Если объединить статьи о потрясшей нас катастрофе в Дубровке, получится реестр "постановщиков"... "Кремлевский след", "американский след", след Березовского... Вопрос "кто виноват?" менее интересен, чем другой: "кто мы?" - те, с которыми безнадежно борются чеченцы. Сами они, я думаю, на этот вопрос стихийно, не слишком задерживаясь на нем (и не умея задерживаться), ответили.

Факты поступают к нам, прошедшие обработку, иногда многократную. Любая операция с ними будет следующей операцией с искаженными фактами. Надо произвести феноменологическую редукцию, выйти к чистым несомненностям, избежавшим интерпретации. Такие несомненности - слова, которые "мы" произносим, и они "о нас" свидетельствуют. Затем "я" или "он" эти слова интерпретируем. Интерпретации могут быть взаимоисключающими, но сами слова-факты "мы" получили первозданными, мы их первые каждый раз новые толкователи.

Первой жертвой террористов стала девушка, данные о которой уточнялись: возраст, внешность, имя... Стало "известно", что вроде бы она и не "из заложников", а прорвалась снаружи. Намерения ее остались предположительными.

И эти намерения, и молодость жертвы, и ненужность смерти (зачем убили?) - все это оказывалось в поле общей темы чудовищного злодейства. И пальцы на ее руках сломаны. На этих "пальцах" специально не останавливались, их "не объясняли". Незаметно этими "пальцами" вносился почти невольный мотив пытки. Хотя пытать ее, кажется, не могли, и никого не пытали. Перебитые пальцы (перебитые при падении или менее "удачными" выстрелами) воздействовали сами по себе, терроризировали, становились главным фактом интерпретации.

Кажется, ни разу о девушке журналисты не сказали: "убита". Говорили: "расстреляна". Всякий носитель русского языка знает разницу между словами "расстрелять" и "убить". Употребление одного слова вместо другого либо преследует какую-то цель, либо означает рассеянность, незакрепленность смыслов. То есть в какой-то момент эти смыслы перестают различаться.

В словах "убили", "был убит" традиционно слышался мотив "несчастного случая", вина до известной степени переносилась на обстоятельства и делилась - не поровну, конечно, - между злоумышленником и жертвой. Вбежала, палец был на курке, автоматная очередь, ты что, козел, сделал... И слова "убил", "убита" включали понятия "наказание", "оправдание" (убийца может быть оправдан) и "искупление". А словом "расстрелять" предполагается принятое решение. Отвели, поставили к стенке, предварительно сломали пальцы. И устанавливается связь происшедшего с темой законности. "Расстреливают" по приговору суда, форма убийства, которую мы ханжески принимаем. "Палач" либо не нуждается в оправдании (служит закону), либо его оправдать нельзя (добровольный палач).

Употребление слова "расстреляли" вместо "убили" в первый же день осады Театрального центра, мгновенная, очень для всех естественная замена, произошла от готовности к превращению террориста в чудовище. Он принимает безобразные и ничем не оправданные решения. Он неподсуден, нет для него ни суда, ни искупления. Его можно лишь уничтожить. Это человек (не-человек) вне закона. Но вне закона потому, что узурпировал законность, право расстреливать, принадлежащее только специальным учреждениям. Преступление террористов не в том, что убивают, а что расстреливают, присваивают государственную функцию.

Стихийная установка на превращение террориста в монстра, с которым можно делать все¹, вызвана страхом, которому мы легко доступны, он сейчас же и очень быстро передается. Это не тот страх, который возникает, проходит, опять начинается. Человек с ним борется, подчиняет его. Нет, это ужас, который охватывает, сбивает в кучу, лишает способности различать слова, смыслы и поступки. Не страх, а охватывающий стадо с появлением волка переполох, электрическое распространение которого музыкально изобразил "Пинк Флойд" в "Овцах".

Но этот "переполох" и возникает-то "у нас" всякий раз, когда происходит узурпация "убивательной", расстрельной функции. И возникает оттого, что ничем, кроме властных структур (или людей), имеющих право как-то с нами поступать, мы не связаны, никакими религиозными или мифологическими, интимно прочувствованными ценностями. Эти структуры и люди, получающие над нами право, делают жизнь понятной и предсказуемой. Едва кто-то выступает вместо них, мы теряемся. Почва плывет и колеблется под ногами. Визг женщины в микрофон у театрального центра: "Где Путин!?" - "крик о" пастухе.

Слово "отморозок" давно перекочевало из подворотни в выступления политиков, публицистов и представителей ФСБ на пресс-конференциях. "Эти отморозки" - о террористах. Слово "отморозок" можно интерпретировать стилистически (с точки зрения дозволенности в том или ином жанре или обстоятельствах речи; говорит-то официальное лицо, и слова записываются) и терминологически... Как "термин" слово относится к человеку, не владеющему собой, не контролирующему поступки, травмированному ("отмороженному" или еще: "контуженному", и часто это следует понимать буквально). Это все не имеет отношения к террористам, преследующим цель (призрачную), выдвигающим требования (невыполнимые), реализующим план захвата (который я не считаю "блестящим"; в наше время за 20 долларов электрик спрячет в каптерке людей хоть с гранатометами).

Но это "не имеет отношения" действительно, лишь если "мы" - естественное, плотное общество, функционирующее по образцу биологического организма, мгновенно и непрерывно усваивающее, перерабатывающее события и информацию и постоянно освобождающееся от их части (и это постоянство привычно).

Если же "мы" - механическая сумма, которую объединяет только государственная машина, старая и, может быть, изначально дурно налаженная, то любое нарушение в ее работе приводит к остановке. В социальной сфере остановка - это растерянность. Все замирает, мы задыхаемся, краснеем, приходим в ярость, вспоминаем слова, а они теряют смыслы. Слова становятся джокерами, которые мы можем применять к кому и чему угодно. А язык перестает отражать или анализировать и из всех функций сохраняет одну: репрессивную.

Представитель государства выведен из себя происшедшим сбоем, пережитой унизительной растерянностью, тем, что кто-то временно присвоил его функции: распоряжаться людьми и помещениями. Феэсбэшник - существо бесхитростное, не способное к рефлексии, изначально отчужден от языка как средства коммуникации. Но вот в речи журналистки, автора неплохих иронических устных эссе о политиках, появилось слово "отморозок", примененное к датским парламентариям за то, что они реализуют свое, возможно, убогое представление о демократии и что главное место в их политике не занимает безопасность России.

Знаете, я очень недоволен нашим правительством. Достоевский писал: "Константинополь должен быть наш!" Разумеется, Копенгаген нам не нужен. Но его надо было разбомбить. Причем не просто разбомбить, это всякий может - Америка, например. Побомбят и улетят. Один политолог прямо сказал, что у нас есть кому теперь подражать в антитеррористических операциях - Америке. Россия подражала всегда. Само русофильство инициировано Шеллингом. Но мы всегда шли дальше. Копенгаген надо разбомбить к чертовой матери (это эвфемизм). Затем - Стокгольм. Там Нобелевские кому ни попадя дают. И совсем на всякий случай - Осло (это в Норвегии). Меня Скандинавия вообще достала (слово того пласта, что "отморозок"). Они там хорошо устроились. В Центральной Европе все как-то увязли в проблемах с террористами, а эти, на севере, сидят и в ус не дуют. Особенно меня раздражают норвежские фьорды. Поэтому понятно: бомбить.

В этом смещении (и смущении) смыслов и слов (какие, когда и в каком значении дозволены) отражает не только преходящую и всегда возвращающуюся растерянность, но и фундаментальное, постоянное наше качество: утрату этикетности - того, из чего органическое, естественное общество только и может вырастать. Та самая разница между "расстрелять" и "убить" есть этикет.

Этикет определяет действия, слова и еще не произнесенные мысли. Буало говорил, что прежде чем правильно писать стихи, нужно научиться правильно мыслить. Он занимался поэзией, то есть просто ограничивал себя лишь одной формой действия. Рационалист Буало думал, что научиться правильно мыслить можно. Но эта категория "правильно мыслить" как-то сама собой вырастает (или не вырастает) из развития общества. Не то что все начинают правильно мыслить, но возникает критерий "правильной мысли", "правильная" отделяется от "неправильной", само это различение становится необходимым. Возможны ошибки - как частные случаи. Сама эта категория неправильности мысли продуктивна. Но у нас любая мысль, слово или действие уместны, то есть правильны.

Мы - те, у кого Первое Лицо государства, задавая способ употребления слов (в подражание и продолжение появляются "отморозки"-датчане), говорил по поводу виновников прежнего террористического акта: "таких надо в унитазе топить" ². "Топить" или "мочить"... И эта фраза для нас правильна. Вот где начинается неразличение понятий "убить" и "расстрелять".

Мы - те, у кого появляется статья (и никого не шокирует, она уместна), в которой говорится, что теперь "стало ясно": Россия не Третий Рим, а "новый Израиль" (борьба с чеченцами - борьба с палестинцами). Вместо одной утопии предлагается другая, но есть разница. Блуждание символического Рима (1-й, 2-й, 3-й) определялось не похожей войной, а общим и вечным миром, центр и хранилище ценностей которого переносится. Рим - это и есть Мир.

Мы - те, у которых автор с полурусской фамилией пишет патриотическую статью о том, что сегодняшние войны в Чечне - продолжение традиционных российских кавказских войн. Мы склонны забыть и столь же традиционное очень изменчивое отношение к кавказским войнам российской общественности в позапрошлом веке, и что зверства Ермолова остались зверствами, каким бы культурным ни был генерал, и эту культурность Ермолова, сильно отличающую его от современных наших генералов (а это важно: кто нас представляет?). Забываем и "образы врагов" - кавказцев в русской литературе. Хаджи Мурат обаятелен у Толстого не потому, что лучше Басаева, а потому, что Толстой, погруженный в свою культуру, чувствовал себя настолько защищенным (обычный эффект погруженности), что не испытывал необходимости в изображении чудовищ.

Мы - те, у кого отсутствует само различение нашей культуры, другой культуры и не-культуры (или, хотите, до-культуры). Когда чеченцы отрубают головы русских солдат и выставляют их на кольях или афганцы подбрасывали их в наши окопы, те и другие не выходили за границы своей культуры. А когда Дума принимает решение отказывать террористам в погребении, мы попадаем во время, предшествующее не только Софоклу, но даже Гомеру. Антигона: смертный не может отменить "божественных законов". Проблема не в том, что мы - христиане, а они - мусульмане, а в том, что мы не-христиане, а они - мусульмане.

У нас размыты сами представления о достойном и недостойном, низком и высоком, приличном - неприличном, серьезном и развлекательном. Мусульмане, разумеется, обречены пока (тут это словечко важно) в своей борьбе. У нас больше ракет и лучше танки. Но духовно, по состоянию общего сознания мы находимся на столь низком уровне, что я не знаю, долго ли можно продолжать это противостояние на основе одной техники. Все-таки обыкновенно побеждают ценности - хотя бы потому, что объединяют. А техника только пугает (нас самих).

И мы - те, у кого возможен такой поиск символического значения происшедшего на представлении "Норд-Оста". Что определило выбор террористами объекта? "Норд-Ост" - "первый прорыв к новому постпереходному (!) национальному самосознанию". Представляете, в XIX веке сторонник любой общественной партии заявил бы, что идеи этой партии впервые сформулированы в каком-то водевиле или балете (фи!)?

Оскар Уайльд был эстетом, циником, пидором и отморозком. "Однажды в Америке" он отправился на экскурсию (!) в камеру приговоренного к смертной казни. Приговоренный писал стихи. В течение часа или больше читал их посетителям. Выйдя, Уайльд сказал: конечно, жалко, что человек умрет, но за такие стихи действительно надо приговаривать к смерти. Зрители "Норд-Оста" расплачивались за то, что слишком тесно связаны с этой до-культурой, совпадают с ней интересами, существуют внутри нее (в здании, где происходило музыкальное радение³). И сам "несчастный случай" символичен: люди были отравлены не террористами, а собственным механическим обществом - организующей его властью.

Главная ошибка террористов, повлекшая к человеческим жертвам, состояла в том, что они думали, что имеют дело со склонными к растерянности людьми, а они имели дело с машиной, которая этими людьми управляет.

Почему террористы не взорвали здание во время штурма? Всякий знает по себе и окружающим подневольность человеческого сознания. Если "в вас" задано действие, которое вы должны совершить при определенных условиях, то вы его совершите сами собой. Была бы женщина, кругом во взрывчатке, запрограммирована на то, чтобы "нажать кнопку" в критический момент, палец нажал бы. Но "нажать" она должна была при других обстоятельствах и следовала плану.

Принято объединять в общей мысли палестинских и чеченских террористов. Это неверно. Палестинцы - равнинные жители, чеченцы - горцы. Это два разных типа сознания. Чеченцам близки афганцы...

Не надо думать, что я имею в виду: есть какие-то хорошие, благородные террористы и плохие. Я их не противопоставляю с нравственной (в европейском смысле) точки зрения. Для религиозного сознания, и не только мусульман (отсюда известный тип серийного убийцы), проблема убийства сводится к праву на отделение души от тела. Это словно бы неокончательное убийство. "Право" дает высшая сила. Как только верующий приходит к выводу, коллективному или индивидуальному, что "ему" ("им") "право" дано, убийство становится исполнением.

Чеченцы детей (кого они ими считают) отпускают, палестинцы - вряд ли. Тем и другим смерть ребенка или женщины врага безразлична. Но горец - воин. Он так "устроен". "Победа" над слабым и беззащитным унижает его достоинство.

Горец - актер, склонен к эффектным жестам. Образ жизни, тип природы, рельеф (все окружающие декорации) формируют усиленную жестикуляцию. Воин вообще аффектированнее не-воина (и у европейцев тоже). Значит, чеченцы (или афганцы) - актеры вдвойне. То, что играется собственная гибель, придает спектаклю глубину. Эффектный жест - цель нападения горцев больше, чем физический результат (кровь, трупы). (Вспомним подкинутые головы.)

В свидетельствах о происшедшем в Театральном центре прозвучали две родственные загадочные фразы. Загадочность в их родстве. Кобзон передал слова главаря: "Мы - смертники. Я больше хочу умереть, чем ты жить". Фраза практического подтверждения не получила. Никакого активного поиска смерти, их убили как баранов. Если эту фразу можно отнести на счет романтичности Кобзона или его интимных связей с террористами, то вот вариация. Представитель ФСБ - журналистам, с вовсе не романтизирующим раздражением: "этот отморозок" сказал, что они "будут держаться до последнего, даже если отпустят заложников".

Откуда взялась эта мысль? Вряд ли террорист способен к фантазиям. Если же имелось в виду, что их, возможно, обманут, то это очень необычный шантажист, не верящий в то, что его условия примут и выполнят. Стоило затевать.

Эта фраза про освобождение заложников произнесена оттого, что существовала в сознании говорящего как сценарий. Его обсуждали, он разрабатывался и был Планом. Некоторое время заложников держат, изматывая ожиданием зрителей (весь мир). Эффектный жест готовится. Когда напряжение достигает кульминации, заложников выпускают, а заминированное здание террористы взрывают вместе с собой. Отпустили бы заложников не из гуманных соображений, о которых тут и говорить неуместно. Но взорвать здание без заложников (чистое коллективное самоубийство) и эффектнее, и эффективнее.

От такого своеволия, от такого пятна, нашим властным (тут безвластным) людям и структурам уже не отмыться. Пятно осталось бы навсегда. О нем только бы и вспоминали. Кто такой имярек? А это тот, при котором... Это было бы невероятным издевательством игнорирования власти. И не отмыться именно потому, что конкретной вины не было бы. В конкретной вине можно оправдаться. Сто с лишним людей погибло, потому что не было другого выхода. Зато и спасено намного больше. А в случае невинного взрыва оправдываться не в чем. Как оправдываться в чистом безвластии? Вот чего допустить властным структурам и людям было нельзя и почему понадобился газ, штурм и прочее нам известное.

Примечания:

¹ В одной статье прозвучала мысль: с террористами невозможны отношения, принятые в цивилизованном, культурном (тут синонимы) обществе; чтобы победить террористов, мы должны "вступить на их территорию". Это легкое предложение о вступлении на "другую территорию" происходит от того, что своей, органичной, без которой себя не мыслим, территории культуры у нас нет. Вот и Дума приняла решение не выдавать родственникам тела террористов и не сообщать о месте их захоронения. В обществе, которое живет культурными ценностями (религиозными, мифологическими), такой простой отказ от архаического обыкновения уважения к смерти (мертвый не враг) невозможен. А что, если неразличение слов "расстрелять" и "убить" отражает потерю знания о непереходимой границе между расстрелом и убийством так же, как о том, какие слова в каких обстоятельствах и в каком смысле допустимо (дозволено) произносить?

² Унижение временной невластностью никакой государственный деятель не простит. А иначе откуда бы истерика избалованного и обиженного ребенка у Первого Лица государства? Топает ножками, кричит, что ни в какую Данию теперь не поедет? И Европейское Сообщество этот образ ребенка, которого нельзя расстраивать, поддерживает, послушно переносит совещание в Брюссель.

Говорят, слишком суровая по тем временам расправа с декабристами была вызвана несколькими неприятными минутами, которые пережил Николай I. Его могли арестовать, прямо мимо проходили. Но не арестовали же. И вел он себя даже очень хладнокровно и остроумно. Первые лица нашего государства склонны к хладнокровному и остроумному поведению в опасных ситуациях. Потом наступают безопасные.

За этот страх Первого Лица всегда кто-то должен платить, лучше, если многие: чеченцы, датчане, мы все. Страх этот - не смерти людей, конечно. В другое время Первое Лицо отправит на смерть и большее количество. А той самой узурпации права на смерть, жизнь и территорию, которые стали неподконтрольны. И эта недолгая неподконтрольность незабываема потому, что ее все видели. Смысл любого террористического акта - в своеволии, переворачивании отношений: власть имущий становится просителем.

³ Один московский молодой священник (его молодость подчеркивается) отказал в отпевании погибшему в Театральном центре, так как тот принял смерть после представления, которое "не от бога" ("бесовское действо", надо думать). Журналисты, не различающие религиозное сознание и безрелигиозное, сейчас же подняли вой. Тут важно именно только знать - разницу. Не обязательно считать, что религиозное сознание - хорошо. Но если у вас нет серьезного, буквального отношения к обряду, зачем его требовать? Из современной ненависти к любой серьезности? Конфликт попа и журналистов шире отношений верующего и неверующего. Это конфликт серьезно относящегося к проблеме и тех, для кого проблема - лишь пустой и случайный объект высказывания.