Что бессмысленность является квалифицирующим свойством богемы, известно весьма давно. Что в лесах среднерусской равнины, что на горах Монмартре и Монпарнасе, что за океаном в далеком Новом Йорке взору стереотипно является пир духа, то есть бестолковое, безалаберное, скандальное и истеричное существование. Все по Бунину - "явился в Петербург, чтобы жить "высшими умственными интересами", а на самом деле жил интересами нищей и пьяной богемы". Что делать? - при взгляде на богемного героя остается философически констатировать: "И чудакам, как он, ведь жить на свете нужно". При условии, естественно, что чудак будет знать свое место, то есть жить в мансарде, влюбляться в гризеток, пить абсент, производить пирдуху, курить гашиш - но отнюдь не вторгаться в те сферы жизни, которые предполагают хоть какую-то взрослость и ответственность. Если пуэрилизм объявляется высшим жизненным принципом, то пусть и ограничиваются увеселительным minister vetuli puer falerni.

Но философическая попытка указать богеме ее подлинное место, где она могла бы резвиться и свинячить без вреда для себя и других, вызывает самый неистовый отпор. Как выглядит русская богема, бессмысленная и беспощадная, можно было наблюдать в ходе недавней полемики с критическими критиками А.Л.Агеевым, А.А.Наринской и А.С.Немзером, которые, по поводу недавнего увлечения богемы фашизмом вообще и господином гексогеном в частности, смиренно указали, что на всякое безобразие должно быть хоть какое-то приличие. В итоге приличия стало еще меньше, ибо воспоследовавший поток ответных проклятий наводил на мысли о том, как известную категорию существ корежит от крестного знамения, зрелище каковых корчей не является особо пристойным.

Впрочем, критиков, впавших в консерватизм, в православном фундаментализме уличить все-таки не додумались, предпочтя обвинения в недобитом шестидесятничестве, тоталитарном складе мышления, а равно и в тайной приверженности к творческому методу социалистического реализма. Гораздо точнее было приписывать им приверженность к критическому реализму XIX века, поскольку их претензии к гексогеновой богеме были по большей части списаны с хрестоматийной беседы гр. Безухова со свободолюбивым Анатолем Курагиным. Граф Петр Кирилыч пытался внушить шурину необходимость наблюдать в своем вольнолюбии известные границы - "Вы не можете не понять наконец, что, кроме вашего удовольствия, есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами, подобными моей супруге, - с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них". То есть делайте, что хотите: упивайтесь вином с последующим мордобоем, обдолбывайтесь до невразумительности, учиняйте пролеты в вечность, все отрицайте - законы, совесть, веру, но творите все это в пределах вашей богемной резервации и отнюдь не касайтесь того, чего до вас не касается. Спокойствия других людей и достоинства русской культуры.

Возможно, аллюзия была воспринята и оттого раздражила публику еще больше, ибо нравоучительная беседа графа с шурином закончилась тем, что креативный шурин прозрачно попросил денег на очередной творческий проект, после чего граф не сдержался: "О, подлая, бессердечная порода!". И вправду обидно, хотя после всего нескончаемого потока брани и софизмов, которыми беспощадная богема желала оправдать свои новые увлечения, назвать ее благородной и сердечной породой значило бы очень сильно погрешить против очевидности.

Когда критический критик В.Н.Курицын пишет, что "российский гражданин Проханов написал энергичный роман, в котором утверждает, что власть должна быть добрее, чем она есть. Что эфэсбэшники не должны людей убивать. Ему дали за это премию", хочется узнать, как бы отнесся он к новому энергичному роману гражданина Проханова, весь сюжет которого был бы построен на том, что В.Н.Курицын отца отравил, пару теток убил, взял подлогом чужое именье, да двух братьев и трех дочерей задушил (факт, столь же убедительно доказанный, как и тот, что ФСБ взрывала дома в Москве). Вероятно, восхвалил бы и этот новый роман - как утверждающий, что богема должна быть добрее, чем она есть, что богемные тусовщики не должны близких родственников убивать. Когда над могилами сотен безвинных жертв, погибших страшной смертью, представитель культурного сообщества считает возможность прибегать к известным еще в древней Греции остроумным софизмам типа "Давно ли ты перестал бить своего отца палкой?" - как еще прикажете квалифицировать эту породу? Пожалуй, насчет того, что на всякое безобразие должно быть приличие, Немзер с Агеевым высказывались еще с чрезмерной - и даже недопустимой - мягкостью.

Собственно, дело отнюдь не в Проханове. Еще задолго до гексогенового эпоса разруха в головах богемного сообщества была такая, что хоть святых выноси, и давно было очевидно, что сдерживающими механизмами Творец наделил эту публику с чрезвычайной экономностью, желанием же лезть куда не надо - напротив, с чрезвычайной щедростью. При таком раскладе выход за какие бы то ни было пределы общественного приличия - лишь вопрос времени. "Топору давали невозбранно рубить, а топор своего дорубится".

Казус с поэтом-лауреатом просто высветил непримиримое различие между двумя пониманиями культуры.

С одной стороны, есть обывательское (немзеро-агеевское тож) понимание, редкостным образом совпадающее с этимологическим смыслом слова культура, - от colo, colui, cultum "возделывать, благоустраивать". Агрикола, он же земледелец, возделывая землю, засевает ее добрыми злаками, а вредные злаки в меру своих сил не допускает до произрастания. Так он реализует различие между природой и культурой. Культурный же человек потому и культурен, что овладел искусством хотя бы частичного покорения в себе скотских начал, то есть воздерживается от многих природных позывов. Культура - это система табу, начиная с табу на кровосмешение и антропофагию (с каковых табу и вообще-то человеческое общество началось) и кончая каким-нибудь нынешним вариантом "Юности честного зерцала" - "И то есть немалая гнусность, яко кто с жидоморами публичную симпатию имеет".

С другой стороны, господствующее в богемном сообществе понимание культуры диаметрально противоположно. Для богемы и ориентирующейся на нее публики культура есть процесс снятия запретов. Творчество как беспрестанное растабуирование, как последовательное, одно за другим отключение защитных механизмов. Что-то вроде интересного эксперимента, проведенного на Чернобыльской АЭС 26 апреля 1986 года, но только несколько более замедленного - в силу большей инерционности и объемности материала, предназначенного для экспериментирования.

Доколе богема более или менее надежно заперта в мансарде и "Бродячей собаке", экспериментаторский зуд носит замкнуто-локальный характер и до поры до времени общественно безопасен, принося вред лишь самим экспериментаторам. Но поскольку в мансарде скучно, да и кубатура недостаточна, рано или поздно происходит попытка прорыва вовне. Бессмысленным существам это вообще свойственно - нести свое представление о снятии всех и всяческих запретов за пределы отгороженного подвала. Еще в балладе В.А.Жуковского "Громобой" одно такое существо убедительно развенчивает шестидесятнические, а равно и соцреалистические предрассудки собеседника насчет того, что запретно, а что не запретно, разъясняя ему, что все вздор и "лишь в аде жизнь прямая". В ответ на вылазку критических критиков Агеева, Наринской и Немзера последовали точно такие же разъяснения - насчет того, сколь счастлив тот агрикола, на поле которого начинают буйно разрастаться ядовитые злаки.

Если же агрикола не счастлив и ему дорога родная нива, тогда ничего не остается, как разворачивать встречный креативный проект "Господин Гербицид". На всякое безобразие должна быть прополка и опрыскивание.