Недавно исполнилось сто лет со дня рождения выдающегося историка литературы Григория Александровича Гуковского. Гуковский скончался в ленинградской следственной тюрьме от сердечного приступа 2 апреля 1950 года, не дожив месяца до сорока восьми лет. Этому трагическому финалу предшествовала вакханалия борьбы с космополитизмом и обвинения в шпионаже, вредительстве и подрывной деятельности. Трагическая судьба Гуковского наложила особый отпечаток на восприятие его научного наследия. Хотя в годы оттепели Гуковский был "посмертно реабилитирован", на протяжении всего советского периода власти смотрели на него с подозрением и неприязнью (тем более что вплоть до эпохи перестройки и гласности один из главных палачей Гуковского - ничтожный, бездарный и подлый Георгий Бердников - входил в число академических бонз). Книги Гуковского надо было "пробивать", ссылки на него были знаком прогрессивности и некоторого фрондерства (а в провинциальных учебных заведениях такие ссылки еще в 1970-х годах попросту вымарывались "научными руководителями" из студенческих работ - страха ради иудейска); в 1980 году Юрий Лотман "знаково" посвятил памяти Гуковского едва ли не самый известный свой труд - комментарий к "Евгению Онегину". Полемизировать с Гуковским (я имею в виду настоящую научную полемику, а не тявканье академических шавок) было не принято, как не принято полемизировать с мучениками.

Сейчас, с исторической дистанции, в трагической смерти Гуковского видится не только страшная случайность, жребий, выпавший в кровавой рулетке ("любой бы мог"!), но и известная закономерность. Закономерность эта таится не только в "атмосфере эпохи", но и в самой личности этого выдающегося ученого и человека.

Гуковский был блистательно талантлив и артистичен. Его лекции в Ленинграде и в Саратове (в тамошнем университете он работал во время войны и в первые послевоенные годы) собирали полные аудитории и непременно завершались шквалом аплодисментов. "Театр!" - иронически комментировал Борис Эйхенбаум, проходя мимо аудитории, где только что закончилась лекция Гуковского и откуда, по обыкновению, доносился шум оваций. "Цирк!" - злился в аналогичной ситуации академический карьерист старшего поколения. "Я имею здесь неожиданный успех - будто я заезжий столичный тенор или профессор Гуковский", - писал из Саратова пушкинист Юлиан Оксман.

Гуковский действительно был артистом в полном смысле слова - отчасти, стало быть, и актером. Как актеру ему было необходимо ощущение немедленного успеха. А для подобного успеха всегда нужно принимать правила театральной игры, господствующие "здесь и сейчас". Гуковский эти правила отлично усваивал и быстро вживался в роль, можно сказать - органически сливался с нею. "У Г[уковского] была сокрушительная потребность осуществления, - писала в 1980 году Лидия Гинзбург, близко знавшая Гуковского, - и он легко всякий раз подключался к актуальному на данный момент и активному. Это называется - следовать моде, на языке упрощенном, но выражающем суть дела. Мода - это всегда очень серьезно, это кристаллизация общественной актуальности". Умная Гинзбург, как обычно, права. Необходимо только добавить: в эпоху Гуковского следование моде как выражению общественной актуальности нередко оказывалась слишком серьезной, а иногда и опасной вещью.

Начало научной карьеры Гуковского было связано с деятельностью русских формалистов, которые задавали тон в Государственном институте истории искусств. Юный Гуковский, воспитавшийся в Петроградском университете на вполне классической академической науке, живо усвоил формалистические постулаты: в его блестящей первой книге "Русская поэзия XVIII века" (диву даешься, когда подумаешь, что эта поражающая зрелостью мысли и письма работа написана молодым человеком, которому едва исполнился 21 год!) концепция отношений школ Ломоносова и Сумарокова развернута в соответствии с формалистическими представлениями о литературной эволюции как "борьбе" и "отталкивании". Отсюда - натяжки и противоречия, которые сейчас резко бросаются в глаза.

В первой половине 30-х декорации стремительно меняются: формализм разгромлен, его основатель и один из виднейших представителей Виктор Шкловский публикует покаянный манифест "Памятник научной ошибке". На короткий срок господствующим методом в литературоведении делается марксистский социологизм. В это время, скажем, споры о языке начала XIX века ("полемика о старом и новом слоге") было принято интерпретировать так: "Шишковисты были выразителями старого крепостничества, основанного на патриархальном барщинном хозяйстве, карамзинисты представляли собою ново-крепостническое дворянство, стремившееся к интенсификации барщины" (цитата подлинная. - О.П.). Гуковский принимает новые правила игры и становится "социологом". В 1936 году появляется его книга (защищенная вскоре как докторская диссертация) "Очерки по истории русской литературы XVIII века: Дворянская фронда в литературе 1750 - 1760-х годов". Теперь под деятельность литераторов "сумароковской школы" оказалась подведена "классовая база": борьба последователей Сумарокова с литературными и идейными оппонентами предстала как борьба феодальной оппозиции с бюрократической монархией - неприглядной, во многом отталкивающей, но исторически необходимой. Впрочем, неожиданный элегический шарм этой "марксистской" книге придает нескрываемая авторская симпатия к исторически обреченным героям...

Во второй половине 1930-х годов обветшалый марксизм заменяется сталинским марксизмом-ленинизмом: недавно еще повсеместно торжествовавший социологизм объявляется вредным и "вульгарным". К 40-м годам, в эпоху высшего торжества тоталитарной советской монархии, в историко-литературных концепциях место "классовости" прочно занимают "реализм", "демократизм" и "народность". Гуковский живо откликается и на это веяние времени. Он задумывает грандиозную многотомную эпопею о русском реализме - ее вершиной должен был стать том, посвященный социалистическому реализму как высшей стадии мирового литературного развития. "Марксистский метод" для таких построений уже решительно не годился; в основание новой концепции легло сталинизированное гегельянство: "объективный" классицизм - тезис; "субъективный" романтизм - антитезис; реализм, диалектически соединяющий и то и другое, - синтез. Правда, Гуковскому удалось завершить только две книги из задуманного грандиозного цикла - "Пушкин и русские романтики" и "Пушкин и проблемы реалистического стиля". Книга о Гоголе осталась оборванной на полуфразе: ученый был "взят" буквально из-за стола...

В поздних книгах Гуковского (особенно в первой из них - "Пушкин и русские романтики") есть совершенно изумительные места: таковы соображения о знаковой роли "слов-символов" в поэзии начала XIX века, анализы поэтических текстов Жуковского и Батюшкова, наблюдения над построением "литературной личности" Дениса Давыдова... Однако для понимания истории литературы как динамического процесса результаты новой концепции оказались почти катастрофическими: к примеру, стихи укоренного в рационализме XVIII века "объективного идеалиста" Жуковского были истолкованы Гуковским как выражение предельной романтической субъективности (а как же иначе? Ведь Жуковский - "антитезис" рассудочному классицизму!); Пушкин - наследник европейского классицизма, не принявший новаций французской "неистовой школы" и лишь в конце жизни начавший склоняться к романтизму "английского" типа, - оказался превращен в основоположника русского критического реализма... О "реалисте" Гоголе (а последняя, незавершенная, книга Гуковского так и названа - "Реализм Гоголя"!) сейчас читать и вовсе как-то дико...

И какой дорогой ценой достигалась "гармония" этого советизированного гегельянства!.. Евгений Онегин, к примеру, представал у Гуковского как герой, чьи выдающиеся природные задатки искажены тлетворным воздействием космополитической светской среды. Соответственно, через изображение "дурного" в герое изображалось (и "обличалось") "дурное" в сформировавшей его социальной среде. Суд над Онегиным - это суд над общественным укладом. Это и превращало роман в "реалистический", а персонажа - в "типического"... Но реализм еще требовалось увязать с народностью и с революционной борьбой: потому-то (не в пушкинском романе, а в книге Гуковского о пушкинском "реализме") Онегин, проехавшись по России, приобщается к национальной почве и переживает обновляющую эволюцию. Такому человеку уже нет места в петербургском космополитическом свете - он обречен закончить свой путь в рядах декабристов (за пределами романа!), подтвердив своей судьбою истинность ленинского учения о трех этапах освободительного движения...

Перечитывая сейчас все эти тексты, упорно задаешься вопросом: почему же именно Гуковский, желавший идти в ногу со временем и принимавший новые направления с искренностью и талантом, оказался жертвой торжествующего тоталитаризма? Ответ, думается, достаточно прост: дело как раз в талантливости и в артистизме. Тоталитаризм иногда готов вчуже уважать талант в откровенном враге - но он никогда не позволит быть талантливым "своему", тому, кто желает быть его союзником. Быть "как все", писать серо и мертво, языком партийных документов - вот идеал тоталитарной "гуманитарной науки". Гуковский сделал много шагов навстречу требованиям режима, но он не сделал последнего, самого главного: он умел азартно схватывать новые веяния, но не умел быть "как все". Самой своей личностью, своим артистическим письмом Гуковский решительно противоречил советскому идеалу "скромного труженика науки", вносил в слаженный хор бездарных холуев дискомфорт и раздражение. Избавление от такого ненужного "союзника" было совершенно правильно воспринято (и реализовано) в соответствующих инстанциях как "очередная задача советской власти".

Но у трагедии артистического протеизма есть и вторая сторона - имеющая отношение уже не к тогдашней, а к нынешней судьбе Гуковского. Читать Гуковского (особенно позднего) сейчас очень трудно, а иногда и мучительно больно: блистательнейшие анализы, наблюдения и прозрения то и дело подгоняются под концепции, которые вызывают раздражение и протест. Не тем, что эти концепции ошибочны, - заблуждения сильного ума иногда поучительны не менее удач и озарений, - а тем, что в них слишком явен отпечаток "чужого", слишком ощутимо добровольное подчинение навязанному извне. Такова цена искреннего, азартно-артистического усвоения догматики, порожденной царством тьмы. В конечном итоге - цена признания всесильной власти "среды". Впрочем, кто сейчас бросит в Гуковского камень за это?..

Выдающийся исследователь русской литературы XVIII века Павел Берков в 1964 году вознес такую похвалу покойному коллеге: "Человек... никогда не упорствовавший в своих заблуждениях, как формалистических, так и вульгарно социологических, и с делавшей ему честь прямотой преодолевавший их и переходивший на правильные методологические позиции...". Сказано это, заметим, с самыми добрыми намерениями - в книге, посвященной памяти Гуковского. А получилось... Словом, не приведи Бог жить и работать в те времена, когда подобная "прямота" объявляется достоинством и добродетелью... Помнить об этом полезно и сейчас.