Меня всегда чрезвычайно занимал вопрос: зачем люди читают философские книжки? Чтобы почувствовать себя умными, распутывая цепочки, составленные из слов, которыми они не пользуются в своей обычной жизни? Интеллектуальная игра - занятие, бесспорно, увлекательное, но я всегда подозревала, что есть и более существенная причина, заставляющая профессионально не заинтересованных людей читать о таких для них отвлеченных вещах, как, например, языковая модель мира. Не может же быть, чтобы только меня одну занимала мысль, пропущенная через сильную эмоцию...

По поводу одного изречения, приведенного в "Пословицах русского народа" Даля, Андрей Битов заметил: готовый фильм Антониони. Пословица (поговорка? единица ментальности? - если бы знать!) была следующая: "Жена, а, жена, любишь ли меня? - А? - Аль не любишь? - Да. - Что да? - Ничего".

Книга А.Д.Шмелева "Русская языковая модель мира (Материалы к словарю)". (М.: Языки славянской культуры. Язык. Семиотика. Культура. Малая серия. 2002.) - своего рода попытка толкования антониониевского фильма - или, обобщенно говоря, толкования необъяснимостей. Как всякая безнадежная попытка, она прекрасна.

Трогательно серьезна уже сама структура книги, выраженная оглавлением:

Можно ли понять русскую культуру через ключевые слова русского языка?

Сквозные мотивы русской языковой картины мира.

Строение человека в русской языковой картине мира (общие принципы; дух и душа; материальный состав человека).

Материальное и психическое в русской языковой картине мира (тело и плоть; кровь; кости; голова и мозг; прочие материальные составляющие человека).

Время в русской языковой картине мира.

Пространственная составляющая русской души (свобода и воля; простор; пространство как источник мучений).

Рассматриваются также "мелкие слова как выразители жизненной позиции", "неожиданности в русской языковой картине мира" и другие глубокие частности.

Собственно, все это дотошное и более чем конкретное исследование от начала до конца есть сплошной набор неожиданностей. На первых же страницах выясняется, например, что пресловутое "умом Россию не понять" свидетельствует не столько о непостижимости России в русской самооценке, сколько совсем о другом: о том, что "для русской языковой картины мира инструментом понимания является именно ум, а не, скажем, сердце, как для древнееврейской и арамейской картины мира. Да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем - Ис. 6, 10; Еще ли не понимаете и не разумеете? еще ли окаменено у вас сердце? - Мк. 8, 17 - здесь словосочетание ожесточение сердец указывает в первую очередь на непонятливость, а не на бесчувствие и жестокость, как это может казаться современному русскому читателю". Впрочем, тот же языковой индикатор показывает, что русский человек хотя и использует как орган понимания ум, а не сердце, но человеческой единицей считает все же не голову, а душу (на душу населения, в отличие от западного per capita, т.е. на одну голову).

Буквально на следующей странице все это благополучно опровергается: "может показаться парадоксальным: уникальность человека, отличающую его от животного мира, русский язык видит не столько в его интеллектуальных или душевных качествах, сколько в особенностях его строения и в функциях составляющих его частей, в частности в строении тела". Это наблюдение относится не только к случаям образной персонификации, употребляемой в художественных текстах. В обычном же речевом стандарте носителем сильных эмоций является не дух и не душа, а всего лишь физиологическая субстанция - кровь. Отмечается также, что, например, "собака может быть доброй, а кроме того, мы знаем, что у нее есть сердце; однако эти два факта существуют в сознании носителей языка независимо друг от друга. Мы не назовем животное бессердечным; оно может быть глупым, но не безмозглым; правда, существует выражение безмозглая курица, но оно используется только по отношению к человеку, его нельзя употребить по отношению к курице или какому бы то ни было другому животному".

Встряска наших стандартно рефлексирующих мозгов с завидным постоянством производится в каждом разделе книги, по мелочам и по-крупному. Так, выясняется, что в отличие от наречия стыдно наречие позорно означает только неуспешное действие - и ничего более. Можно позорно бежать с поля боя, но нельзя - позорно бежать из тюрьмы, потому что даже если считать побег из тюрьмы морально предосудительным, он все-таки никак не может считаться неудачей.

Русский язык с невиданной мощью разрушает стереотипы, созданные русским же самоосмысляющим сознанием; надо было "всего лишь" последовательно структурировать материалы к словарю, чтобы это стало очевидным.

В этом смысле книгу В.В.Бибихина "Язык философии" (Издание второе, исправленное и дополненное. М.: Языки славянской культуры. 2002.) можно считать противоположностью предыдущей книге. Не потому, что она стереотипична, а потому, что - насквозь поэтична. Конечно, она подчиняется определенной логике, в ней, как положено, есть разделы "Слово и мысль", "Вопрос о символе", "Антропоморфизм", "Русская мысль" и др., и индекс полный, и действительно, как сказано в аннотации, на классических примерах разбираются понятия логоса, мифа, символа, трансценденции, тела, - но в целом книга являет собою единый и сплошной (до упразднения знаков препинания) поток поэтической мысли. Она в каждом своем предложении говорит о другом и о новом, она несводима к схеме, потому что для автора такая несводимость "возможно и есть самое интересное в языке". Хотя чем, собственно, являлся курс лекций, прочитанный Бибихиным на философском факультете МГУ и легший в основу книги, как не блестящей попыткой дать схему несхематизируемого языкового мышления?

Попытка не была бы блестящей, если бы можно было высказать какие-либо "за" и "против" в ответ, например, на утверждение: "Каждая полновесная культура по-своему молчит о своем". Что это значит, вы своими словами не объясните (если, конечно, не являетесь любителем громоздить красивости), но это утверждение будоражит вас и заставляет мыслить шире, чем позволяет какая бы то ни было структура - то есть делает вас хотя бы отчасти поэтом.

Или вот еще: "Язык не знание и ускользает от познания потому, что устроен не как разум, а как сон", и этим язык отличается от сознания, которое вселяется в дом, откуда ушла "прежняя жилица" - совесть. Такое объяснение кажется вам расплывчатым? А между тем оно точно настолько, что ему легко находятся подтверждения даже в текущей интернет-журналистике.

Вот господин Дугин рассуждает, например, о том, как "мудрый и железный ледник, ослепительный и бесстрастный, свободно парящий в каменном воздухе, ныряющий в толщи курящейся тяжести растворенных бездн (...) поднял раскаленный корпус, пустил сок черной каменистой грязи", и все потому, оказывается, что "к леднику в гости приехал сам Сергей Бодров, "последний герой", "брат-2", и ледник захотел обнять его, похлопать по влажной щеке, дружески дунуть в переносицу", - и сразу видно, в какой дом вселилось сознание господина философа. Впрочем, никаких "прежних жилиц", что очевидно, в этом доме и не было, а пустое место надо же было чем-то занять - почему бы и не соком черной грязи?

Но это так, всего лишь мое личное отступление; подвернулось житейское подтверждение недоказуемо-точной фразы В.Бибихина. Его же собственные размышления отступлений не знают. Мысли о природе слова и символа естественным образом перетекают в мысли о природе связанного с ними действия: "В недрах живого организма правит молния. Птицы сбиваются в стаи и пускаются в тысячекилометровый путь, падая мертвыми от усталости, замерзая на лету. Зверь бросается на другого зверя, который сильнее его. (...) Сообщение, переданное ранней весной 1917 года из отдаленной столицы по всей стране, действовало не своим содержанием, убеждало не обещанием переустройства жизни на более разумных началах взамен старым, менее рациональным. Сообщение было принято страной как сигнал. Оно вгоняло человека в другое, электризованное состояние. Современники отмечали, что человеческий тип в России сменился за несколько недель, если не за несколько дней, часов. (...) 20 век знал не одну такую мобилизацию целого народа, полнота и быстрота которой находились в обратной зависимости от разумной осознанности".

Можно цитировать дальше, можно пересказать своими словами, но едва ли в этом есть необходимость: содержание и стиль мыслей автора, кажется, понятны и так. Подозреваю, что у Бибихина много недоброжелателей: живость и страстность его мышления слишком очевидно противоречат снобизму, которым заражена любая интеллектуальная профессиональная среда. Впрочем, читателю "Языка философии" до этого дела нет, потому и я говорить об этом не буду.

В.Бибихин может с легкой усмешкой (заметной даже в печатном тексте) рассуждать об авторах словарей, которые "стремятся оградить значения слов, привязывая их к авторитетному словоупотреблению" и не понимают при этом, что "слову противопоказана остановка. Как мяч в древней священной игре, оно требует однократного прикосновения". Но несмотря на это, его книга, очевидно, сходится с "Материалами к словарю" А.Шмелева. Неотвлеченностью сходится, уже отмеченной страстностью мышления. У двух авторов она по-разному выражена стилистически и структурно, но она-то именно и делает их труды необходимым чтением.

Пастернак хотел написать восемь строк о свойствах страсти. Драйзер написал "Трилогию желания". Бальзак - многотомную "Человеческую комедию". Когда понимаешь, что список настолько не завершен, что его можно продолжить даже герменевтическим, филологическим и лексикографическим сочинениями, - человек разумный и человек чувствующий радостно объединяются в твоей отдельно взятой capita и душе.

Может, это и есть философия?