Появление этой книги - факт удивительный.

Конечно, Владимир Новиков известен читателям как литературный критик, любящий "вызывать огонь на себя", но все-таки еще больше он известен как исследователь всего, что принято считать явлениями утонченными и даже изощренными: русского формализма первой половины ХХ века, постмодернизма (многим памятна знаменитая литинститутская конференция, посвященная этому модному во второй половине ХХ века течению; она происходила под патронажем Новикова, тогда проректора Литературного института). Наконец, он известен как автор "Романа с языком", имеющего изысканно-интеллектуальный подзаголовок "Сентиментальный дискурс" (на встречах с читателями Новиков еще и добавляет изысканности, напоминая, что правильное ударение - на втором слоге).

Почему Вл.Новиков - во всех вышеперечисленных своих ипостасях - уже давно и со страстью занимается исследованием творчества Высоцкого, явно не совпадающего со стандартным пониманием слова "утонченность"... Тайна сия велика есть, и его новую книгу "Высоцкий", вышедшую в серии "Жизнь замечательных людей" (М.: Молодая гвардия. 2002), я читала не в последнюю очередь потому, что интересно было тайну эту разгадать.

Правда, в откликах недостатка нет и без меня. Отрывки из книги печатались в журнале "Новый мир" - и Д.Бавильский незамедлительно сообщил читающей публике, что Вл.Новиков воспел человека, который нанес русской культуре ни более ни менее как чудовищный вред, потому что привил "несвойственную ей грязь и агрессию тонкой, стыдливой, застенчивой душе русского человека".

И поспорила бы, да не с чем. Уж если где пошло про тонкую, стыдливую русскую душу, возражать невозможно. В том и состоит неотразимость демагогии.

В подобных сентенциях Высоцкий и при жизни недостатка не знал. Новиков, например, воспроизводит сценку, которую запомнили многие мемуаристы - когда Андрей Сергеевич Михалков-Кончаловский доверительно сообщил Владимиру Семеновичу Высоцкому: "Володя, все твои песни - говно! Ты это понимаешь? У тебя есть только одна хорошая песня". (Вот интересно, а песню-то он хотя бы назвал?)

Вообще, преодоление мемуаризма наверняка было для Новикова камнем преткновения. О Высоцком повспоминали (и, главное, обнародовали свои воспоминания) почти все, кто были с ним знакомы, а знакомы с ним были многие. Это хорошо для автора жэзээловской книги в том смысле, что можно точно выяснить, как выглядела табуретка, на которой стоял маленький Володя, читая гостям стихи. Но что делать с многочисленными взаимными упреками родных и друзей? Учитывать или не учитывать, кто, на чьи деньги и на чьем дачном участке построил для Высоцкого дом, которая женщина считалась главной, а которая не главной и с какого по какое число?..

В числе этих мемуарных преград самая трудная - болезнь Высоцкого. Во-первых, я почему-то предполагаю, что сам Новиков ни алкогольной, ни наркотической зависимостью не болен, поэтому "изнутри" описывать сознание человека, который страдал всем этим, ему, видимо, не вполне легко. А во-вторых - ну как вообще об этом писать, чтобы не получилась ни медицинская карта, ни милицейский протокол? Вот только что вышли содержательные, интеллигентные мемуары Давида Карапетяна (М.: Захаров. 2002), который видел Высоцкого всяким - и чаще, к сожалению, "черненьким". Уж казалось бы, и Высоцкого Карапетян любил, и память его чтит, а все равно невозможно понять из его книги, что такого выдающегося было в этом невыносимом человеке, и как оно вообще получалось из жуткого запойного сора...

Видимо, для описания жизни Высоцкого даже интеллигентности мало - нужен какой-то особый подход. Что-то должно маячить за повседневными событиями и поступками - то самое, о чем Пушкин сказал: "Он мал и мерзок не так, как вы - иначе".

По-моему, Новикову удалось не захлебнуться во всем, что происходило в очень негладкой жизни его персонажа, по вполне простой причине: он сосредоточился на том, что для него является главным в Высоцком, - на поэзии. И уже "изнутри поэзии", постоянно ее учитывая, осознал страшную дисгармонию, с которой дух его героя был укоренен в теле, и догадался, что для этого нет "медицинского объяснения, да и вообще - материализм в случае с Высоцким терпит полный крах".

Новиков не спорит с теми, кто утверждает, что Высоцкий что-то там не то привил русской душе, или что он как-то неправильно мыслил. Для него вообще не мысль (несомненно, в песнях присутствующая) является содержанием этого явления - Владимир Высоцкий: "Здесь мы наглядно убеждаемся в той непростой (и большинству людей, к сожалению, недоступной) истине, что абстрактная мысль, какой бы глубокой она ни была, не может являться содержанием искусства. Художник не "выражает" мысль художественными средствами, а пользуется мыслью как средством для своей особой, таинственной цели. <...> Именно преодолевая абстрактный характер каких бы то ни было идей, искусство предельно приближается к живой жизни".

Ключевое слово здесь - "живой". Про Высоцкого можно сколько угодно объяснять, что он поэт, приводя в пример разнообразие его стихотворных размеров (где анапест, а где амфибрахий, Новиков разбирается прекрасно) и ссылаясь при этом на высокую оценку, данную его рифмам Бродским. Но по большому счету, человеку, который сразу, с первого же слова не чувствует глубокой живости стихов Высоцкого и даже его интонаций или не понимает, почему строка: "Много горя над обрывом, а в обрыве - зла", - есть явление живого искусства, большого искусства, и называет ее автора "бардом", - этому человеку даже самый изощренный литературовед ничего объяснить не сумеет. Вот Чехов сказал же: невозможно объяснить, почему Пушкин лучше Златовратского; так оно и есть, оказывается.

Тем не менее, Новиков объяснить пытается. В этой его книге вообще есть что-то донкихотское - и в той литературоведчески доскональной, но не литературоведчески горячей убедительности, с которой он объясняет, почему Высоцкий поэт, и в той бережности, с которой он пытается перевоплотиться в него. Новиков словно боится обидеть Высоцкого, заговорив слишком от его лица. Отсюда - никогда "я", но довольно часто - несобственно-прямая речь, позволяющая балансировать на грани чужого сознания, не впадая в пошлость. Все это необходимо автору потому, что он ищет "путь стремительный и интенсивный: исследовать все написанное Высоцким как целое, как систему, выработать ключ, который подходит и к целому, и к любой из частей".

Такой книга и получилось - стремительной, пронизанной пламенной мыслью: о том, что талант веет, где хочет, и, в частности, выражает себя через живой язык, который вообще "лучший компас для писателя, поскольку за ним стоит реальность, а не фикции, не призрачные "идеи", которые могут обернуться просто абсурдом".

Только вот театр Новиков, кажется, не любит и относится к этой стороне деятельности Высоцкого с какой-то почти опаской. Впрочем, вряд ли он и стал бы писать биографию артиста, даже очень талантливого; Высоцкий привлекает его явно не тем, что был хорошим лицедеем. Да и не был он таковым, по свидетельству людей, глубоко понимающих художественную сущность именно театра, и вовсе не актерскую природу имел его талант и его глубокое обаяние. И Любимов (Новиковым, судя по книге, не любимый) прекрасно понимал, кто волею уж неизвестно какой судьбы оказался у него на сцене и чем этот человек отличается от всех других, даже самых выдающихся, актеров Таганки. Не случайно же именно Любимов предлагал вместо кичевых коней, простыней и гитар, из которых составлен памятник Высоцкому ("неужели такой я вам нужен после смерти?"), положить на его могилу метеорит...

Вероятно, Любимов чувствовал в актере Высоцком то, что Новиков чувствует в Высоцком-поэте, обозначая словами: "Важна только энергия, вложенная в текст и передаваемая читателю".

Кажется, в этом заключается разгадка тайны уже не Высоцкого, а самого Новикова как исследователя его жизни и творчества: он эту энергию Высоцкого чувствует, а традиции филологической честности - теми же русскими формалистами, кстати, чтимые - требуют, чтобы подобные чувства, вызываемые художественным явлением, обрели под пером филолога соответствующую форму. Как это, собственно, и происходит в новиковской книжке.

Такая вот донкихотская задача.