывают. Почитывают ли читатели - вот вопрос вопросов.

Есть вполне понятный и объяснимый психологический феномен: объяснять специфику текущего момента исходя из своих собственных субъективных ощущений. В юности, как известно, и зеркала не врут, и лестницы крутыми не бывают. Дряхлость и изношенность форм советского искусства заставляет многих деятелей, сформировавшихся в 60-е и 70-е годы, объяснять кризисность и тупиковость ситуации в литературе (стране и в мире) исходя из собственной невписанности в контекст.

С другой стороны, неграмотные буратины отсчитывают начало развития искусства с самих себя. Им невдомек, что история ходит по кругу, и все то, что кажется им откровением, уже было, было, было...

Хотя ситуация сейчас складывается действительно сложная, запаздывающая. Много лет работая в драматическом театре завлитом, я замечаю подобные тенденции и на примере театрального искусства: все то, что сегодня ставится и играется, весьма сильно отстает от того, что происходит в изобразительном искусстве или, например, в кино.

Сам способ существования актеров, принятый в российском театре, практически не оставляет шансов называть подавляющее большинство нынешних премьер и постановок фактами актуального искусства.

Промежуток

И все-таки смею думать, что 90-е годы стали поворотными в судьбе отечественной словесности. Дело даже не в количестве текстов, хотя и их, кажется, было не так уж и мало.

Еще неизвестно, между прочим, как через определенную временную дистанцию будет оцениваться наше нынешнее десятилетие.

Но пустотного опыта не бывает - ни в искусстве, ни тем более в жизни. Отсутствие видимого результата не есть критерий оценки того или иного периода.

Потому что тогда, подспудно, в писательских лабораториях (и это видно уже сегодня) шла серьезная и кропотливая работа.

Мне кажется, что важнейшей тенденцией 90-х оказалась перестройка литературного хозяйства, точнее - литературного мироощущения, заключающегося, прежде всего, в отказе от советского опыта. Тогда же начались первые попытки построения новой художественной парадигмы.

В 90-е произошел резкий разворот от декларированного государством "социалистического реализма" (ничего не значащей, с точки зрения эстетического содержания, спекулятивной формулы) к пропущенному нами в ходе общественно-культурной эволюции модернизму.

То есть от химер коллективных обрядов, стирающих индивидуальность (что для литературы, как вы понимаете, смерти подобно), - к персональному мифостроительству, которое базируется на зрелости внутренней, персональной жизни.

Самое интересное, что постмодернизм, о судьбах которого активно спорили весь остаток ХХ века, пришел в русскую литературу только в начале следующего тысячелетия: пустые формы, лишенные содержания, симулякры книг и даже статей стали возникать лишь сейчас - например, вся дискуссия вокруг романа А.Проханова и выступления его адептов - типичное постмодернистское переливание из пустого в порожнее.

Но вернемся к литературе 90-х, которая одной ногой увязла в советском прошлом, а другой... А другой ноги у нее вроде бы как и не было вовсе, висела некая неоформившаяся еще культя, смысл которой становится понятен только сейчас.

Если и было в русской литературе пропущенное десятилетие - так это отнюдь не 90-е годы, накопившие, как теперь видно, значительный информационный и культурный потенциал, но предшествовавшие, 80-е, когда страна взахлеб читала "Огонек", смотрела съезды народных депутатов и пичкала себя возвращенной литературой.

Именно тогда, по вполне понятным причинам, актуальный процесс был задвинут на периферию общественного интереса, замененный возвращением долгов и всеобщим покаянием, которому не суждено было состояться.

В 90-х же появились, проклюнулись первые ростки нового, нормального (свободного) литературного мышления - окончательно старую ситуацию сломали романы Виктора Пелевина и Владимира Шарова, Владимира Сорокина и Бориса Акунина.

Но об этом - чуть позже.

Тексты, назначенные литературным истеблишментом в главные события десятилетия, - "Генерал и его армия" Георгия Владимова, "Андеграунд, или Герой нашего времени" Владимира Маканина, "Прокляты и убиты" Виктора Астафьева, коренным образом связанные с толстожурнальной тусовкой, - оказались последними текстами советской литературы, сшитыми по правилам и моде того, закончившегося времени.

Единственным исключением здесь стал "Бесконечный тупик" Дмитрия Галковского (появившийся в полном варианте только в 1997 году), чья эстетическая новизна несет в себе все черты переходного периода.

Олег Павлов в статье "Остановленное время" перечисляет "молодых" писателей 90-х, пришедших на смену старой гвардии, - О.Ермакова, А.Уткин, С.Василенко, Д Бакин, В.Отрошенко, В.Золотуха...

Павлов пишет о прозе 90-х:

Энергия нового духовного опыта прежде всего ищет новые же художественные формы. Поэтому и рассказики пестрые становились прозой, в которой каждый из новых писателей обретал свою речь, находил свою форму. В этом смысле проза Ермакова была современней прозы Екимова, а проза Бакина - современней прозы Маканина. Рождалась новая художественная реальность - а с нею новые смыслы. Современная проза - это не рассказ о современности, а разговор с современниками, новая постановка главных вопросов о жизни...

Однако практически все перечисленные Павловым авторы точно так же отрабатывали свою "советскую карму", как и их предшественники. Даже если и отказывались писать о современности. Практически все они там, в прошлом веке, и остались - вместе с толстожурнальными подборками.

Худые мужики и злые бабы

В тот-то все и дело, что главные журнальные бестселлеры 90-х, маститых авторов или же многообещающих дебютантов, и по форме, и по содержанию, изначально оказались на скамейке запасных.

Ну хотя бы потому, что их трудно читать: ибо глобальность поставленных перед собой задач способна задавить развитие любого сюжета. Кроме того, "серьезная" проза 90-х, за немногими исключениями, отучила читателя от того, что описывает современность. Стилизации, аллюзии и реминисценции мутным стеклом встали между жизнью и тем, что описывалось как жизнь, - совсем в духе предшествующих, советских, времен, где реальность возникала как материализация идеологических схем.

Беспризорная современность, повседневность оказались экспроприированы низкими жанрами - боевиками, любовными историями и мыльными операми. Вот почему контакт между читателем и писателем оказался потерян - русская литература отказалась описывать реальность.

Тексты, совершившие прорыв, выходили отдельными изданиями, минуя монополию толстых журналов. Они пытались приблизиться к пониманию текущего момента, описывали его, как могли, разрушая старую парадигму своей автономностью от того или иного контекста, попросту его не замечая.

Ведь толстые журналы устроены как единое многоголосое высказывание, где сильные (их меньше) тянут на себе слабых и посредственных (подавляющее большинство).

Трудно выдавать год за годом дюжину книжек качественной прозы, поэзии и публицистики. И тогда приходит мотив усреднения, вполне естественный и закономерный.

Книга, для того чтобы ее купили, должна стоять на своих ногах. Приобретая тот или иной томик, читатель не ждет, что за него сделают выбор, подобрав тексты на свой взгляд и вкус, - свободный читатель делает свой выбор сам. И платит за этот выбор рублем.

Советская власть оставила нам в наследство массу культурных институций. Среди прочих, к ним относятся толстые ежемесячники и репертуарный театр. Проведем параллели.

Я твердо убежден, что антреприза компрометирует и губит русский театр, вскрываю пустотную природу театрального искусства. Только театр-дом со стабильной труппой и регулярным репертуаром способен оградить театр от окончательной деградации.

Парадоксальным образом, антрепризность в литературе развитию изящной словесности только способствует. Дело, видимо, в разнице зарядов: театр - искусство массовое, низовое, тогда как литература всегда обращается к человеку как к отдельно стоящей личности.

Прорыв в романистике и состоялся, когда толстожурнальное сито оказалось дырявым и появилась возможность издания новых текстов как текстов, вне какого бы то ни было текстуального бэкграунда.

Я не знаю, почему нынешние начальники и редактора толстяков не бьют тревогу и не меняют своих стратегий, превращаясь в самовольных маргиналов.

Боязнь отпугнуть традиционный электорат? Так ведь никого же почти не осталось: тираж "Октября" - 4300 экземпляров, тираж "Дружбы народов" и того меньше - на 300 штук. У "Знамени" (5550) и "Нового мира" (9700) дела обстоят ненамного получше. Но о минувшем величии речи уже никто и не ведет.

Книжки без картинок

Все меняется буквально на глазах. Прошлогодняя серия моих статей в РЖ, "Критический реализм", практически полностью основывалась на толстожурнальных публикациях.

Теперь, всего год спустя, такое вряд ли возможно. Вот уже пришли апрельские номера журналов, но в них ведь практически ничего нет, отдельные тексты ("НРЗБ" С.Гандлевского, "Диверсант" А.Азольского) погоды не делают.

Тут еще что важно - открывая ту или иную журнальную книжку, начиная читать тот или иной текст, мы же сначала начинаем контекст считывать - эстетический, тусовочный, поколенческий. И только затем обращаемся к непосредственным качествам конкретного текста, отяжеляя его предчувствиями, ожиданиями, инерцией собственной памяти.

Но более всего меня, как читателя, напрягает внутреннее усилие, которое необходимо сделать, прежде чем начать читать любой объемный текст в журнале. За годы, проведенные в компании еженедельников, подсознательно складывается у его постоянного читателя определенный комплекс.

Прежде всего, нужно настроиться на то, что тебя сейчас будут мало учитывать. И мы так к этому привыкли, что воспринимаем как должное. Как данность. Совсем иные ощущения возникают, когда ты берешь книжку просто так, чтобы почитать. А над журнальными публикациями нужно как следует потрудиться (правда, неизвестно, для чего: многие из них трудозатрат моих не оправдывают). Они тут - не для радости, они тут процесс обозначают. Чтобы, значит, жизнь сказкой не казалась, чтоб, значит, духовность - да за всю мазуту!

Я очень люблю толстяки, не представляю без них своей жизни (понятно, что такие идиоты, как я, теперь в явном меньшинстве находятся), но текущая ситуация не может не обращать на себя внимание. Вот я и задумался.

Лучшая книга

Однако кризис репертуарных журналов не создает автоматических предпосылок для расцвета активности в другом - книгоиздательском - мире.

Тем более что бестселлер невозможен в стране, расколотой на многочисленные социальные страты, не объединенные единым информационным полем или общей государственной идеологией.

Я хорошо помню те времена, когда страна зачитывалась одними и теми же книжками - от школьников и студентов до технарей и гуманитариев: по СССР шли волны обожания и восторга, дискуссии и обсуждения, в библиотеках выстраивались очереди и нужно было терпеливо ждать, когда очередной номер журнала с новинкой прочитает все твое окружении.

Потому что информация выдавалась жестко и дозированно, существовала государственная монополия на книгоиздание. Теперь все обстоит прямо противоположным образом: альтернативные источники позволяют добывать нужные произведения в любом виде - книжном, журнальном, сетевом. Да вот только спрос отчего-то упал прямо пропорционально открывшимся возможностям.

Экспериментальные или поэтические книжки выходят у нас тиражом 1000 экземпляров, а все то, что кажется нам крепким мейнстримом, издательства выпускают тиражом 5000. Четыре тысячи - вот, оказывается, какой разбег у нормальной современной русской книги, претендующей стать бестселлером.

Успех объявляется полным и не подлежащим обсуждению, если тираж переваливает через пятерку и если допечатывается хотя бы еще один, самый минимальный, тираж. Даже если ты обращаешься к самой что ни на есть жгучей современности - твой удел - минимальная прослойка не отучившихся думать.

Вот и размышляй после этого о традиционной литературоцентричности, духовности-соборности и прочих сопровождающих чтение моментах.