Чтение Дьяковецкого про "тропу войны" вызвало у меня приятное чувство сильного недоумения. Тезисно излагая, говорится там, что писателю и вообще человеку творческому дела нету (точнее: не должно быть) до политики, тем более до радикальной, а получается сплошь и рядом наоборот. Вот мудрый человек Вадим Дьяковецкий и решил напомнить заигравшимся писателям и их почитателям: мол, от экстремистских взглядов до оружия миллиметр разницы, взгляды эти самые у тех только писателей бывают, кто талантом не вышел на чистом искусстве раскрутиться и сомневается в себе, как в художнике. Лет десять назад в "Литературной газете" или другом каком органе, ратующем за деполитизацию искусства, статья с такими подкупающе наивными мыслями смотрелась бы еще как, но сегодня невольно спрашиваешь себя: комедию перед тобой ломают или автор искренне все это себе думает? Следуя золотому правилу думать о людях скорее хорошо, чем плохо, я позволю себе дальше и себе ту же наивность, только с противоположной стороны, то есть на самом разбанальном уровне возражу Вадиму по существу вопроса:

1. Искусство (литература), покуда оно таковым остается, невозможно без эмансипации, в том числе и социальной, хотя, конечно, к этой эмансипации и не сводится. Художественная самореализация всегда совершается вопреки существующему "статус кво", всегда за счет нарушения не только эстетических, но и политических норм (они ведь тайно увязаны), хотя и с нигилистическим парадоксальным учетом этих самых норм. Это очень давно началось. Можно даже сказать "всегда было". Нужно ли напоминать радикальную политическую ангажированность иенских романтиков, французских символистов, итальянских футуристов, европейских экспрессионистов и сюрреалистов, немецкой "новой вещественности", нового романа и т.п.? Если нужно, отсылаю к своим трем довольно полным лекциям на эту тему на сайте Left.ru. Там - пофамильно. Это я к тому, что Лимонов, Витухновская, Ольшанский и Союз Революционных Писателей, которых вы цитируете, не суть досадное недоразумение или просто следствие недостатка вкуса.

2. Как практика, в знаковом смысле, искусство сводится к жесту непрерывного остранения области привычного. На уровне психологии это означает: искусство сводится к акту деавтоматизации сознания, сначала авторского, потом - читательского. Эффект присутствия при этом акте важнее всего, его обеспечение и есть, собственно, "успех". Совершенно очевидно, что такая практика никак не может служить власти, потому как главный ресурс для возможности осуществления власти это и есть максимальная автоматизация сознания контролируемых людей. Отсюда: художественная практика является не просто нейтральной, но подрывной уже потому, что стремится уменьшить возможности контроля над людьми. Поэтому художник всегда объективно находится в конфликтном отношении к системе власти, просто по роду своей деятельности. Платон это прекрасно осознавал, предлагая не пускать поэтов в идеальное государство. Насколько художник сам это осознает, другой разговор. Те, кого вы упоминаете как "экстремистов", видимо, осознают это до некоторой степени. Искусство как практика есть не заповедник даже, но тыл для партизанских настроений и проектов, база для освобождения, по-настоящему возможного, конечно, лишь за формальными пределами искусства. То есть искусство всегда является либо революционной альтернативой, либо автономной зоной, разница между которыми временна и сводится к интенсивности, то есть к степени таланта. Теодор Адорно в истекшем веке, наверное, самый последовательный отстаиватель такого взгляда, из теоретиков. А из практиков острее других это чувствовал Бретон.

3. Вышесказанное настолько очевидно, что представители власти регулярно пытаются быть достаточно "разумными", чтобы найти-отвести искусству полагающееся "место", превратив его в безопасный для системы (а то и полезный для нее) раздражитель. Почти банальной уже стала точка зрения, что социальная стабильность и предсказуемость, то есть беспроблемное воспроизводство отчуждающей системы в современном мире, достигается за счет переноса в отстегнутую от реальности область "искусства" всех трансгрессивных, радикально и опасно пафосных человеческих начал. В такой ситуации принято говорить: "Ну это ведь всего лишь искусство", и понимать это предлагается так: "Какая бы там ни имелась в виду политика, нельзя же принимать ее всерьез, не будем же мы буквализировать пусть талантливые, но метафоры? В конце концов, все это существует для развлечения, а не чтобы мешать нам жить". То есть искусство закупоривается обществом в самом себе, превращается в сквот, в обособленный партизанский район, вроде мексиканского Чиапоса, турецкого Курдистана или колумбийской Маркеталии.

4. Все, о чем я тут говорю и буду говорить дальше, умещается в три строки Маяковского, которого, кстати, вспомнив "литератора" Савинкова и других предосудительных писателей-экстремистов, Дьяковецкий почему-то не вспомнил.

"Буржуазия только затем и нужна,
Чтобы сначала делать из мухи слона,
А потом торговать слоновою костью".

Мы присутствуем при деавтоматизации, размыкании фразеологизма, но результат этого принадлежит буржуазии, становится объектом продажи. То есть не как практика, но как ее частный результат, не как художественная функция, но как созданная для поддержания этой функции структура, произведение искусства, конечно, может принадлежать (а сплошь и рядом √ принадлежит) власти. Правда, всегда, когда власть что-то в искусстве объявляет "своим" или хотя бы "приемлемым", результат для искусства бывает жалкий. Из "нужных" произведений и авторов приходится выпаривать саму художественную функцию, превращать их в слепые пятна, оставляя так называемое "полезное содержание", то есть сводя художественность к прямой пропаганде, после чего аудитория, как правило, теряет всякий интерес и его приходится искусственно подпитывать-имитировать. То бишь на чисто "содержательном", сюжетном уровне власти еще может что-то принадлежать, но только в случае, если власти удается превратить выбранное искусство в окаменелость, в призрак, косвенно напоминающий о роскошном прошлом. Толку от таких окаменелостей и призраков мало, потому как служат они не эмансипации и самореализации, но подавлению, стабилизации и контролю. В современной системе такую консервативную антихудожественную роль играет прежде всего жанровая-массовая литература, от Марининой до Б.Акунина. Псевдоним Чхартишвили, кстати, хорошо подтверждает сказанное выше - присвоение палпом революционного "эха" в обратных целях. Стыдливый миф "нейтральности-аполитичности", столь свойственный для палпа, надеюсь, никого не смутит. "Нейтральность" - это всегда лукавое название лояльности и принадлежности власти, желающей осуществляться незаметно и само собой разуметься, как погода.

5. Мне показалось, что Вадим Дьяковецкий считает нынешний тип власти вполне совместимым с искусством или вообще не видит в этих отношениях большой проблемы, списывая регулярную конфликтность на особенности затянувшегося у авторов переходного возраста. Для меня же чисто риторически звучит вопрос: возможен ли тип власти, совместимый, резонирующий с художественной практикой? Конечно, такого типа нет сейчас и не будет в ближайшем будущем.

Что есть власть? Многообразие форм контроля и управления одних людей над другими. Еще проще: власть это всегда способ эксплуатации одного класса другим. В этом смысле сущность искусства как феномена человеческой деятельности противоположна феномену власти. Художник, способный к мало-мальской рефлексии, просто это осознает и политически формулирует, в том числе и в творчестве, только и всего. Подчас он использует действительно первые подвернувшиеся под руку политические символы, вроде "черносотенства" Ольшанского, лишь бы очевиднее засвидетельствовать конфликтность своей позиции.

Чисто теоретически можно представить себе модель общества без классов и государства, где искусство будет гармонично резонировать с общественным устройством, потому что в такой модели не будет власти в вышеназванном смысле этого слова. В такой умозрительной ситуации искусство, его принципы, собственно, и заменят принципы нынешней власти. И об этом Дьяковецкий точно, но вряд ли осознанно, догадывается, так часто употребляя в своей статье слова "анархия" и "анархизм" в отношении персон, ни к какому анархизму, вроде бы, отношения не имеющих. Бессознательно Вадим проговаривает единственно возможное, хоть и столь невероятное сегодня, решение беспокоящей его проблемы.