Историческое недоразумение

В конце 1826 года прощенный и возвращенный из михайловской ссылки Пушкин завершил знаменитое стихотворение "Стансы":

В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.

Но правдой он привлек сердца,
Но нравы укротил наукой,
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой.

Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал страны родной:
Он знал ее предназначенье.

То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.

Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.

Давно выработалась устойчивая традиция толкования этого текста. Вот как пушкинское стихотворение объясняется в добротном комментарии Т.Г.Цявловской:

Обращено к Николаю I в то время, когда Пушкин еще заблуждался в своей оценке нового императора и верил, что он сможет быть полезным России. Поэт ставит царю в пример Петра и как бы начертывает Николаю программу деятельности. Намекая в первой строфе на казнь декабристов, поэт в последней строфе дает понять царю, что ждет прощения сосланных декабристов.

Не следует думать, что перед нами какой-то особый, специфически "советский" взгляд на проблему: так (или примерно так) понимали "Стансы" и дореволюционные либеральные (и не только либеральные) исследователи, и западные русисты. В свете такого понимания выстроенная Пушкиным параллель "Петр - Николай" получает следующий смысл: кровавые события, омрачившие начало царствования Петра, великий монарх-преобразователь компенсировал тем, что стал распространять просвещенье и смягчать нравы наукой. Тем самым он заслужил забвение своих жестокостей ("казни") и стяжал вечное признание потомства. Если Николай Павлович последует примеру великого предка и двинется по "пути Петра", то он в свою очередь искупит грех "казней" декабристов, и войдет в историю как выдающийся государственный деятель.

Видный советский пушкинист Д.Д.Благой, отправляясь от этого традиционного толкования, даже делал вывод о беспрецедентном гражданском мужестве поэта: "Дать понять путем прямой аналогии с началом царствования Петра, что начало царствования Николая "мрачили" - омрачали - не только мятежи, но и казни, значило, по существу, делать то, на что никто другой не решился, - выразить публичное осуждение казни декабристов".

Постсоветская эпоха никаких принципиальных изменений в толкование пушкинского текста не внесла. Между тем, смысл стихотворения ясен и прозрачен только на первый, самый поверхностный взгляд. Уже первая - ключевая - строфа его таит в себе неразрешенную загадку. Какие, собственно, "мятежи и казни", мрачившие начало славных дней Петра, подразумевал Пушкин? В некоторых комментариях можно найти достаточно туманную информацию: "стрелецкие бунты конца 17 века". Комментаторы более дотошные и более добросовестные указывают на конкретное историческое событие - жестоко подавленный стрелецкий мятеж 1698 года (см., например: Sonia Ketchian. Axmatova's Civic Poem "Stansy" and Its Pushkinian Antecedent // Slavic and East European Journal, 1993, Vol. 37, No 2. P. 201). Будем отправляться от этой даты и мы в наших дальнейших размышлениях.

Напомним вкратце, что произошло в 1698 году. Весною, когда царь Петр находился в европейском путешествии, среди стрельцов, направленных из Азова к польской границе, распространился слух, что их навсегда удалили из столицы и что всему стрелецкому войску угрожает опасность расформирования. Виновниками такого коварства были сочтены бояре и находившиеся на русской службе иностранцы. Стрельцы, взбудораженные слухами, решили самовольно возвратиться в Москву. Дальнейшие цели и планы действий их были неясны. Под Волоколамским монастырем мятежники были встречены регулярными войсками. Произошло столкновение; стрельцы скоро дрогнули и сдались на милость победителей. Началось жестокое расследование, уже при начале коего большинство бунтовщиков было брошено в тюрьмы, а многие из них повешены.

Получив известие о мятеже, Петр немедленно прервал свое европейское путешествие и примчался в Россию. Крайне недовольный результатами проведенного розыска, он начал новое расследование: все прикосновенные к бунту были подвергнуты ужасающим пыткам; в дознании лично участвовал сам государь. За пытками последовали казни, поразившие своей жестокостью даже видавших виды современников. "Всего... - замечает выдающийся знаток русских смут С. Ф. Платонов (в "Лекциях по русской истории), - было казнено далеко за тысячу человек. Петр сам рубил головы стрельцам и заставлял то же делать своих приближенных и придворных. Ужасы, пережитые тогда Москвой, трудно рассказать: С. М. Соловьев характеризует осенние дни 1698 г. как время "террора"".

В официальной российской историографии масштабы "террора" дипломатично затушевывались. Автор апологетических "Деяний Петра Великого" И. Голиков говорит только о том, что злодеяния бунтовщиков "принудили наконец великодушного Монарха к крайней строгости", сообщает о государевом "раздражении" (хоть и "справедливом", но все же потребовавшим "укрощения" со стороны Лефорта) и, наконец, о "жестоком наказании" бунтовщиков.

Ко времени создания "Стансов" Пушкин уже прочел "Деяния Петра Великого". Знал ли он к тому времени иностранные источники по истории стрелецкого бунта, детально описывающие кровавые подробности дознания и казней, - неизвестно (впоследствии - в пору работы над "Историей Петра" - Пушкин эти источники внимательно изучил и даже в немалом количестве приобрел для собственной библиотеки). Однако для того, чтобы иметь представление о характере зверств 1698 года, изучать опубликованные источники было совершенно необязательно. В пору работы над материалами для "Истории Петра", Пушкин лаконически определил эпоху последнего стрелецкого бунта выразительной формулой: "страшный 1698 год". Эта формула, несомненно, звучала для человека имперской эпохи как "страшный 1937 год" для россиянина 20 века: живая память о подобных событиях прочно хранится не в архивах и печатных материалах, а в изустном "предании" (источник, к которому Пушкин относился со всей серьезностью).

Именно поэтому Пушкин ни при каких обстоятельствах не мог строить стихотворение, обращенное к новому государю, на параллели между "розыском" и казнями 1698 года, с одной стороны, и событиями, сопутствовавшими вступлению Николай Павловича на престол, - с другой. Пушкин совершенно не намеревался оскорблять императора. Он намеревался с ним сотрудничать.

Уже знакомый нам Д.Д.Благой (необычайно тонко чувствовавший механизмы конформизма и посвятивший им ряд глубоких наблюдений - бесспорно, во многом автобиографических - в ранней своей книге "Социология творчества Пушкина") проницательно заметил: "Для того чтобы подобное стихотворение не только могло быть напечатано, но и, главное, "дошло" до адресата - царя, могло воздействовать на него в желанном поэту направлении, неизбежно было в известной мере говорить на официальном языке". Означает это следующее: Пушкин очень тщательно соотносил стратегию своего поэтического высказывания с официальным "нарративом", интерпретировавшим события, связанные с подавлением декабристского мятежа.

Между тем официальная "политическая проза" эпохи (начиная с высочайших манифестов и кончая газетными откликами) всячески подчеркивала не суровость, а беспримерное великодушие и милосердие Николая Павловича. Роль великодушного монарха отрабатывается уже в высочайшем Указе от 19/20 июля 1826 г. - отклике на Доклад Верхового уголовного суда (в котором предлагалось пятерых заговорщиков, поставленных вне разрядов, казнить четвертованием, а 31 человека, причисленных к первому разряду, - отсечением головы): "...Силу законов и долг правосудия желая по возможности согласовать с чувствами милосердия, признали мы за благо определенные сим преступникам казни и наказания смягчить". В результате высочайшей милости смертный приговор для 31 заговорщика был заменен каторжными работами. Итоговое постановление Верховного уголовного суда смягчило наказание и для пятерых преступников, поставленных вне разрядов; четвертование заменялось повешением, причем это постановление специально мотивировалось прецедентом великодушия, проявленного государем: новый приговор вынесен, "сообразуясь с высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленном смягчением казней и наказаний, прочим преступникам определенным" (курсив всюду мой. - О.П.).

Итак, в основных официальных документах эпохи старательно создавался облик Николая Павловича, прямо противоположный образу Петра, каким тот явил себя в 1698 году: Николай представал в образе милосердного монарха. В этой ситуации сопоставление деяний нового государя с беспримерными по кровавой жестокости действиями Петра было бы актом не только бестактым, но и политически бессмысленным. Параллель "Петр-Николай" попросту перестала бы работать в желательном для поэта направлении и достигать желаемых целей.

Но если Пушкин имел в виду не 1698 год, то что же?

Мятежи

Напомним, что в "Стансах" речь идет о начале петровского царствования. Между тем, стрелецкий бунт 1698 года произошел в то время, когда Петр находился на престоле 16 (!) лет, из них уже девять лет (с 1689 года) фактически был единовластным государем. Мятеж же 1825 года совершился в самом начале николаевского правления. Если бы Пушкин в "Стансах" действительно имел в виду события 1698 года, историческая аналогия между двумя эпохами хромала бы как историческая. Однако Пушкин мог без особого труда обнаружить в петровском времени событие, дающее действительно разительную ситуативную параллель началу николаевского царствования. Речь идет о драматических происшествиях, случившихся в начале "дней Петра" в точном смысле слова.

27 апреля 1682 года умер молодой царь Федор Алексеевич. Закона, определяющего правила престолонаследия, в России тогда не существовало. По обычаю отцу наследовал сын, но Федор был бездетен. Претендентами на престол, таким образом, оказывались два брата умершего государя - Иван и Петр. В древности иногда наследовали и брат брату по старшинству (например, сыновья Ивана Калиты), но на подобных прецедентах, давно утративших обязательную силу, трудно было основать права Ивана. В результате закулисной борьбы придворных партий (Милославских и Нарышкиных) царем был избран младший брат, царевич Петр.

Российские историографы всячески стремились легитимизировать право Петра на престол: Голиков в "Деяниях" говорит о якобы сделанном Федором особом завещании, согласно которому престол должен был перейти к младшему брату в обход среднего. Ссылаясь на рукописные документы, он сообщает:

...пред кончиною своею, яко Государь, взиравший более на пользу Отечества, нежели на право первородства, по первому намерению своему объявил по себе Наследником Престола меньшаго своего брата Царевича Петра Алексеевича.

Однако проблема заключалась в том, что при коронации об этом "завещании" не было объявлено. Голиков объясняет это следующим образом:

Но поскольку не все Писатели утверждают о сей последней воле скончавшегося Государя, а Г. Миллер и точно сие отмещет: то согласить сие инако не можно, как что Царское таковое объявление, или... было прежде им произнесено, или при кончине немногим только особам, а может быть и одному только Языкову ("первому министру", согласно Голикову. - О.П.) было оное известно; ибо при избрании и наречении Царем Петра Алексеевича не упоминается о том последнем Царском изволении.

В свете этого рассказа события декабря 1825 года могли рассматриваться как знаменательное повторение истории: ведь согласно тайному завещанию Александра I, трон переходил к младшему брату (Николаю) в обход среднего (Константина). При этом завещание государя оказалось известно только нескольким людям из ближайшего окружения Александра и своевременно не было обнародовано. Это, как известно, и породило династический кризис, послуживший поводом для военного мятежа. Но Пушкина должен был поразить не только этот общий ситуативный параллелизм: даже детали мятежей "начала славных дней Петра" и начала Николаевского царствования история удивительным образом соотнесла.

Напомним, что случилось в 1682 году. Придворная партия Милославских была крайне недовольна возвышением Нарышкиных. Против "партии Нарышкиных" была развернута массированная пропаганда: усиленно распространялись слухи, что бояре-"изменники" злоумышляют на жизнь царевича Ивана. В официальной историографии роль главной возмутительницы, возглавившей настоящее тайное общество из "многих сообщников", была отведена царевне Софье Алексеевне ("которая - согласно Голикову - при великом разуме, по нещастию была одного мнения с теми политиками, кои все способы почитают дозволенными, которые способствуют к получению высочайшей власти").

План, предложенный ею, - пишет Голиков, - был такой: 1) истребить главные подпоры Царя ПЕТРА АЛЕКСЕЕВИЧА; 2) возвести на престол Царевича Иоанна и, по неспособности его к правлению, быть под именем Его Самодержавною Царицею; и 3) Царя ПЕТРА АЛЕКСЕЕВИЧА лишить престола отдалением его, или отнятием и самыя жизни Его.

В "Донесении следственной комиссии" (откуда Пушкин черпал материалы по истории декабризма еще при работе над т. н. 10-й главой "Евгения Онегина") сообщалось много деталей, обнаруживающих неожиданное родство истории и современности. Нынешние заговорщики √ как и заговорщики 17 века - планируют ликвидацию государя с политической арены посредством его ареста ("Некоторые члены советовали удовольствоваться арестованием вашего величества и всей августейшей фамилии вашей...") или даже убийства; в качестве возможного варианта предполагалось возведение на престол малолетнего Александра Николаевича. Вот что сообщало "Донесение" о ходе подготовки к мятежу:

В шуме этих разговоров, прений, восклицаний слышны были слова и ужасные предположения, говорили, но как утверждают, лишь мимоходом о погублении всей августейшей фамилии вашей, а покушения на священную вашу жизнь требовали как необходимости князь Оболенский, Александр Бестужев и, наконец, сам князь Трубецкой, их диктатор, сей последний полагал, что надобно оставить великого князя Александра Николаевича и провозгласить его императором...

Аналогичные планы вынашивал, согласно "Донесению", и честолюбивый Г. Батеньков, мечтавший занять ключевую роль во Временном правительстве:

Тогда, имея большинство голосов на своей стороне (ибо он надеялся владеть Трубецким), я, говорит он, управлял бы государством и обратил бы временное правление в регентство малолетнего Александра II.

Начало бунта 1682 года было спровоцировано объявлением войскам о том, что коварные бояре "обманом" отняли престол у законного государя. Перечитывая и конспектируя Голикова в процессе работы над "Историей Петра", Пушкин так изложит эти драматические события:

Санбулов начал возмущение. Он закричал в толпе стрельцов, что бояре отняли престол у законного царя и отдали его меньшому брату, слабому отроку. <...> Стрельцы, отпев в Знаменском монастыре молебен с водосвятием, берут чашу святой воды и образ Божьей Матери, предшествуемые попами, при колокольном звоне и барабанном бое вторгаются в Кремль.

Выступление 14 декабря и предшествовавшие им события и здесь давали разительную параллель событиям мятежа 1682 года. Вновь предоставим слово Д. Н. Блудову - творцу "Донесения следственной комиссии":

...До них (руководителей заговора. - О. П.) дошел слух, что государь цесаревич тверд в намерении не принимать короны, и сия весть возбудила в заговорщиках новую надежду: обмануть часть войск и народ уверить, что великий князь Константин Павлович не отказался от престола и, возмутив их под сим предлогом, воспользоваться смятением для испровержения порядка и правительства... Положено приготовлять солдат к возмущению изъявлением сомнений в истине отречения государя цесаревича и с первым полком, который откажется от присяги, идти к ближайшему, а там далее, увлекая один за другим... Так, князь Щепин-Ростовский, штабс-капитан Михайло Бестужев, брат его Александр и еще два сего же полка офицера (Броке, Волков) ходили по ротам... повторяя: "Все обман, нас заставляют присягать, а Константин Павлович не отказывался, он в цепях, его высочество шеф полка также в цепях".

Итак, говоря об эпохе "мятежей" применительно к царствованию Петра, Пушкин - как следует из контекста - должен был иметь в виду события 1682 (а не 1698) года. Династический кризис 1825 года обнаруживал удивительную близость обстоятельствам, сопутсвовавшим воцарению Петра. В обоих случаях кризисы был созданы смертью бездетного старшего брата и сокрытием (либо отсутствием, что в данном случае не столь важно) завещания о порядке наследования; на престол восходил младший брат, а мятежники требовали возвести на трон среднего. И при Петре, и при Николае удалось поднять войска на мятеж, распространив слухи об обманном отрешении от венца "законного" государя. События 1698 года ничего подобного этому параллелизму не дают.

Однако в результате выступления 1682 года тогдашние заговорщики почти сполна добились своих целей: придворная партия Нарышкиных оказалась отстранена от власти, слабоумный царь Иван разделил трон вместе с Петром (и был объявлен к тому же "первым царем", то есть главенствующим на престоле по старшинству), а стрельцы не только не были казнены, но и получили ряд привилегий. Так о каких же казнях, сопутствующих первому стрелецкому бунту, может идти речь у Пушкина? Не получается ли так, что исторический параллелизм, выразительный и точный в одном отношении, "хромает" в другом?

Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется пересмотреть традиционное представление о том, что именно имел в виду Пушкин, когда писал в своем стихотворении о "казнях"┘

Окончание следует...