Цикл стихов Бахыта Кенжеева в мартовском "Октябре" открывают такие строки:

Лгут пророки, мудрствуют ясновидцы,
Хироманты и прочие рудознатцы.
Если кто-то будущего боится,
то они, как правило, и боятся.

О стихах Бахыта Кенжеева хочется сказать: они чудесные. Так же, как говорят "чудесное утро", или "чудесная погода". Это чудо не связано с человеком напрямую, здесь человек зритель больше, чем деятель. Он созерцатель, он видит, но не торопится переделывать открывающийся ему мир. Пророки, ясновидцы, "хироманты и прочие рудознадцы" - это как раз те, кого не устраивает возможность "проснуться от холода на заре", те, кто хочет заглянуть в будущее, предузнать его, а значит - изменить. Полноте, говорит, поэт, да нужно ли это?

Не нужно бояться будущего. Не нужно бояться прошлого. Но самое главное: не нужно бояться настоящего. Нужно смотреть, думать, видеть и открывать, снова и снова, удивительные вещи, чудесные пейзажи и слова.

Почему он так спокоен? Ведь ему нелегко, и ему и тягостно и горько. Но откуда такой покой и такая уверенность в том, что мир не то что добр к человеку - нет, не добр, но этот мир не держит зла на человека?

Не сердись на меня, всесильная Афродита,
умный плачет, а глупый - шарик из хлеба лепит.
Разорившемуся, увы, не дают кредита,
а влюбленный лепет, нахмурившись, пишут в дебет.
Помечтать - был бы я, например, Гораций,
вот гулял бы в тоге с пурпурной оторочкой!
Был один поэт - как напьется, так сразу драться,
и скандалить, и хвастаться свежей строчкой.

Был он мой учитель, знал зло и благо,
как хотел, вертел просветленным словом.
Вот бы выпить с кем - только бедолага
скоро десять лет, как лежит под крестом дубовым.

Стихи Бахыта Кенжеева - это замечательно легкое отношение к жизни. Совершенная неправда, что только хмурые мудрецы понимают происходящее, и способны к глубоким прозрениям. Хмурая мудрость далеко не всегда права. Мудрость бывает и другая, гораздо более редкая, потому что легкая и случайная. Истине-то ведь все равно, как до нее добрались: мучительно-долгим размышлением или легкой и звонкой внезапной догадкой.

Когда "дебет-кредит" встречаются в стихах с Афродитой и Горацием - это либо какофония, либо какой-то другой мир, в котором слова эти и в самом деле близки.

Мир Кенжеева - мир легкомысленный, но кто сказал, что легкость мысли - это плохо? Мысль - это ведь еще и то, что может летать.

Передо мною дурно переведенная "Тибетская книга мертвых",
а на улице ранние сумерки. Скоро дождь.
Где отсырели буквы, где выцвели, где и вовсе стерты.
А сохранились - что толку. Смысла в них не найдешь
все равно. Мертвые ведь, как правило, книг не пишут.

Замечательно - "мертвые ведь, как правило, книг не пишут". Это сомнение в несомненном, вводное слово - "как правило", которое сдвигает тяжелое, как плита, утверждение, делает его не до конца ясным, не вполне установленным. А может быть, иногда кое-кто иной раз и черкнет книжонку?

В стихах Кенжеева нет безусловных вещей, потому что все вещи в них реальные, увиденные человеческим глазом и сохраненные памятью. А такие вещи - живые и переменчивые, нестойкие и ускользающие. Они не годятся для категорического императива, для проповеди, но замечательно подходят для того, чтобы передать малые обертона ощущений - свежесть ветра и свежесть слова. Мир Кенжеева - мир действительных наблюдений. Мир эмпирика и сенсуалиста. Ничего рационального в нем нет. Этот мир краток и неглубок, хрупок и прозрачен. Эти стихи, кажется, можно приложить к разгоряченному лбу - и они остудят его. И, наверное, станет легче.