Производить над ними суд писанный

Псалтирь

1.

На наших глазах творится история литературы, на наших глазах - а часто и с нашим участием - литераторы попадают в историю. Во всех смыслах этой идиомы.

Литературный быт - субстанция, нередко преподносящая сюрпризы. За примерами долго ходить не надо. При падении читательского интереса к журналу и книге, к художественной словесности, к фигуре писателя, к литературному факту, становится литературным фактом сам скандал (как одно из явлений литературного быта). В газете "Коммерсантъ" комментируются итоги литературного сезона первой половины 2002 года: "На что был богат прошедший литературный сезон - так это на скандалы" (26 июля 2002, # 130). Ей, словесности, как это ни грустно, "Лимонка с гексогеном в голубом сале" помогает выжить, не уйти совсем уж на дно читательского внимания. А дно уже видно, просвечивает, тиражи продолжают падать, причем не только у журналов (очередное сокращение тиражей примерно на 10% произошло в середине года), но и у книг современной прозы не скандального содержания. Чтение как занятие выходит из моды. Уж как только не отвечают доморощенные знаменитости газете "Известия" на вопрос, чем они будут культурно заниматься в выходные, - хоть бы один сказал: книжечку почитаю. Или журнал - вон их сколько еще не прочитанных, но таких интересных! Нет. Отвечают все больше про выставку кошек.

Кто бы, кроме зарубежных коллег-славистов, вплотную приблизился к текстам Владимира Сорокина, ежели бы не громкий скандал, учиненный движением "Идущие вместе"? А ведь в тени этого, бесплатно раздуваемого телевидением в летние, дефицитные на новости, месяцы, скандала, за который В. Сорокин и его издатель А. Иванов, как полагают, например, А. Латынина ("Время МН", 30 июля 2002) и О. Кучкина ("Комсомольская правда", 31 июля 2002), должны бы заплатить как за мощную рекламную кампанию, литературные критики не припомнили существенную для истории новейшей литературы деталь: ведь первым мотив фекалий ("вторичный продукт") в современную словесность ввел Владимир Войнович. Мотив копрофагии появился в "Чонкине", потом был развит в антиутопии "Москва 2042". Не только (и не столько) этим мотивом знаменита "Москва 2042" (кстати, я полагаю, что Войнович вообще воздействовал на Сорокина - Москва у него, конечно, иная, но самая идея Москвы-образа не у Войновича ли вместе с фекалиями позаимствована?), знаменит роман прежде всего опять╜таки скандалом вокруг одного из центральных персонажей - в прообразе Сим Симыча Карнавалова многие признали Солженицына.

"Когда некоторых моих читателей достиг слух, что я пишу эту книгу, - начинает Войнович, - они стали спрашивать: что, опять о Солженицыне? Я с досадой отвечал, что не опять о Солженицыне, а впервые о Солженицыне. Как же, - недоумевали спрашивавшие, - а "Москва 2042"? "Москва 2042", - отвечал я в тысячный раз, не об Александре Исаевиче Солженицыне, а о Сим Симыче Карнавалове, выдуманном мною, как сказал бы Зощенко, из головы, с чем яростно мои оппоненты никак не могли согласиться" (Владимир Войнович. Портрет на фоне мифа. - М.: ЭКСМО-Пресс, 2002, с. 5. В дальнейшем цитаты даются по этой книге с указанием номера страницы в скобках).

Противостояние Войновича Солженицыну (как и отдельность Солженицына - не только по отношению к Войновичу, а и ко всему диссидентскому демократическому движению внутри самого освободительного процесса) обусловлены многими причинами, и не перечисление их - задача моих заметок. Но, скажу сразу, я считаю, что "яростные оппоненты" Войновича правы в одном: прообраз очевиден. Только в романе - это целиком беллетризованный персонаж, с гротескно преображенными чертами прототипа, а в преждевременных мемуарах (А. Блок) это тоже гротескный (и литературный), но под реальным именем существующий персонаж, у которого тоже есть прототип.

Появление книги Войновича вызвало немедленную и в целом негативную реакцию в прессе. Миф, который сложился - в том числе и автомиф, сложившийся у самого Солженицына в определенных социально исторических условиях: "Если бы Солженицын существовал в нормальном обществе, где писателя хвалят или ругают без вмешательства в этот процесс карательных органов с одной стороны и фанатичных клевретов с другой, тогда бы он мог трезво оценивать свои возможности и достижения" (Владимир Войнович. Солженицын на фоне мифа. - Аргументы и факты, июль 2002, с. 3).

И в том, и в другом случае мы имеем дело с литературой, а не с юридическим или архивным документом.

Такое вот предварительное замечание.

Хочет того Войнович или нет, хочет того Солженицын или нет, но, когда они сочиняют "Портрет на фоне мифа" или "Бодался теленок с дубом", а также "Угодило зернышко промеж двух жерновов", они пишут прозу, а не информационную заметку или статью в деловой еженедельник. Повторяю, прозу par excellance. Между реальностью и текстом стоит художник - со своим миром, со своим особо воспринимающим действительность аппаратом. И не просто художник, каких все-таки немало, а уникальный художник, и аппарат у него - от Бога - уникальный, а значит - неисправимый. Исправить такой аппарат на самом деле даже в лучших целях (чтобы все было правильнее - с объективной точки зрения) значит этот аппарат разладить и погубить.

А между текстом Войновича и реальным Солженицыным стоит еще, кроме аппарата, миф. Миф о писателе другому писателю - в силу его антимифологического, разоблачающего иллюзии дара - мешает. И, одновременно, - притягивает, интригует. И тем самым писатель В.В. попадает в творчески-психологическую зависимость от мифа А.С. И естественно, борется - со своей психологической зависимостью а значит, с мифом, а значит, и самим А.С.: дарование у него такого характера, что свою же зависимость он реализует в разоблачении. Тогда зависимость пройдет, а писатель (В.В.) отправится дальше, разоблачать другие мифы. В.В. действует по древнейшим законам художественного индивидуального творчества: народ (множество) создает метафору или миф (например, "Черная корова весь мир поборола"), а писатель ее реализует, чтобы в парадоксальном контексте преподнести разгадку (ночь). Так, в постоянном, но не всегда и не всем очевидном контакте╜споре с общественным (массовым) сознанием осуществляет себя писатель - как писатель.

2.

Вообще суд Войнович устраивает быстрый, чуть ли не мгновенный. Как говорится, припечатывает словцом. В самом начале своего повествования он перечисляет через запятую имена новых - для начала 60╜х - авторов (своего литпоколения): Юрия Казакова, Бориса Балтера, Василия Аксенова, Анатолия Гладилина, Георгия Владимова, Владимира Максимова... "Толпа талантов высыпала на литературное поле, поражая воображение читающей публики, - не может удержаться от иронии Войнович. - Таланты писали замечательно, но чего-то в их сочинениях все-таки не хватало. Один писал почти как Бунин, другой подражал Сэлинджеру, третий был ближе к Ремарку, четвертый работал "под Хемингуэя" (16). Портативный литературный крематорий - и уже, можно сказать, от "толпы талантов" остается только пепел.

С Солженицыным (мифом о Солженицыне) он работал иначе.

Сначала он создает свой образ Солженицына.

Нет, не так.

Сначала Войнович выстраивает декорации, создает контекст. Прекрасно знающий законы драматургии, сгущает напряжение ожидания, затягивает начало действия.

Открывается сцена - вернее, просцениум - не Солженицыным, а Сацем, в его квартире на Смоленской.

Для внимательно читающего - а еще важнее, что для изначально тщательно и с удовольствием работающего писателя - ни одна деталь не случайна. Все - существенно. Отмечено, что у Саца в квартире нет сортира - он расположен отдельно, "в конце длинного коридора" (8). Для чего?

Мотив отправления нужды (дерьма и мочи) поддержан немотивированно введенной шуткой про Саца, Луначарского ("Они то с Сац, то с Рут", 11). Для чего?

Ничего величественного, патетического в текст допущено не будет: идет игра на понижение, вот каков на самом деле авторский сигнал, знак читателю.

В выстроенных Войновичем декорациях появляется... нет, еще не Солженицын. Терпение. Опять торможение (тоже эстетический закон: торможение рождает особое ожидание. Если ожидаемое провалится, то с накопленным от ожидания треском). Появляется - на сцене с расставленными деталями - Твардовский, "сильно навеселе во всех смыслах". Повторяю: патетика не только убирается, она гасится, причем несколькими подряд точными по воздействию на сознание (и подсознание) штрихами. Пьяноватый Твардовский (и, добавлю, при такой прорисовке клоуноватый - "правый рукав его ратинового пальто от локтя до плеча был в мелу") пьет водку и читает вслух старому Сацу и молодому В.В. повесть А. Рязанского.

Вывод В.В.: "...яснее становилось, что произошло событие, которое многими уже предвкушалось: в нашу литературу явился большой, крупный, может быть, даже великий писатель". Особенным образом здесь стоит одно слово. Понятно какое? Даже. Оно╜то и продолжает намеченную интригу, перенося через череду вполне пафосных (и вполне заслуженных Солженицыным) обманных эпитетов (ибо В.В. пафоса, как читатель заметил, не выносит и не выносил никогда) дальнейшему. А дальнейшее, после декораций и в контексте впечатления от повести А. Рязанского, - это Солженицын особой, войновичской, выделки, плод его взгляда и его оценки.

Итак, первое появление героя/антигероя: "Мне помнится, был он в дешевом костюме и, кажется, в парусиновой фуражке". И тут же - взгляд через других. Через редакционных восторженных дам. Герой говорит, например, что яйца надо покупать по девяносто копеек - дешевле диетических, что по рублю тридцать... Персонаж-то получается понятно какой: комический. Читаем дальше. Кто играет короля? Правильно: свита. А плохого короля? Глупая свита. "Есть люди, которых называют сырами". Перечисляются "предметы" обожания "сырых": Лемешев, Гитлер, Сталин... "Готовность умереть за кумира", "восторг в глазах" (33). "Культ вождя" - "культ писателя или артиста", "романтическое преувеличение заслуг, душевных качеств, ума, способностей и деяний кумира" (34). Тут же, рядом: "В те годы Солженицын был идолом читающей публики". "Соблазн сотворения кумира". Войнович ставит диагноз: "Род душевного заболевания", "солжефрения" (35).

Итак, промельк героя преждевременных мемуаров (дешевый костюм, яйца по 90 коп.), и сразу новый броский термин: "солжефрения". Диагноз опережает анализ. Дальнейшие наблюдения набираются в подтверждение уже поставленному диагнозу:

- появление Солженицына на публике всегда соответственно "обставляется" (37);

- "приспосабливая лицо" к западным телеэкранам" (38-39);

- "Когда же Солженицын отъехал, все, вздохнувши, расслабились" (37);

- все "охали и ахали, и я, захваченный общим восторгом, тоже охал и ахал" (40);

- "Сразу же было приложено к нему звание <...> Великого Писателя Земли Русской (40).

Ирония Войновича нарастает крещендо: "Как было не восхититься таким могучим талантом, богатырем, отважным и непобедимым героем?" (42). Неужто всерьез? И все это - практически во вступлении, ведь ничего - на самом деле - ничего вызывавшего заранее, запрограммированно иронического отношения Солженицын еще не совершил! По крайней мере, Войнович об этом еще читателю сообщить не успел. Что касается напора редакционных дам, то это все мелочи по сравнению со стратегией Солженицына, переигравшего государство. Но Войнович мелочи делает более важными, увеличенными. А что касается того, как удачно у Солженицына все складывалось - с изгнанием из страны и т.д., могу сравнить этот постулат только с солженицынским по отношению к Бродскому: мол, чрезвычайно удачна была для него ссылка в Архангельскую область, жаль, не так надолго, а то пользы было бы еще больше. Строго говоря, ничего в творчестве или в поведении компрометирующего Солженицыну Войнович пока не предъявил: и о "Ветрове", и еврейском вопросе (темах скользких) речь пойдет позже. Но настройка читателя произошла, установки даны: иначе, чем со скепсисом и насмешкой, к ВПЗР и богатырю относиться нельзя - а то покажешь себя сырихой.

3.

Да, можно все во внешнем рисунке чужой жизни выстроить и так: мол, на других (в частности, на нашего автора, Владимира Войновича), при всех придирках и преследованиях, результатом которых стала вынужденная эмиграция, публика, в том числе и западная, внимания обращала меньше, чем они того заслуживали - в том числе и безымянные в лагерях брежневского времени диссиденты. А на Солженицына... ну просто какой-то проплаченный специальный пиар ему придумали большевики! Солженицын в этот пиар и своих дров подкидывал постоянно: то про детей своих малых скажет, что и их за правду не пожалеет (43), что еще чего. Но: "Солженицын всерьез шел на смерть, и (теперь можно пошутить) "не его вина, что его не убили" (48). Войнович шутит. Но как-то получается не очень смешно, вернее, совсем не смешно. Раньше у Войновича смеховая стихия побеждала в любой ситуации. Теперь Войновичу постоянно приходится оговариваться, признавая роль и значение Солженицына. А насмешка с оговорками - уже и не насмешка вовсе. Войнович писатель не только талантливый, но и умный, он это понимает, поэтому сразу после насмешек с оговорками начинает предъявлять Солженицыну серьезные претензии, если не обвинения. Собственно, как писатель Солженицын для Войновича исчерпан "Одним днем Ивана Денисовича" и "Матрениным двором", все остальное включая "Архипелаг ГУЛАГ", он развенчивает и с художественной, и с моральной стороны. "Архипелаг" - "художественный открытий <...> я в нем не нашел", "главное, что в них (судьбах разных людей. - Н.И.) впечатляет, - сами судьбы, а не сила изображения..." (50). Сам Солженицын не безукоризнен в моральном отношении, "оказывается, на доступной высоте он стоит. Но претендует на большее" (53, история с "Ветровым").

"Моральные" вопросы "духовному лидеру" задаются разные: и с эксплуатацией пленного, и с еврейскими проблемами. Вернее, с еврейской проблемой в творчестве Солженицына. "Защищая русских, постоянно оскорбляет всех остальных и сам этого не осознает" (62). Еврейский вопрос пока оставим, потому что, лишь обозначив его, Войнович переходит к другому.

4.

Не самокритичен Солженицын.

Самодоволен. Сам собой любуется.

А ведь "для писателя, - считает Войнович, - самодовольство хуже самоубийства. Собственно, оно само по себе и есть вид творческого самоубийства" (71).

Ограничен. Читает ли кого-нибудь из русских современников? Западных и восточных? Нет. Нет времени. Зато... все литературные достоинства, перечисляемые Солженицыным у отдельных писателей-современников, вернее, литературное выражение Солженицыным этих достоинств, по Войновичу, критики не выдерживает.

Но все эти аргументы Войновича (как и аргументы из частной жизни) тоже не выдерживают критики: вот контрвопросы.

Ну и что?

Кто обязывает одного писателя читать других? Это его личное дело. Как и личное дело - нырять в пруду с головой, воспитывать по-своему своих сыновей и ощущать себя здоровым, моложе своих лет.

Предъявляя Солженицыну все эти обвинения, Войнович начинает не только насмешничать - он впадает в серьезность. Что гораздо хуже.

И эта серьезность, неожиданная при первоначальной насмешливости, вызвала контраргументы, к которым прибегли защитники Солженицына. Войновича, в свою очередь, в чем только не наобвиняли.

Хотя на самом деле - отвлечемся от частностей - Войнович повторяет хотя вещи и банальные, но важные и точные: "Художественная литература - это вид искусства. Отсутствие в романе, повести или рассказе признаков искусства нельзя оправдать ни важностью темы, ни именем автора, ни его биографией, ни заслугами, настоящими или мнимыми, прошлыми или сегодняшними, ни обстоятельствами жизни" (84). Да, это так, и потому ни "Узлы", ни поздние рассказы, ни борьба Солженицына с плюралистами и постмодернистами успеха ни у читающей аудитории, ни у критики не имеют. Чем дальше, тем больше Солженицын совершает в литературе неверных ходов, бросающих отсвет и на то раннее его творчество, которое безусловно повлияло и на состояние умов, и на состояние литературы, и на состояние общества, и на состояние государства.

Об этом - соглашаясь с аргументами Войновича - можно, увы, только сожалеть.

Ведь первоначальную дикую энергию и мощь Солженицына-писателя (и Солженицына-человека) никто, включая Войновича, не отрицает. Но рекомендации, которые дает Войнович-писатель писателю-Солженицыну, тоже вызывают не запрограммированную Войновичем улыбку. Например, он считает, что если бы "вверг его Отец небесный в нью-йоркскую суету, там тоже темы разные могли бы в голову прийти... Вроде тех, что осеняли Сергея Довлатова" (91).

Однако и без критических окуляров ясно, что направление и суть дара у Солженицына и Довлатова, Солженицына и Синявского, Солженицына и Войновича - разные. Когда громовержец Солженицын дает советы парадоксалисту Войновичу, то это тоже выглядит - мягко говоря, безвкусно.

Впрочем, Солженицын дает советы всем - и писателям, и крестьянам, и правительству, и Думе, и самой земле русской. На том и теряет. Солженицыну надо пребывать на Олимпе и не вмешиваться: такая у него запрограммирована роль. А он вмешивается и тем самым портит себе все, включая имидж.

5.

Книга Войновича шире, чем "портрет" Солженицына. Это и попытка самоосознания, и попытка разобраться в том, что представляло из себя диссидентское движение в разнообразии его морально╜психологических проявлений. Войнович писатель злой и приметливый. Трезво смотрит на людей не только чужих, совсем других, но и на людей, как говорится, своих, своего круга. Ради нелицеприятного определения (или описания) никого не пожалеет. Вот он упрекает Солженицына в отсутствии "деликатности" по отношению к людям - например, Сацу; но как будто забыл о том, что на первых страницах своего сочинения тоже по отношению к личности и частной жизни Саца был абсолютно ничем не связан. Изобразил как хотел: без зубов так без зубов, пьяницей так пьяницей, а еще и без индивидуального сортира. Есть такие авторы, к которым лучше лично не приближаться - где-нибудь обязательно что-нибудь заметят: и в каком состоянии ваш санузел, и давно ли убирались в квартире. Войнович зорок. Более того: он вчитывается и вычитывает из чужого (солженицынского) текста не то, что автор хотел сказать, а то, что сказалось.

Нетрезвыми глазами Войнович смотрит только на себя.

6.

Так вот, о совете.

Раздиравшие русскую эмиграцию конфликты (и интриги) были зачастую порождены какой-то, на первый взгляд, сущей ерундой.

Вот добрая Лиза Новикова (Коммерсантъ, # 90, 29 мая 2002) сравнила ссору Войновича с Солженицыным и книгу "Портрет..." как результат ссоры с бессмертным сюжетом Гоголя и высказала предположение, что Иван Иванович и Иван Никифорович все-таки в конце концов помирятся.

Не знаю, не знаю.

Думаю, что раздражение Войновича, вылившееся наконец в отдельное повествование, связано отнюдь не с бестактным "советом", данным когда-то Войновичу Солженицыным через Ю. Штейна. И даже не с "кумирней" вокруг Солженицына. И не с неприятием его манеры говорить, писать, неприятием его образа жизни, его способа работы. Дело глубже - оно коренится а) в идеологии; б) в поэтике. Вернее, так: в идеопоэтике.

Не секрет ни для кого, что Солженицын давно разошелся со значительной частью писателей в частности и диссиденства в принципе. Противостояние не противостояние, но очень разный подход к действительности и предложения по ее переустройству были высказаны Солженицыным и Сахаровым - лидерами двух направлений, условно говоря, консервативно-религиозного (Солженицын) и либерально-демократического (Сахаров). В этом различии коренился и разрыв. "Борьба" Солженицына с Синявским в "Наших плюралистах" тоже очень определенно маркировала идейную разницу. Солженицын и с самого начала, а чем далее, тем более двигался в сторону наших "патриотов" - даже официозных. Кончилось тем, что он одобрил Проханова за метафоричность (Владимир Бондаренко. Великолепная десятка. - День литературы, 2002, # 1, январь) - а ведь стоит открыть текст Проханова, и все сразу понятно, и уровень метафоры, и ее идеологическая - коммуно-фашизоидная - сущность. Для того, чтобы не различить в сочинениях Проханова красно-коричневую подкладку, надо быть дальтоником. Ведь не сразу Солженицын отличил Проханова (думаю, что одобрение Солженицына для последнего бесценно, повыше премии "Национальный бестселлер" будет), как не сразу одобрил своей личной, солженицынской, премией А. Панарина, ненавистника либерального пути новой России (см., в частности, о новых работах А. Панарина аргументированную статью Р. Гальцевой в "Новом мире" - # 7, 2002).

Но что же было сразу?

Сразу был консервативно╜патриархальный взгляд на Россию и ее путь, на котором любые прозападные настроения движущихся суть настроения опасно╜разрушительные. Западную модель Солженицын никогда не принимал, а оказавшись на Западе, категорически и неоднократно против нее высказывался. И в самых "свежих" своих мемуарах, "Угодило зернышко промеж двух жерновов", написанных с явной неприязнью по отношению к приютившему и защитившему его слою деятелей Запада и неприятием западной культуры, цивилизации в целом, Солженицын прямо об этом свидетельствует. Противниками Солженицына - по Солженицыну - было не только Политбюро, но и "верхушка" западного общества (и ее обслуживающий персонал вроде западных журналистов). Спасительный для России путь - по Солженицыну - это путь самоограничения и патриотизма. Защиты русских - даже при условии потери какого-нибудь азиатского там "подбрюшья". Национализм Солженицына, правда, особый, не агрессивно-расширительный, не наступательный, в том числе и территориально. И ведь Солженицын, свои идеи проповедуя, всегда тщательно оговаривается, чтобы не нарушать определенную границу (поэтому и определение национализм по отношению к нему я беру в кавычки). Какой уж там национализм, если он репрессированные советской властью народы под защиту берет. Правда, до определенного предела, и со своим выбором.

Солженицын - писатель в последние десятилетия умозрительный, российскую действительность и русский народ знающий не близко, не изо дня в день, а проездом по стране. А так, проездом - мало что узнаешь.

Он писатель теперь книжный. (Впрочем, Войнович - тоже.)

И именно поэтому, в силу того, что его убежденность не корректируется реальностью, а возгоняется и укрепляется неустанной умственной деятельностью, чем дальше, тем больше идеи, высказанные Солженицыным, становятся навязчивыми, и иной читатель способен вычитать из его национализма с оговорками, например, свой безоговорочный национализм. А из его книги "Двести лет вместе" - подтверждение своим идеям об извечной неблагодарности "евреев".

И здесь я немножечко отступлю от книги Войновича - из-за последней книги Солженицына.

Окончание следует┘