Никаких открытий чудных я от современных поэтов не ожидаю.

Не потому, что в снобизме своем уверена, будто Пушкин (или, к примеру, Тредиаковский, или Цветаева) все уже написали, а просто потому, что мне давно хорошего поэта почитать не удается, хотя я прилежно пытаюсь. (Нет, вру - за исключением Веры Павловой; но она вот именно что единственное исключение.)

Если попросят объяснить, что мне так уж не нравится в современных поэтах, я не объясню. Версификация - на высоте, не придерешься; пишут повиртуознее Бродского. Горячие слова о Родине - сколько угодно. Очень умно про религию (называется духовная поэзия, будто бы если не про религию, то поэзия бездуховная) - много; как правило, поэмы или очень длинные стихи. Нечто иронически-продвинуто-актуальное - тоже в наличии.

В общем, есть все, что положено, но при этом прекрасно понимаешь: если бы ты всего этого "что положено" не прочитал, то ничего для тебя в этом мире не изменилось бы.

Видимо, я так прекрасно это понимала, что даже не сразу заметила: стихи Кирилла Медведева ошеломляют. Сначала посмеялась над вдохновляющим названием его книги - "Все плохо" (М.: ОГИ. 2002), потом отметила, что он открывает сборник стихотворением о Чарльзе Буковски, которого замечательно, между прочим, перевел, потом... Потом наконец сообразила: что-то тут... не такое; эти стихи действуют каким-то очень непростым способом. Может быть, мне застило глаза то, что Медведев пишет верлибры, которые у девяноста процентов авторов являются вовсе не "яростным прямым высказыванием", как утверждает в предисловии к "Все плохо" Д.Воденников, а показателем либо поэтической беспомощности, либо псевдомногозначительности, прикрывающей пустоту.

Медведев явно использует верлибры с другой целью. (Я говорю о цели внешней, читателем ощущаемой, поскольку со стороны объяснять внутреннюю потребность поэта в том или ином виде стиха не совсем, мне кажется, правильно.)

Сначала ты видишь, что верлибр позволяет ему пересказывать какие-нибудь очень простые ситуации.

"Когда-то мы / с моим приятелем ваней / очень любили гулять / по одному району москвы; / это район, который расположен / за театром советской армии". Ну, и так далее: описывается район, не имевший "никаких примет актуальности", описываются "очень приземленные места, которые были как бы насквозь проникнуты бытом". И вдруг - именно вдруг, потому что никакого перехода уловить невозможно, - оказывается, что автор с явно не случайной сбивчивостью уже говорит о том, что и словами-то назвать почти невозможно:

и когда ты попадаешь
в эти места
то ты на какое-то время выпадаешь
из каких-то привычных тебе
норм
и ритмов
существования
и тебе начинает казаться
что в этом районе
ты мог бы оказаться
и например после смерти
я помню
что в тех районах
мне очень много раз
так казалось
я думаю что
в воздухе этих мест
витает какой-то
сладковатый и успокаивающий
дух
(возможно это дух обреченности,
неудачничества)
который смешивается там
с запахом коммунальных кухонь.

И тут ты наконец догадываешься, что поэт вообще-то обманывал тебя спокойствием своих интонаций и мнимой прозаичностью своих стихов, и что весь этот верлиброво-сюжетный покров необходим ему только для того, чтобы в нужный - но совершенно неожиданный - момент этот покров разорвать.

Самое прекрасное в стихах Медведева - именно места разрывов ясного и печального покрова обыденной жизни и прорывов в... Может быть, в то, что Мандельштам называл - воздух, проколы, прогулы, то главное, на чем держится узор брюссельского кружева.

Медведев говорит об этом: "какой-то очень таинственный / всплеск / произошел, / и причем / абсолютно случайный всплеск, / странный проблеск, / после которого я подумал / что в общем-то / все не так уж и плохо".

Ну, пусть это называется странным проблеском.

Так вот, идет человек по Рождественскому бульвару и видит между домами какую-то пустоту, которой здесь совсем недавно не было, и вспоминает, как два дня назад монахи вырубали рядом с монастырем деревья. И, глядя на эту "завораживающую брешь на месте деревьев", он думает:

и я сразу же почувствовал
их шум и запах -
я подумал о том,
что для того чтобы
что-то произошло
(какое-нибудь переживание, внутреннее
потрясение,
потрескиванье -
какой-нибудь перекос,
душевный спазм,
сбой,
возможно,
адский скачок)
сначала что-то другое
должно произойти -
по-видимому, сначала пустота
должна сверкнуть
как галлюцинация,
мне кажется, что сначала должен открыться
какой-нибудь
саднящий провал,
потому что
человеческий дух
(машинерия человеческого духа,
его капризная громоздкая
машинерия)
начинает работать
на том месте
где у человека
что-то отняли -
то есть, в сущности, на пустом
месте

Я не знаю, что об этом сказать. У меня просто опускаются руки, потому что поэт сказал это так, чтобы уже невозможно было сказать иначе. Он достиг своей цели, и у меня опускаются руки, и меня охватывает восторг, потому что происходит поэтическое чудо, а я его просто читаю в книжке.

Поразительно, но автор предисловия сообщил читателям, что Медведев "сумел дернуть самый болезненный нерв новой эпохи, а именно - гендерный". Хоть стреляйте, не вижу я ни в сборнике в целом, ни в лучших его строчках, вроде вышепроцитированных, никакого гендерного нерва.

Или, может, вот здесь написано про гендер - в еще одном разрыве и прорыве?

самые важные подробности
откладываются у человека в памяти
и там
спрессовываются
в какой-то особый событийный фермент
(который кстати я думаю и есть
та самая пленочка
которая начинает раскручиваться
перед смертью)

Или гендерным проблемам посвящено стихотворение "Существуют примеры логики которая мне совершенно непостижима"? (Процитировать его невозможно, поскольку для этого его необходимо просто переписать полностью.)

У Медведева есть стихи про любовь - про те ее мгновения, когда чувства предельно обострены.

после того, как
заканчивается то
что между вами происходило,
ты начинаешь испытывать к человеку
прежде всего жалость

....

по крайней мере, во мне
она оставалась;
она всегда была для меня
главным потрясением
и преобладала
над всеми остальными
впечатлениями в жизни

Но это опять же не про проблему гендера, по-моему. Да и вообще, способность поэта на прямое чувство - это не то, что обозначается словом "проблема".

У Медведева есть стихи-наблюдения, причем очень психологически точные. О том, например, как люди, у которых есть в душе какой-то жуткий надрыв, ненавидят себя за интеллигентскую мягкотелость и изо всех сил стараются вытравить ее из себя, примыкая, например, к левым радикалам. Или такое еще есть у него наблюдение: человеческая толпа, когда она боится и угрожает, - урчит.

У него есть сбивчивый ритм и часто бывает так, что вот нет знаков препинания, а потом они вдруг появляются, и совсем непонятно, почему их не было, и зачем вдруг они возникли.

Но ни психологическая точность, которую так ценят поклонники всяческого реализма, ни актуальная нервность не делают Медведева таким, как все, потому что не позволяют забыть главное - эти его странные всплески, эти прорывы покрова, этот воздух брюссельских кружев.

В чем, по-моему, совершенно прав Воденников, - это в том, что он назвал книгу поэтическим бестселлером, автор которого "за стремительно короткий срок умудрился сделать то, что другие высиживали, выстаивали и выслуживали годами". Автору, наверное, равно нелегко жить среди очень благополучных и очень неблагополучных обыденных людей, в мире четких житейских целей и убогой житейской же бесцельности.

Ну да ведь поэту и вообще жить нелегко.