Еще перед майскими праздниками, сразу после "ольшанско-прохановских" разборок в РЖ, я начал было писать некий едва ли не "программный" текст, в котором, отталкиваясь от дискуссии, замахивался на крутые обобщения, касающиеся не токмо конкретной литературной ситуации, но и состояния, что называется, "общественного сознания". Забыл про всякий юмор, отбросил все стилистические конвенции и дал себе полную волю. Прямо на глазах вспухал этакий злобный манифест с кучей императивов и множеством несвойственных мне в нормальном состоянии риторических фигур вполне тоталитарного типа. Слава богу, до праздников я эту телегу дописать не успел, а за праздники как-то и пыл поостыл, и злость поутихла, а главное, перечитав написанное свежими глазами, глазам этим я едва поверил: ну как если бы мой злобный текст написал моими руками какой-нибудь Басинский, только чуть поумнее и побрезгливее реального Басинского, недавно обжившего тюменский topos.ru. В серо-буро-малиновой "Литературке" этот деятель последнее время редко высовывается из-за спины великого комсомольского писателя Полякова, а на Topos'е, видать, разминает затекшие члены.

Но я, собственно, про то, что даже немножко напоминать Басинского или, как это выражаются, "перекликаться" с ним литератору моих привычек и взглядов "западло". Постыднее этого - только докатиться до уровня Быкова или там Ермолина какого-нибудь, которые всегда лучше всех знают, как надо жить и писать в России.

Словом, подумал я - и решил манифеста своего не дописывать, а вместо этого вспомнить, что ж меня так разозлило тогда, во второй половине апреля. Ну и вспомнил.

Самое раздражающее было не лепетанье убогого Мити (про "зипуны" в адресованном нам с Костырко "открытом письме" было особенно смешно и жалко) и даже не явный сдвиг по фазе у когда-то небездарной газеты, а совсем другое. Почти две недели не смолкавшая в РЖ дискуссия, несмотря на многоводье и внешнее буйство, оказалась по своим результатам весьма жалкой. Если перелистать весь архив форума за те дни сплошь, обнаружится удивительная вещь: две трети участников разговора лишь затем в него вмешивались, чтобы призвать остальных его немедленно прекратить, поскольку он никому не интересен. Дескать, хватит пустой болтовни, идеология и политика давно уже никого не волнуют и не имеют никакого отношения к литературе, давайте лучше о книжках разговаривать. То есть о приятном.

Вот это, собственно, меня и взбесило: как бы некая бездна разверзлась под ногами, а из этой бездны послышался жалобный вопль читателей РЖ: "Не грузите!" Этакое стихийно сложилось "Общество защиты прав потребителей": они на "Круг чтения" ходят, понимаете ли, не затем, чтобы им вместо искомого продукта сбывали залежалую "нагрузку" каких-то там "идей" и "проблем". Утонченно развлекаться, оставаясь в пределах интеллектуального статуса, - это пожалуйста, но "проблемы" должны быть не шире шахматных, умещающихся в 64 клетки обозримой доски. Всякая попытка сойти с этой плоскости и выйти в объемное пространство воспринимается как нарушение комфортных правил, смешение мух и котлет. Культура порублена и расфасована для удобства потребления, вспоминать о ее целостности - верх неприличия, пережиток тоталитарного мышления.

Собственно, ведь за что дурачок Ольшанский получил даже от "своих"? За то, что правила нарушил. Игра с прохановским романом затевалась и шла на гладкой шахматной плоскости, а он выскочил чертиком из табакерки и повел себя так, будто все происходит в презираемой "реальности", где есть "добро", "зло" и Большие Идеи. Испортил, словом, песню.

Надежд на то, что авторы и исполнители этой "песни" хотя бы озадачатся "случаем Ольшанского", у меня нет никаких, нету и желания обвинять, "клеймить" и прочей чепухой в духе Басинского заниматься. Скорее даже неопределенное сочувствие к ним во мне бродит: я вдруг представил, какую же чудовищную тоску и пустоту нужно испытывать, какой звериной скукой маяться, чтобы лечиться от нее Прохановым.

Почему-то мне при этом вспоминается недавно прочитанный "Голем, русская версия" Андрея Левкина. Там "голем" Саша ближе к концу таковы слова говорит:

"Если давление [государства на человека. - А.А.] слишком сильное, то все становятся зомби. А если оно не совсем уж невыносимое, тогда и возникают двойники. Если же давления нет, то человеку двойник не нужен, он свои желания может разместить и в жизни. А посмотри на тех, кому сейчас до тридцати. Это же недоделанные совки, в них успели вставить только начальную часть программы, они не успели получить дальнейших инструкций. Программа не отработала, двойник не возник. И они хотят какой-то стенки, к которой прилепиться. Они помнят, что должна быть какая-то схема, у них чувства на нее заряжены. У них внутри какой-то порядок, которого они не застали, не досталось им пионерских дружин и личных планов комсомольца: им не удовлетвориться. Они этого ждут, но их все так никто и не начинает ебать. Но они еще сообразят себе схемы, договорятся, кто кого в каких случаях мучает, устроятся".

"Голем" левкинский - вообще очень умный, по-настоящему серьезный роман. Давно я такого "сущностного" и при том современного не читал. Критика, на мой непросвещенный взгляд (в смысле - может, я что-то пропустил), отнеслась к этому роману вяло. Слава Курицын, который хоть и причисляет себя к "фанатам" Левкина, написал как бы даже и с разочарованием:

"Но как-то все рассосалось. У Левкина всегда рассасывается, будто и не читал, но в рассказах густо и можно перечитать, а роман - другое. Историю давай! Но все рассосалось: истории не случилось, так, казус, Голема трудно отличить от рассказчика и невозможно от самого жыворожденного Левкина".

Бавильский, как некий мотылек, трижды присаживался на левкинский текст: тут, тут и там, сулил "Голему" всякие лавры ("Безусловно, "Голем: русская версия" обречен стать главным событием начавшегося года"), но мотивировал это свое мнение как-то цинично-легкомысленно:

"Вовсе не потому, что это первый, но давно ожидаемый роман зрелого автора. И совсем не из-за глубины проникновения в сокровенное нынешнего времени. Но потому, что такой текст с нормальной температурой тела давно ожидаем и критиками и читателями.

Текст Андрея Левкина - важный симптом улучшения состояния текущей словесности, когда возникает нормальный рынок нормальной русской прозы, и одна за другой появляются без дураков интересные книжки.

Роман этот важен и для самого писателя, потому что в отличие от предыдущих текстов "Голем" необратим: циферки глав делают отсчет внутреннего времени непрерывно идущим к финалу, в котором возникает Бог, и все становится на свои места".

При чем тут "нормальный рынок" и "улучшение состояния"? Редакция "Экслибриса", что ли, вставила эту дурь в рецензию Бавильского? Вроде бы Дима на бегу обозначил то, чем роман интересен ("проникновение в сокровенное нынешнего времени"), но, похоже, этот оборот употреблен у него в качестве чисто риторического: рецензия вся написана про другое, как бы даже и про другого, до-романного Левкина. Черта ли мне с того, что "написан роман периодами, большими, нежели обычные предложения, полными грамматических и синтаксических неправильностей"? Или с того, что он "разглаживает обычно морщинистые левкинские истории, построенные на ассоциациях и непроявленных интенциях, делает их будто бы простыми, легкими. Летучими. Так перистые облака сменяет чистое голубое небо"? Мне и композиция "Голема", которую Бавильский так и сяк крутит, не очень интересна: ну, улица, пронумерованная "бустрофедоном", ну, обход и описание всех домов. Очень быстро эта композиционная машинка снашивается, самому автору надоедает и ничего существенного на себе не несет, а каждый, кто читает, на этот крючок попадается. У меня вообще чувство, что Бавильский роман читал по диагонали: в одном месте он относит его действие к началу 90-х, в другом - к их середине. Между тем в "Големе" русским языком прописано время действия романа: лето - зима 2000 года, ошибиться никак невозможно (пожар Останкинской телебашни несколько раз помянут).

Словом, слабенький был пиар у Левкина, и особенно это обидно на фоне того фимиама, что воскурили и до сих пор продолжают курить сорокинскому "Льду". Хотя и на месте Сорокина я бы высказал кое-что в адрес издателей: превратив в сенсацию прохановский роман, они явно навредили успеху истинно "своего", любимого автора. Отдельные непочтительные наблюдатели воспользовались временнОй смежностью и не без яда стали сравнивать "Лед" с "Господином Гексогеном". Проханову такие сравнения - как с гуся вода, а вот каково Сорокину?

"Лед" я зачем-то прочитал. Ну, наверное, чтобы порадоваться, что не являюсь штатным рецензентом и не обязан, как Немзер, откликаться на все, что вызывает общественные толки. И чтобы еще раз убедиться: мне неинтересны писатели, которые занимаются "веществами". То есть они могут быть по-своему занятны, виртуозны и прочая, прочая (вот, кстати, когда-то один из выпусков "кухонной герменевтики" Левкина о "Пире" я прочитал с большим вниманием, да и недавно в РЖ были не лишенные интереса размышления о "Льде" Олега Постнова), но писатели, озабоченные судьбой "существ", мне как-то ближе. Певцы "веществ" становятся мне интересны, лишь пропущенные через сознание какого-нибудь неглупого "посредника", который словно бы превращает их самих в "существа".