Когда я писал недавно свой "опыт критики" на пастернаковский перевод "Фауста" Гете, я еще не читал Чернова. С моей стороны бесстыдство сравнивать свою работу с черновской. Мое эссе - почти импровизация, черновские перевод и комментарии Шекспира - долгая работа. Но есть общее, и оно вызвано временем (не договаривались же мы): антипастернаковская направленность.

Она подчеркнута у Чернова фигурой умолчания. В предисловии он еще упоминает Пастернака, небрежно и почти иронически. (К сожалению, не развита очень точная мысль о связи пастернаковских переводческих фальсификаций с их историческими временем и местом. Но так же с временем и местом связаны черновские фальсификации.) А в комментариях имя Пастернака вовсе нарочито исчезает, точно неприятно. Например, свой перевод Чернов поясняет, уточняет прозаическим - М.М.Морозова. Морозовский перевод часто лексически совпадает с пастернаковским, последний кажется чуть ли не его ритмическим переложением. Но Черновым морозовский перевод используется так, точно пастернаковского никогда не существовало. Чернов Пастернака сторонится.

Моя "критика Пастернака" неожиданно вызвала отклики. Казалось бы, частная проблема: точность перевода. Будто у людей сейчас других забот нет. Потом удивило другое. Дело выглядит так, что для меня главное: "получился ли" у Пастернака перевод пьесы Гете. По отношению к великому и признанному такой вопрос напоминает тявканье. Пастернаковский перевод "Фауста" для меня (и это главная, ясно выраженная мысль эссе) - не плохой, а антигетевский. И с этой точки зрения "перевод" этот (буквально пере-вод) хороший: в смысле - почти удавшийся. Он взрывает пьесу Гете изнутри, уничтожает ее, а вместо нее предлагает другую. И это почти удалось. Для Пастернака "Фауст" Гете отвратителен (подробности в эссе), как для Чернова - пастернаковский перевод Шекспира.

Мое уважение к поэту-переводчику проявляется в том, что я думаю: он "переводит" не для того, чтобы кого-то "познакомить" с классическим произведением, а чтобы предложить собственную версию сюжета. Иногда версия подменяет исходный оригинал. Черновский и пастернаковский переводы - взаимоисключающие версии не шекспировой пьесы, а "трагедии о Принце Датском", какой она должна быть. Как "Фауст" Пастернака был другим, лучшим "Фаустом".

Черновский виртуальный, никогда не существовавший, мысленный "Гамлет" складывается вокруг двух персонажей: Горацио, из верного друга и философа превратившегося в бессовестного карьериста, осведомителя и убийцу, и Офелии, соблазненной Гамлетом, беременной и утопленной Горацио по приказу короля. То есть они оказываются связанными. Но связь эта идет издавна. "Ho-ratio" - "прагматичная блядь", раскладывает имя героя Чернов. Whore - проститутка. Hure - шлюха из песенки гетевской Гретхен, от которой черновская Офелия, блядь непрагматичная, почти неотличима... Можно сказать, что Горацио убивает свою тайную, скрытую сторону. Заметим, Офелия тоже ведь брала подарки у Гамлета, как Горацио оплачивался королем (по Чернову).

Горацио-негодяй для Чернова важнее распутной Офелии. В случае с Офелией он и на компромисс готов: скажем, не была убита, а покончила с собой, чтоб скрыть позор. (Убийство завершает образ черновского Горацио, но не обязательно. Он и без убийства отвратителен.) С Офелией Чернов небрежнее, легкомысленнее, вариативнее. А с Горацио настойчивее, запальчивее, однозначнее, и голос дрожит-рвется. И понятно почему. "Гамлет" Чернова - о неуклонном падении заглавного героя, о его впадании в грех. (А Эльсинор - "Адовратск", еще одна этимология имени.) Гамлет не чтит мать, убивает, лжет... И все больше "становится похож" на окружающих "срамников". Прелюбодеяние - то, чего этому сходству не достает. И все же оно лишь завершает образ грешника, но без прелюбодеяния можно и обойтись. Хватит и других прегрешений/преступлений.

В то время как без Горацио, осведомителя и шпиона, Эльсинор не Адовратск, не целостный ужасный мир, не система. Без такого Горацио все клавдии, гертруды и полонии - только плохие отдельные люди, не связанные общим преступлением. Горацио их связывает. Он - дух этого мира. Важно понять, почему переводчику так нужно "разоблачение Горацио". Кто он такой? Каким его видит традиция? И каким он является у Пастернака.

Горацио - вечный наблюдатель (но наблюдает он тоталитарный режим; Эльсинор-Адовратск у Чернова - пространство тоталитаризма), посторонний, не участвующий, не замешанный, не запятнанный, но и не борющийся. Этой возвышающей, почти брезгливой отстраненностью он гордится. Или гордятся те, кого мы путаем с Горацио (разные "горации", современные или недавние), - то ли его прототипы, то ли продолжатели. Борьба ведь тоже пятнает, делает прикосновенным, что Чернов и показывает Гамлетом, усваивающим способы жизни у противников. Горацио знает этот эффект и сторонится. Это идеальное сопротивление. Но для Чернова "не-участие" Горацио и делает тоталитарный режим возможным. Но и сами "горации" возможны благодаря тоталитарному режиму, им порождены. И даже так: режим, который не породил своих "горацио", еще недооформился как тоталитарный. Явление Горацио (горациев) завершает формирование тоталитарного режима, увенчивает его.

Молчание Горацио - условие преступлений, само преступление. Он "ни холоден, ни горяч". Мы помним и это восклицание из Иоаннова "Откровения": "О, если бы ты был холоден или горяч!" Для религиозной точки зрения неучастие - мнимая невинность. "Но как ты тепл, а не холоден и не горяч, то извергну тебя из уст Моих". Что Чернов и делает переводом, клевещет на Горацио - и тем его карает. Убийство Офелии (Чернов придумывает пантомиму, изображавшую это убийство в шекспировском театре) дает символическую перспективу характеру Горацио, его предельное выражение. "Горации" - тайные убийцы и палачи.

А для Пастернака Горацио - любимый герой, вечное alrter ego. Можно сказать, что пастернаковский перевод "Фауста" написан Горацио, с точки зрения Горацио. Для Гете и он сам, Гете, и Фауст, и Мефистофель - равноправные партнеры, выполняющие трудные роли. У Пастернака тот, кто представляет нам борьбу-сотрудничество Фауста и Мефистофеля, в ней не участвует. Для Пастернака Горацио - тот, кто должен выжить, чтобы рассказать о гибели. Для Чернова Горацио - тот, кто виноват в гибели, на которую смотрел.

Это интеллигентный судья и свидетель, которого Чернов разоблачает. Как и положено для религиозной точки зрения, неучаствующий интеллигент, вечный сочувствующий - сродни палачу, хуже палача. Вместо трагедии - мелодрама, но диссидентская. Диссидентство это религиозное, более строгое и непримиримое, чем политическое. Памяти Синявского посвящен Черновым перевод "Гамлета", и начало работы над ним мистически увязывается с днем смерти Синявского.

Черновский "Гамлет" не трагедия, потому что снято само напряжение между сторонами. Это напряжение противостояния и рождает только трагедию. Трагический герой предшествует трагическому сюжету. Или так: он любой сюжет превращает в трагический. Между трагическим героем и "другими" существует такой разрыв, который может быть заполнен только гибелью. Гибель - это то, что трагического героя только и связывает с "другими". Убийство отца - случайность. Первое явление Гамлета, когда он "еще ничего не знает", трагично.

В мысленной пьесе Чернова - однородное серо-коричневое пространство, где все друг с другом связаны, отражаются и повторяются друг в друге, постоянно обнаруживают этическое родство. Это однородное пространство родственности - мелодраматическое. Другая его характеристика - простая мотивированность. Вариативность не спасает. Была ли Офелия утоплена (придуманная Черновым пантомима убийства - мелодраматическая, делающая все понятным) или покончила с собой, чтоб скрыть позор, - равно не оставляет места неопределенности.

Мелодрама все объясняет, отсюда ее популярность. Трагедия немотивированна, отсюда ее популярность. Почему эриннии преследуют Ореста, который выполнял волю богов, а не Электру, идеолога возмездия? Борьба отцовского и материнского культов для нас не реальность. Мы воспринимаем "Ореста" Еврипида как трагедию, потому что утратили эмоциональную связь с историко-мифологическими объяснениями. Иначе она была бы для нас мелодрамой.

И Офелия, и Гамлет погибают "ни почему". В "Гамлете" Шекспира, как и в любом другом великом произведении, никаких загадок нет, кроме дарования автора. Загадка, самая сложная, предполагает ее решение. Обаяние "Гамлета" в том, что мы не должны знать, сошел ли с ума Гамлет, утопилась ли Офелия. Черновское убийство Офелии - убийство "Гамлета" как великой трагедии.

А беременность Офелии - убийство Гамлета как великого героя. Вызывать мучительную, трагическую симпатию - внутреннее качество Гамлета, без которого он неинтересен. Если он глумится над Офелией, представляет ее полушлюхой, не будучи с ней близок, и, несмотря на безумие, помнит это, значит, он глумится не над Офелией, а над собой, мучает себя, представляя мир средоточием пороков и преступлений. Это внутренне отравленный Гамлет, который продолжает себя травить и не может остановиться. Это почти величественно.

А если Гамлет глумится над Офелией, своей любовницей, представляя ее полушлюхой, то он - вульгарный, примитивный мужчина, каких всегда было много. Право, не знаю, зачем бы мне про него читать. Чернов составил из вариантов шекспировского текста и собственных представлений правильную с нравственной точки зрения, воспитательную пьесу. Но за любую правильность приходится платить. В литературе - потерей художественности и интереса.