Поколение "яппи" на наших глазах сходит с исторической сцены. Ему на смену теперь приходит "бобо" - буржуазная богема, понимающая, что зарабатывание денег - не самая важная цель в жизни. Куда важнее творческая самореализация, предполагающая факультативное потребление радостей вещного мира: хорошо, конечно, работать в стильном офисе, одеваться в дорогом бутике и ездить отдыхать в экзотические места. Но так ведь и жизнь пройдет, а что же останется в сухом остатке?

Культ "белых воротничков", для которых самое важное - карьера и евро-ремонтные декорации, оказывается мало пригоден для реалий нового времени. Тотальное потребление не слишком творчески продуктивно и потому входит в серьезное противоречие с возможностями современного, эмансипированного человека.

"Новые бездомные" не только активно клубятся в модных местах, но и не забывают расплескивать вокруг себя креативную энергию, формировать тенденции завтрашнего дня. Кажется, это именно к ним лучше всего подходит понятие "продвинутых". Кажется, именно люди, которых можно охарактеризовать как "бобо", являются главными покупателями актуального искусства и шумных книжных новинок.

Именно на них, в основном, теперь и ориентируется издательский бизнес, буквально затопивший книжные магазины культовыми новинками. Фундаментальный инфантилизм "бобо" помогает продажам лучше любых пиаровских кампаний и рекламных акций. Возможно, именно поэтому в последнее время так актуализируются жанры, бывшие некогда сугубо подростковыми: комиксы, граффити или, вот, например, авантюрные романы.

1.

Анатолий Азольский "Диверсант". Назидательный роман для юношей и девушек. "Новый мир". 2002. # 3-4.

Действие нового романа Анатолия Азольского происходит во время Великой Отечественной Войны. Молодой парнишка допризывного возраста Леонид Филатов, обманув демобилизационную комиссию, оказывается призван в действующую армию. Судьба заносит его в разведку, далее следуют диверсионные вылазки, партизанские рейды, захват документов. Понятен пафос: маленький мальчик учится убивать, и так преждевременно становится взрослым человеком.

Война "омывала меня, частицу миллиардных толп, втянутых в войну и в войне пытавшихся найти ответы на детские вопросы. Я глянул на себя и поразился: шестнадцать, кажется, лет - и такой уже взрослый, умею убивать и брать женщин, учусь в самых жизненных университетах..."

И хотя "Диверсант" не сводится к этой конкретной формуле, налицо типичный "роман воспитания", показывающий процесс становления молодого героя. В критике нашей "Диверсант" уже получил название "авантюрного повествования", есть тут и такая буква. Тем более что два этих мощных романных потока, становления и приключений, очень часто идут рука об руку. Достаточно вспомнить классических "Трех мушкетеров", которые совершенно не случайно время от времени всплывают в тексте Азольского.

Великая Отечественная - идеальное место испытания и становления характера. Мы и раньше встречались с авантюрными интригами, происходившими на фоне грандиозных исторических событий, однако "Диверсант" выводит тему эту на новый уровень - достаточно отстраненный. Память о войне уже перестала болеть с силой, предполагающей лобовое, сугубо серьезное описание. Война теперь может быть просто фоном для резких фабульных лабиринтов. Окопная правда (вспомним последний роман Виктора Астафьева) оказывается не самым главным. Азольский пишет, создавая намеренно искусственную конструкцию:

"Ни одного, понятно, документа у меня под рукой нет, отсутствуют они и в сейфах, память же дает обидные сбои, и то, что написано ниже, случилось то ли в лето 1942-го, то ли годом позже. (А, может, и вообще не "имело места", потому что все ложь, и если кто-либо когда-нибудь о чем-либо напишет правду, и только правду, то все последующие сочинения станут лишними, повторяющими предыдущее.)"

Условность происходящего и ложится на просчитанный авантюрный сюжет. Автор всячески подчеркивает его "несерьезный", якобы развлекательный характер - например, жанровым обозначением ("назидание" здесь не значит "нравоучение", но лишь возможность высказаться в духе "береги честь смолоду"), стоящим возле названия, а также перечнями событий, которые должны случиться в каждой главе, - поступая, как Ч.Диккенс или тот же А.Дюма.

Однако и сами приключения становятся здесь не особенно важными, читатель все время ждет нарастающего драматического напряжения - ну когда же, когда Филатов, наконец, перестанет тренироваться в учебке, когда его подрывная деятельность станет системной, закручиваясь в клубок неразрешимых противоречий... Но автор не торопится завинтить фабульную пружину, словно ему все время что-то мешает. Бытовые подробности, постоянные воспоминания и размышления главного героя, какая-то штабная возня...

Острые эпизоды заканчиваются, не успев как следует развернуться, они быстро и торопливо проговариваются Анатолием Азольским, словно все эти обстоятельства выполняют второстепенную и вспомогательную функцию. Быстренько отдав должное военным приключениям Филатова, Азольский возвращается к чему-то куда более важному и волнующему - атмосфере, в которой существуют самые разные люди. Филатов наблюдает сослуживцев и генералов, немецких солдат и случившихся, по ходу дела, девушек, обо всех них он и составляет мнения, размывающие границы сюжета. В постмодернистской теории такой прием называется "отложенным действием". Поэтому повествование Анатолия Азольского легко преодолевает границы военного времени: последняя четверть "Диверсанта" описывает мирные скитания Леонида Филатова, который остепенился, женился, завел детей, но так и остался вечным подростком.

Незрелое существо притягивает более взрослых персонажей возможностью реванша, воплотив свои лучшие качества в чужом, гибком и живом сознании. Согласно поговорке, "дураки любят учить", хотя было бы точнее назвать таких наставников бытовыми неудачниками. Несостоявшимися взрослыми.

"Он стал моим очередным учителем. Очередным - потому что воспитателей у меня в ту пору жизни было хоть отбавляй, мною чрезвычайно интересовались люди,, желавшие видеть во мне человека, в котором исполняются их подавленные или подавляемые желания; каждому из этих людей казалось, что, доучив, довоспитав или перевоспитав меня, они наконец-то узрят нечто, примеряющее их с уходом времени в безвозвратность, с тщетой усилий по достижению идеалов. Чем-то судьба моя располагала людей к потребности исправить немедленно случайную ошибку моих слов и мыслей; многое во мне, включая и дело, которым я занимался, казалось им случайным, наносным, временным, не способствующим тому великому предназначению, ради которого я родился. Что-то общее связывало этих людей, какая-то светлая тоска сидела в них, вспугнуто проявляясь. Они вкладывали себя в жизнь мою, кирпичик к кирпичику выстраивая ступеньки, по которым я должен был пойти туда, наверх..."

Но непосредственное восприятие более невозможно: мир оказывается расколот и разбит. Не потому что война навредила, а потому что Анатолий Азольский написал книгу для нынешних фундаментальных инфантилов. Символично, что главный герой "Диверсанта" - тезка и однофамилец известного театрального и киношного актера: вот уже и слова в простоте сказать невозможно, обязательно в какого-нибудь двойника попадешь.

2.

Борис Акунин "Внеклассное чтение". В двух томах. Роман. "Олма-пресс". 2002.

Для чтения романов Бориса Акунина требуется определенный технологический навык.

Это только детектив нуждается в пристальном внимании: пропустишь какую-нибудь малозначительную деталь, и вся цепочка причинно-следственных отношений полетит к черту. Беллетристика нетороплива. Общедоступность требует понятности, разжеванности. На каждое происходящее здесь событие приходится несколько тонн словесной руды.

"Внеклассное чтение" следует читать бегло, на ходу схватывая авторские концепты. И какие бы события ни происходили, все составляющие текста тут вспомогательны, нет ничего основополагающего, потому что главная задача такой книжки - длительность, протяженность.

Интересная особенность: авантюрное повествование (в интервью "Аргументам и фактам" (#20, 2002) Григорий Чхартишвили предложил числить в своих предшественниках Дюма, Стивенсона и Конан Дойла) строится здесь не по возрастающей, как это было в классических аналогах, но закольцовывается само на себя. Мы читаем такой роман не для того, чтобы узнать финал (он изначально очевиден: "наши" победят, "плохие" будут наказаны), но чтобы оказаться вовлеченными в процесс движения к финалу, читателю важна сама эта голая процессуальность - то самое "внеклассное чтение", заявленное в названии.

Потому что еще до того, как открыть двухтомник, мы знаем: все истории оказываются уже давно рассказанными, Большая История в беллетристическом произведении более невозможна. События и стили, которыми умело (умно) манипулирует автор, не самостоятельны - они отсылают к готовым информационным блокам, существующим в читательском сознании, их расшифровка и узнавание - единственное подлинное событие в тексте такого рода. То есть все самое существенное выносится за рамки сцены текста и разыгрывается в кулисах.

Именно поэтому совершенно неважно (или, напротив, существенно и смыслообразующе), что "исторические" главы напоминают, к примеру, книги Валентина Пикуля, а "современная" часть оказывается странным образом запараллелена, скажем, с только что вышедшим "Льдом" Владимира Сорокина.

Главная ценность "Внеклассного чтения" (и ему подобных произведений, того же "Диверсанта") - повышенная саморефлексивность: текст постоянно проговаривается о своих подлинных намерениях. Именно поэтому ведущим мотивом нового акунинского двухтомника становится тема чужих (незаконнорожденных) детей. С вундеркиндом Митей Карповым из "исторической" части, которого угораздило с таким умом и талантом родиться в дворянской семье, в непосредственной близости от трона и быть вовлеченным в дворцовые интриги, в "современной" части романа рифмуется бойкая девочка Мира (шекспировская Миранда, надо полагать), оказывающаяся втянутой в криминальные разборки мнимого отца.

Именно непонятное происхождение детей, их заочная родственность и горячее желание усыновления активными делателями интриги оказывается главной метафорой, описывающей происходящее во "Внеклассном чтении". Совы - не то, чем они кажутся, прямые и непосредственные отношения и переживания невозможны, не то, что мните вы, природа.

Причем, замороченность эта касается не только нынешнего состояния цивилизации, "погрязшей" в симуляциях и медиальных обманках. Наши предки из эпохи барокко в своей застроенной ритуалами и сословными ограничениями жизни точно так же отказываются оторванными от нормального, естественного существования. Груз культурных ценностей не дает никаких шансов на прорывы к подлинности, к сути. Собственно говоря, иначе в таком беллетристическом тексте, состоящем из готовых информационных блоков, и быть не может.

Вот и выходит, что Акунин разворачивает "широкую панораму" как бы двойного небытия. "Двоюродность" оказывается состоянием, наиболее точно описывающем отношение персонажей "Внеклассного чтения" к своим жизням, к миру вокруг.

Детская непосредственность, соприродность - главный манок, на который летят персонажи "Внеклассного чтения", отчуждена не только в силу возрастных особенностей основных действующих лиц, но еще она невозможна и в силу таинственного не-родства.