"Распад в домах: у меня, у него, у всех... Оставь их, Стивен. Не здесь красота".

Джеймс Джойс "Улисс", глава 3.

1.

Пол Теру. "Коулун Тонг". Роман. Перевод С.Силаковой. "Иностранная литература". 2002. # 4.

"Коулун Тонг" - местное, гонконгское название одного из сортов чая. "Коулун" - "девять драконов", "тонг" - пруд, все вместе - пруд девяти драконов, откуда они пьют. Случайное имя, превращенное в метафору места. Потому что дело происходит в Гонконге, роман рассказывает о передаче бывшей английской колонии Китаю.

То есть по всем внешним признакам, Пол Теру написал колониальный роман, хотя по сути - антиколониальный: сюжет его крутится вокруг продажи фабрики, служащей источником доходов одной английской семье.

Мама Бетти (в которой многие узнают Маргарет Тетчер) и ее беспутный сын Чеп под давлением местных нуворишей вынуждены продать семейное заведение и, по условиям контракта, немедленно покинуть город, вернуться на свою историческую родину.

Бетти - сухопарая властная дама с непонятым внутренним миром и размытой нравственностью. Чеп - слабовольный мамин подкаблучник, тайком посещающий тайские бордели, похотливый и вялый. Единственное самостоятельное движение его души - любовь к работнице фабрики Мейпин - встречает стойкое неприятие и сопротивление со стороны Бетти. Скорый отъезд играет ей на руку, девушка оказывается брошенной и забытой.

Разумеется, в жизни этих людей, олицетворяющих верхушку колониального высшего света, все оказывается не так просто, как кажется на первый взгляд. Стопроцентные англичане, пытающиеся в экзотических условиях сохранить традиционный английский уклад, Бетти и Чеп всю свою жизнь прожили вдали от реальной Великобритании, они не знают и боятся ее, хотя постоянно грезят этим возвращением.

С другой стороны, Гонконг, от которого они отгораживаются всеми силами, уже давно проник в кровь их усталых от этой борьбы, изможденных, преждевременно состарившихся тел. Он нависает над их бессознательным, приходит в снах, тревожит как активно вмешивающийся в ход жизни фон. Однажды декорации становятся важнее актеров и их игры, ничего поделать с этим нельзя, а смириться невозможно.

"С повышением температуры усиливались и ароматы Гонконга: вонь местного воздуха, этой песочной взвеси, и автобусных выхлопных газов, пар, курящийся над крапчатым морем, что шумно колотится о пирс, ядовитая пыль стройплощадок - все эти отвратительные запахи словно вцеплялись ему в лицо когтями. Серая дымка пожелтела, и за полчаса - столько времени ему понадобилось, чтобы, задыхаясь от жары, доковылять до квартала, где жил Хун, - гул города продолбил ему все уши и, расшвыривая мысли, хлынул в мозг..."

Чтобы подчеркнуть этот странный многоугольник любви и ненависти, Пол Теру переводит его развитие в психоаналитическую плоскость. Сила и власть матери, подспудное тяготение к ней Чепа олицетворяет здесь движение в сторону исторической родины; чувство Чепа к Тэйпин, невозможность соединиться с ней, описывает взаимоотношения англичанина с китайской реальностью вокруг. Да, он слишком любит этих женщин, но он не может разорваться между ними, окончательно выбирая материнское начало.

Вот и приходится существовать где-то между призрачным Лондоном и вполне конкретным Гонконгом, который, несмотря на всю свою вопиющую материальность, нереален куда больше, чем Великобритания. Основной конфликт возникает здесь не из разницы менталитетов (как было в классическом колониальном романе), а из-за невозможности людей вписаться в свое обычное окружение.

Дело даже не в том, что Гонконг чужд и агрессивен: современный человек уже давно выпал из невидимых пазов, соединявших его с миром.

Потерянный рай, воспоминания о золотом веке, фантомные корчи подлинности и единства - вот те актуальные проблемы, о которых говорит Пол Теру на примере, казалось бы, совершенно частной истории.

Всяк храм мне пуст, всяк храм мне чужд, и все равно, и все едино...

2.

Евгений Попов. "Мастер Хаос". Роман. "Октябрь". 2002. # 4.

Точнее будет сказать не "роман", но (как там в подзаголовке у автора) "открытая мультиагентная литературная система с послесловием ученого человека". Потому что "Мастер Хаос" - текст странный, просто написанный, да сложно, весьма затейливо организованный.

В нем три уровня - каждая из 18 глав содержит несколько автономных текстов. Во-первых, отчет о приключениях в Швеции некоего Безобразова, явного (неявного) авторского клона.

Во-вторых, в каждой главе рассказывается какая-нибудь смешная (или не очень) история из недавнего (или давнего) советского прошлого. Именно этот пласт "Мастер Хаоса" оказывается наиболее авторским, аутентичным, именно здесь встречаются знакомые Поповские фенечки про город К., стоящий на великой сибирской реке Л., сказовые и разговорные интонации, захлебывающиеся избытком реалий из социалистического быта. Впрочем, некоторые аутентичные главы (явно между собой не связанные) никаких особых историй не несут, но оказываются остроумными размышлениями "на тему", классическими эссе.

В-третьих, каждая глава заканчивается подборками отрывков из газетных статей, коллекциями броских заголовков, перемешенных с отрывками из выпусков новостей. Про борьбу с алкоголизмом в СССР, про то, что "секса в СССР нет", про всякие шведские (или венгерские) дела и реалии. Время от времени среди этих обрывков и цитат возникают короткие безобразовские комментарии.

Венчает эту сложно организованную систему послесловие директора Института проблем управления сложными системами Владимира Виттиха, явно пародийное.

Следует сказать, что реестры и списки из заключительных частей каждой главы к финалу "Хаоса" (последняя подборка посвящена самым разным трагедиям и катастрофам) растягиваются и разбухают, а вот срединные части (фирменно Поповские) съеживаются: эмпирика давит художественный вымысел, обгоняет его.

И это несмотря на то, что вырезки из газет всегда обращены в прошлое как любое промежуточное подведение итогов: после того, как газета получена и прочитана, новость перестает быть новостью и превращается в часть истории, общей или частной. Тогда как вымысел, напротив, стремится к неконкретности обобщений, особенно такой вымысел, за который мы любим писателя Евгения Попова.

Помимо прочего, вся эта журналистская дребедень нужна Попову и для сугубо внутренних, утилитарных надобностей: сборка таких вот коллажей оказывается остроумным и индивидуальным решением личного архива, всех этих пыльных папок с пыльными вырезками, занимающими много времени и места. Зато, с одной стороны, можно вспомнить "Красное колесо" Александра Солженицына, будто бы невзначай и едко отпародированное Поповым, с другой - "Записи и выписки" Михаила Гаспарова, претендующее на изысканность и любомудрие.

Противоречие между конкретностью факта и отвлеченными фантазиями всегда существовали в творчестве Попова, закладывая в его произведения внутренний конфликт. Именно об этом и говорит его самая коронная фраза про город К. на реке Л., кочующая из текста в текст: есть незыблемость реалий жизни, которую возможно победить только лишь оттолкнувшись от конкретики, сведя ее к ничего не обозначающему знаку. Тогда "город К." и "река Л." и оказываются не равны себе, становятся частью авторской игры, авторского своеволия. Что выглядело бы вполне постмодернично, если бы не...

Отчего-то очень важны Евгению Попову эти привязки к реальности, многочисленные, избыточные и не всегда нужные факты. Подобная структура уже была использована писателем в книге "Прекрасность жизни: главы из "Романа с газетой", который никогда не будет начат и закончен", изданной "Московским рабочим" еще в 1990 году. Там точно так же каждая глава заканчивалась подборкой из газетных и журнальных материалов.

Правда в "Прекрасности жизни" структура была более "гармоничной": каждая глава относилась к тому или иному году жизни автора (и все они были выстроены хронологически, по порядку, от 1961 по 1985 год), ну и вырезки эти соответствовали тому или иному моменту. Так выходила хроника, по сути схожая с телевизионным проектом "Намедни" Леонида Парфенова.

Шестидесятничество - вот что мешает Попову воспарить над окружающей его конкретностью, социальная замотивированность, активная жизненная позиция, требующая отклика на каждый чих страны и мира. Это очень интересная картина - наблюдать, как шестидесятники, кто как, приспосабливаются к нынешним временам, как пытаются (или не пытаются) стянуть с себя шагреневую кожу общественно-политической проблематики.

В этом смысле, "младосимволисту" Евгению Попову еще повезло, он один из немногих среди товарищей по поколению, кто в силу личных обстоятельств и темперамента смог побороть в себе разрушительный пафос социального трибуна. Возможно, еще и потому, что темой писателя Попова всегда были нормальные, человеческие радости, маленькие, но необходимые. Все прочее - сплошная ев-тушенка.

Создавая каталог уходящей натуры, Евгений Попов пытается выбраться из-под обломков, из-под глыб отжившего материала. Ощущение хаоса, которое принесли с собой новые времена есть ничто иное, как симптомы информационной травмы, одной из жертв ее и становится писатель.

Не случайно начинает он с алфавитных списков стран и словарных понятий, а заканчивает реестрами злодеев, аварий и катастроф, между которыми втиснута коллекция черточек из новой, постсоветской жизни. Все это мелко накрошено, перемешено и взбито. Все это - осколки однажды разбитого зеркала, над которым надругались злые тролли. Все это - тоска по целостности и утраченной простоте восприятия жизни, по ее прекрасной прекрасности.

Именно поэтому все части "Мастер Хаоса" разболтаны и развинчены, их можно переставлять местами, никто и не заметит. Единственная сюжетная линия, выдерживаемая от начала и до конца - линия господина Безобразова, явно виртуального, и не очень повествованию нужного. По крайней мере, на фоне глобальных катаклизмов из других частей и глав, тихие думки простого человека (башмаки купил на липучках) выглядят как совершенно необязательные.

Ан нет. В этом-то и заключается, по Евг. Попову, правда жизни: большая история и маленький человек существуют в параллельных измерениях и им не сойтись никогда. Как анекдотам из казармы и передовицам из партийной газеты.

3.

Гонконгский роман Пола Теру пришел к русскому читателю вторым. Сначала был переведен его роман "Моя другая жизнь", где английский писатель сочинил себе альтернативную биографию - "это рассказ о жизни, которую я мог бы прожить, мемуары о том, чего не было..."

Поэтому и все последующие произведения Теру воспринимаются как умозрительные варианты писательской биографии, разные роли, которые Теру примеривает на себя, в которые вживается едва ли не по системе Станиславского. Зря, что ли, в послесловии переводчика, опубликованного в том же номере "Иностранной литературы" говорится об особом месте, которое Гонконг занимает в жизни Пола Теру: "Написан роман на основе личных впечатлений: писатель работал в Гонконге над киносценарием, а параллельно "слушал, что говорят в городе", ведь "перед бурей у всех развязываются языки"..."

Книга Евгения Попова написана "после бури": распад империи выделяет такое количество информации, что с ней невозможно совладать, переварить, остается мелко нарезать непереваренные куски, посолить-поперчить "по вкусу" и подавать в остуженном виде. Потому что на горячее блюдо хроника пикирующей цивилизации больше не тянет.

Мне же больше всего интересна форма подачи этого распада - отстраненная, беллетристическая, то есть внутренняя, как у англичанина, или же рваная, сырая, то есть внешняя, как у "нашего".

"Мой дом - моя крепость" или "на миру и смерть красна"? Дело даже не в разнице традиций и культур, но в осознании своей собственной миссии: когда все рушится и приходит в негодность что оказывается важнее - убаюкивающая сознание сказочка или заполошные крики о помощи?!