Александр Проханов - прозаик, публицист и политический деятель. В шорт-лист премии "Национальный бестселлер" (объявление победителя состоится 31 мая 2002 года в Санкт-Петербурге) вошел его роман "Господин Гексоген".

Русский Журнал: Почему, по-вашему, "Господин Гексоген" прошел первый тур "Национального бестселлера"? Ведь эта книга интересна довольно узкому кругу - единомышленникам газеты "Завтра", интеллектуалам (не зря она вышла в "высоколобом" "Ad Marginem'e")?

Александр Проханов. Фото Елены Калашниковой

Александр Проханов: Большому ареопагу высоколобых критиков нет дела до того, что читает народ, они оценивают книгу не по ее цене на прилавках, а по тому, что считают литературой или не литературой. В этом прорыве меня удивляет не то, что мою работу будут читать поварихи, генералы и высоколобые из Русского Журнала, а загадочная мутация в культурной и литературной среде.

В советское время под шатром Союза писателей СССР все культуры существовали в рамках одних премий и тихой, естественной для литературы, ненависти друг к другу, в том числе и два направляющих вектора - тот, который мы называем "либеральным", "западническим", и более "националистический", "красно-патриотический". Когда СССР завершил свое существование, власть в стране и в культуре захватили либералы, шестидесятники, их камергерами стали Бакланов, Гранин, и начали жестоко подавлять нас, соперников.

РЖ: Инакомыслящих?

А.П.: Ну какие мы инакомыслящие? Вчерашние собутыльники, с некоторыми дружили домами... Ваш покорный слуга, в условиях советской литературы развивавшийся не хуже Маканина или Битова, а может, в чем-то и лучше, оказался литературной персоной нон-грата, меня назвали фашистом, красно-коричневым, Алла Латынина приклеила ярлык "соловей генштаба" - за то, что я писал советскую ядерную триаду и плавал на лодках в Калифорнию; меня и моих друзей назвали бездарями и графоманами. Но все это время мы работали, писали книги. Вдруг произошло чудо - прорыв романа "Господин Гексоген", не знаю, лучше он или хуже моих остальных книг, свои чеченские романы я ценю выше.

Пока эти две культуры с переменным успехом сражались, появился новый культурный контекст. Книгу - может, и случайно - углядела молодая интеллектуальная элита, контрбуржуазная, с ностальгией по грандиозному советскому проекту, - а в моем романе все это есть. В обход линии Мажино, которую воздвигли мои соперники, интеллектуалы дали мне маленький проход через Бельгию, и мои дивизии с кротко опущенными пушками вошли в Париж.

РЖ: Но долго ли часть интеллектуальной молодежи будет интересоваться такой - вашей - литературой? Тот же "Ad Marginem" ассоциируется с именами Барта, Бодрийяра, Сорокина...

А.П.: Долго ничего не бывает. Остынет ли сердце "Ad Marginem'a" - не мои заботы, я сижу в угрюмом делании и не стараюсь навязать свои изделия литературной публике. 10-12 лет катакомб научили меня монашеской аскезе.

РЖ: Но вы же хотите, чтобы ваши книги напечатали. Поддерживаете ли вы отношения с разными издателями?

А.П.: Свои предшествующие романы я издавал в небольшом патриотическом издательстве, у которого ни денег, ни сбыта, ни критики.

РЖ: А потом скачок - и "Ad Marginem". Инициатива исходила от них?

А.П.: Конечно, я о них ничего не знал. Они обеспечили приятие романа в двух изданиях - "Ex libris НГ" и "Афише", а потом начался шквал. Видимо, так сходят лавины в горах Осетии - кто-то скажет шепотом "ку-ку", и тут как повалит - и Русский Журнал, и все на свете...

РЖ: Не все книги получаются. Как вы понимаете: "эта вот удалась" - тут же или должно пройти время?

А.П.: У меня нет четких критериев... Если книга хорошо напечатана на компьютере - она уже получилась. Когда человек несет в себе некую задачу, ему достаточно ощутить свою гениальность, она его вынуждает сесть и вырезать какую-то деревяшку, написать черный квадратик или "Господин Гексоген". А потом произведение должно быть вброшено в социодинамику культуры. Я не случайно нервничаю - много шедевров не реализовались - не прошли цикл, художнику не вернулось эхо: брань, сквернословие, смертная казнь, восхищение... Этот цикл у меня был прерван на 10 лет, я не знал, чего стоит моя книга. Конечно, у меня есть поклонники в редакции, но это специфические люди - верующие, не критики, у них нет понимания красоты.

Как-то я болел гриппом, в бреду проносились истории с Бабицким, с Басаевым, подорвавшимся на минном поле, и родился замысел романа. Меня навещали друзья, военные чеченские, и я понял, что мне надо там побывать. Я полетел на вертолете, который дал мне генерал Трошев, в войска. Над Сунжей, в том месте, где подорвался отряд Басаева, вдоль реки я увидел трупы, расстрелянные из пулемета повозки, будто мусоровоз выкинул из себя весь этот пестрый скарб. На следующем этапе я соединил роман с реальностью - разговоры со штурмовавшими, с матерью Евгения Родионова, которому чеченцы отрезали голову, он не отрекся ни от веры, ни от армии... Третьим стимулом было то, что мне сказали: "Тебя могут арестовать, поэтому лучше недели на 2-3 исчезнуть". А вдруг - как Лимонова, на цепь?.. Я уехал в деревню и писал там роман "Идущие в ночи". Мои друзья (Бондарев, Ганичев) признают его лучшим батальным романом последнего времени. Ощущения, что роман удался, возникают на стадиях эвристических, промежуточных.

РЖ: А "Господин Гексоген" удался?

А.П.: Уже удался, он замкнул гео-социодинамический круг, породил вихрь интереса, всплеск восторга, фонтан ненависти, он, как торпеда, оставляет след в культурно-социальной среде. Этим я в последнее время не избалован.

РЖ: Все писатели пользуются более или менее одними и теми же словами. Чем отличается стиль Проханова?

А.П.: Считается, что это метафора.

РЖ: Вы с этим согласны?

А.П.: Стиль, который только и делает текст литературным, - результат определенных художественных дерзаний, связанных в самом общем смысле с тем, что художник пытается выразить невыразимое. На крупный стиль судьба выносит художника, прошедшего разные культурные школы, - тут я говорю не о себе, - освоившего методики и стили своих великих предшественников и изжившего их, после чего художник выходит один на один с абсолютом. Он пытается изобразить насмешливый и мертвый взгляд абсолюта в огромной скрижали, существующей помимо культуры и помимо нас, - человечество до конца ее так никогда и не прочитает. Если большой стиль удался, еще одно безымянное стало именованным, а если нет, то даже уродливый или нелепый стиль заслуживает восхищения, - человек карабкался, срывался, и в тех местах, где возникала немота, делал длинные прочерки, и эти ломаные, уродливые стили в литературе, живописи, музыке иногда дороже абсолютно гладких синусоид, прочерченных ниже этой кромки. С кромкой связано рождение нового стиля. Гении добиваются того, что и на кромке возникает плавное движение, у художников рангом меньше неизбежны зубцы, зазубрины, но какофония встречи с неведомым лучше гладких мазурок, которые танцует вся культура, боясь выйти на контакт с абсолютом.

РЖ: По мнению Андрея Дмитриева, настоящий прозаик созревает медленно, к 60-ти, а его основные работы начинаются после 60-ти. Вы согласны?

А.П.: Все по-разному. Одни рождаются в ослепительном свете, в них вселяется ангел, а потом и в жизни, и в творчестве лазурный свет меркнет, а другие рождаются во тьме, их путь - непрерывное восхождение, но прежде чем исчезнуть, они становятся ангелами.

РЖ: А у вас какой путь?

А.П.: Я не родился нетопырем, это точно. У меня всегда было ощущение, что я родился камнем, у которого внутри желток, и все мое движение в жизни - медленное завоевывание желтком камня.

РЖ: Давно у вас такое ощущение? С детства?

А.П.: С тех пор как возникла осознанная саморефлексия, видимо, с момента мужского созревания, тогда я впервые встретился с собой как с собой, а не с маминым... Это ощущение было связано с оболочкой моего "я", всю жизнь я старался выйти за пределы тварности, пятерни, ноздрей...

РЖ: Вы читали какие-нибудь книги из списка "Национального бестселлера"?

А.П.: Нет.

РЖ: Они вам неинтересны?

А.П.: Неважны, я живу вне культурного контекста, общаюсь с 2-3 друзьями-писателями - не как с писателями, а на уровне открытого сердца.

РЖ: Возможно, какая-то книга из списка может поддержать разговор на уровне "открытого сердца".

А.П.: Думаю, так и есть, но это не имеет отношения к вопросу состязательности, судьба книг не в моих руках. Все меньше времени остается на газету и политику, я живу шизоидным мессианским проектом, ухожу в угрюмую писательскую штольню, которую я рублю один.

РЖ: В вашей судьбе от вас многое зависело?

А.П.: Я сам построил свою жизнь, был почти неуправляем, хотя на меня многие влияли.

РЖ: Кто, например?

А.П.: Бабушка, с ее смертью влияние не исчезло, а приобрело более тонкие формы; круг друзей, псковское братство, мой друг священник, реставраторы, архитекторы; архитектор-футуролог Пчельников показал мне иррациональность цивилизации... Когда я иду по лугу, огромная трава на меня влияет, но чтобы мной кто-то манипулировал... Разведчики говорили, что в моем досье есть запись: "Вербовке не подлежит".

РЖ: Что сейчас актуально в литературе?

А.П.: Культурное поле рассечено, по крайней мере, надвое. Одна половина, господствующая, стратегически проиграла, в этой среде не родилось ни одного произведения, адекватного кошмарному и прекрасному времени.

РЖ: Вы сегодняшние книги не читаете, значит, говорите так со слов других?

А.П.: Да, а мой круг не востребован... Я человек непросвещенный, я и в прежние времена мало числил себя в литературном контексте.

РЖ: Вы эмоциональный человек, как воспринимаете свои успехи или неудачи?

А.П.: А вам как кажется? Мы с вами говорим, я выпиваю. Я похож на истукана?

РЖ: А как относитесь к успеху "Господина Гексогена"?

А.П.: С огромным интересом, это важный опыт. 20-30 лет назад я был бы этим опьянен, красовался бы среди товарищей по ЦДЛ... У Петрарки есть строки: "Но мед густой устам, огонь полыни изведавшим, не нужен, поздний мед".

РЖ: Значит, успех пришел вовремя?

А.П.: Я удивляюсь, почему ко мне так благорасположена судьба?! Меня уже раз десять должны были убить - в Афганистане, Кампучии, Никарагуа, Африке, под пулеметами в 93-м, у подъезда два раза били кастетом, машины, которые шли передо мной, взрывались... Может, чтобы я успел записать историю моей красной империи? Я хочу увидеть 7 своих романов.

РЖ: А сейчас сколько?

А.П.: Шестой пишу. Это сага с одним героем о крушении советской империи, о последующем времени, ее условное название "Последний солдат империи". Хочу издать ее в одном издательстве, с одним дизайнером, тогда и кушачок распущу. Это будет агрессивная книга, трансляция моей империи в грядущее, я хочу окропить своими книгами первую половину ХХI в.

РЖ: Вы не устали за короткий период от внимания со стороны прессы?

А.П.: Нет. Интервью, которое дает человек, чуткий к опасностям мира, - изящная имитация, цель которой защитить свое беззащитное, может, уродливое, а может, ангельское "я". Он обманывает пришедшего, создавая систему лабиринтов из своих ответов, и интервьюер уходит с полным ощущением, что понял свою модель, а на самом деле уносит серебряную пыльцу, блестки конфетти, а писатель облегченно вздыхает и погружается в свою штольню.