Сергей Гандлевский √ известный поэт и прозаик. Его роман "<НРЗБ>" ("Знамя", 2001, # 1; отдельное издание - М.: Иностранка, 2002) вызвал живой читательский интерес и послужил поводом для множества критических откликов, в том числе и в Русском Журнале. Роман Гандлевского был номинирован на премию "Национальный бестселлер", но не вошел даже в число финалистов √ что, на наш взгляд, достаточно выразительно характеризует самую премию .

Сотрудники РЖ задали несколько вопросов Сергею Гандлевскому в связи его новым романом.

---

Русский Журнал: Является ли "<НРЗБ>" продолжением "Трепанации черепа"? И если является, то, с точки зрения автора, в чем?

Сергей Гандлевский: Нет, не является. В "Трепанации" я, так сказать, вышивал по мемуарной канве, безобидно фантазируя в случае литературной надобности, а в последней прозаической вещи впервые научился (или мне только кажется, что научился) выдумывать людей "из головы". Видимо, мой жизненный и профессиональный опыт достиг той критической массы, когда переход от хроники к вымыслу сделался естественной потребностью. Повторюсь, я не ставлю себе оценок, может быть, "<НРЗБ>" - полный провал (был и такой отзыв); я только делюсь своими ощущениями. Именно в выдумывании характеров и судеб, в новой степени свободы, и состоял для меня главный интерес.

Кроме того, существовало в литературных кругах несколько лет назад такое поветрие: утверждать, что песенка сюжетной, вымышленной литературы спета. Я разделял это мнение. Подобное взаимное групповое стращание способствует, как известно, возникновению чего-то вроде психоза. И с неизбежностью появляется соблазн проверить предрассудок на прочность, пройтись по газону вопреки запрещающей табличке.

РЖ: В каких взаимоотношениях сам автор с героем? Поскольку биография героя (время, место, среда) близка к биографии автора?

С.Г.: Фабула, интрига "<НРЗБ>" могли бы быть другими - я, скорее всего, не принадлежу к числу авторов, которые сильно дорожат собственно историей, тем, о чем говорится; а вот тональность целого мне дорога чрезвычайно. Это как со стихами, у меня, во всяком случае: сперва различаешь сквозную интонацию, а после подгоняешь под нее, как под ответ, сюжет и образный строй стихотворения. Так и тут: я сначала "услышал" брюзжание моего героя, обвыкся с его речевой манерой, а после начал кроить ему судьбу, в том числе и из подручного автобиографического материала. В ход пошло многое из того, что до поры лежало в памяти мертвым грузом.

Действительно, была в 70-е годы в Сокольниках литературная студия, которую вел замечательный человек, карлик Симон Абрамович Бернштейн, но на короткой ноге, как мои молодые герои-поэты, я никогда с ним не был. А, скажем, выпить водки с порога (как Чиграшов Леве Криворотову) предложил мне покойный Даниэль во время моего единственного непродолжительного визита к нему. А о сильном приступе дежавю на экскурсии по Толедо рассказала мне одна знакомая. И т.д. Можно сказать, что я приодел героя со своего (и не только со своего) плеча - но так чаще всего и делается в литературе: никакого иного опыта, кроме личного, у писателя не существует, даже у фантаста. Правда, во "Всаднике без головы" подобный маскарад привел к путанице с самыми серьезными последствиями - вот и меня некоторые отзывы, скажем прямо, озадачивают: причем не рядовые доверчивые читатели, а профессиональные критики впадают в азбучное заблуждение - путают автора с героем и после даже утешают меня, доброхоты, что-де не так уж плохи мои дела... Спасибо, конечно, за участие, но вынужден все-таки заметить: я не исповедывался и тем более не плакал у читателя на груди - а сочинял в свое удовольствие, занимался литературой.

РЖ: Была ли у вас какая-либо литературная ориентация на книги предшественников, в частности на книгу Трифонова "Время и место"?

С.Г.: Превосходный поэт Лев Лосев заметил, что писатель подзаряжается "не от так называемой "жизни", а от литературы". Присоединяюсь к этому мнению. А что касается моей прозы... Кое-какой "список обязательной литературы" входил в мои авторские намерения, скажем, страница-другая в третьей главе - вольный пересказ пушкинского стихотворения. Но с какого-то момента произведение вроде как прониклось моим творческим методом и начало мне подыгрывать самостоятельно, если только поведение Буратино по отношению к Папе Карло можно охарактеризовать этим глаголом. И пошло-поехало: известное двоение, аллюзии, симметрия планировались мною, но зато и получил я сверх запланированного, в нагрузку - и Жолковского с заглавием, и, по мнению некоторых читателей, "Пушкинский дом" уже не помню с чем, и Набокова, и Трифонова, и даже "Льва, колдунью и платяной шкаф" Клайва С.Льюиса, и в довершение всего вышла моя вещь из печати в палиндромном 2002 году. Положа руку на сердце, я не знаю - в плюс или в минус книге эта интертекстуальность. А Юрий Трифонов мне всерьез нравится, особенно "Дом на набережной", но как раз "Времени и места" я не читал - теперь прочту непременно.

РЖ: Любовь главного героя к Анне остается "недовоплощенной" в самом обычном, человеческом смысле этого слова. Она должна быть именно такой, чтобы пройти через всю жизнь?

С.Г.: "Недовоплощенная" любовь - сильный и испытанный литературный двигатель, а применительно к реальной жизни - вовсе необязательно. Многим из нас известны примеры пожизненной разделенной любви, к примеру, у моих родителей дело обстояло именно так.

РЖ: Сотрудник органов безопасности оказывается в романе не только достойным человеком, но и своеобразным alter ego героя. Как вы полагаете, выведение положительных образов "чекистов" (да и сотрудников других "органов") в литературе, на телевидении и т.д. - тенденция времени, откат после волны возмущения 80-х, косвенное стремление отблагодарить власти за установившуюся стабильность?

С.Г.: Чем руководствуются помянутые вами создатели "положительного образа "чекиста", я судить не берусь, а по поводу своей прозы ответственно заявляю, что здесь, если только вы не ошибаетесь в оценке моего гебэшника, произошло недоразумение. Я сначала собирался написать исключительно о любви. Но реалистическая манера, время действия, описываемый круг вынудили меня ввести еще одно действующее лицо - сотрудника тайной полиции: как ни крути, незримое присутствие службы идеологического сыска (или пусть только уверенность в ее всеведении) являлись важной составляющей атмосферы 70-х годов. Но мне для моих литературных целей нужен был человек более-менее масштабный - подходящими прототипами автобиография меня не снабдила. Не Бог весть какой герой и диссидент, я все-таки считанные разы виделся с сотрудниками госбезопасности в служебной обстановке (одно наиболее дурацкое мое посещение Лубянки описано мною в "Трепанации"); случались и не такие комические. И всегда по завершении "беседы", задним числом, было даже немного неловко за свою нервотрепку и демонизацию работников этого ведомства - такие какие-то пыльные и посредственные люди разговаривали с тобой. Пришлось выдумать человека позначительнее моих реальных знакомцев. Так что я не идеализировал сотрудника госбезопасности по перечисленным в вашем вопросе коньюктурным соображениям, а озабочен был единственно художественной целесообразностью. Кстати сказать, мой кагебэшник вовсе не кажется мне "достойным человеком", по-моему, Никитин - довольно скользкий тип, просто демагог недюжинный. Сожалею, если ввел кого-то в заблуждение, и, как частное лицо и гражданин, "беру свое "здравствуйте" обратно", - так, говорят, сказал своему недругу поздоровавшийся с ним по рассеянности Пастернак.

РЖ: В недавней анкете В.Курицына вы чаще всего оказывались в списке "десяти лучших поэтов". Как вы восприняли этот факт?

С.Г.: Врать не стану, в первое мгновение мне было приятно узнать о результатах курицынского опроса. Но я хорошо умею портить себе настроение - и эрудиция тотчас подсунула мне из истории литературы нужное количество подобных "триумфов" и того, как круто обошлось с ними время. А потом я не настолько доверчив и самодоволен, чтобы простодушно надмеваться, красуясь в десятке, где не нашлось места М.Айзенбергу, В.Гандельсману, А.Цветкову (старшему) и кое-кому еще. Впрочем, искренно благодарю всех, упомянувших меня.

РЖ: Ощущаете ли вы принципиальные связи между двумя областями вашего творчества - поэзией и прозой? Если да, то в чем они проявляются? Повлияли ли особенности вашего поэтического метода на ваши прозаические сочинения?

С.Г.: Вряд ли сумею удовлетворительно ответить на этот вопрос, но одним наблюдением готов поделиться. Сочиняя прозу, я сталкивался - и не раз - с вымыслом второго порядка, сейчас поясню, что я имею в виду. Лирика, как известно, более исповедальная материя, чем проза, но и в лирике кое-что говорится вопреки фактической точности, руководствуясь соображениями гармоническими что ли. Так вот, в прозе я нередко машинально "принимал" некогда выдуманное мною самим для нужд стихотворства за чистую монету, за свершившийся факт. Меня поймут те, кому случалось с жаром и неимоверными подробностями, как очевидцу, пересказывать историю с чужих слов или предаваться младенческим "воспоминаниям" о поре, которая по тогдашнему малолетству свидетеля никак не могла оказаться в пределах его личной памяти, а знакома лишь понаслышке, по рассказам старших. Интересная психологическая метаморфоза: мифология моей лирики с годами стала полноправной частью моего жизненного опыта, даже "памятью". Получается, что когда я писал "<НРЗБ>", я часто имел дело с разновидностью дурной бесконечности - с вымыслом по мотивам вымысла же.

РЖ: Оказалась ли работа над прозой полезна вам как поэту?

С.Г.: Поживем - увидим.