Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20021118_ermo.html

Лепя фигурки из тумана
Сергей Тимофеев. [Стихотворения] // Орбита: Поэзия, проза, публицистика, фотографии. - Рига: ADC, 2000. - 160 c. Тираж 1000 экз. ISBN 9984-19-120-6; Орбита # 2; Орбита # 3. Альманах: поэзия, проза, эссе, фотографии, компьютерная графика. - 234 с. - Тираж 1300 экз. - Рига: Орбита, 2001.

Галина Ермошина

Дата публикации:  18 Ноября 2002

Сергей Тимофеев родился в 1970 г. Живет в Риге. Окончил Латвийский университет, филолог. Работал журналистом в русскоязычной периодике Латвии, ди-джеем на рижских радиостанциях. Один из организаторов рижской текст-группы "ОРБИТА", участник одноименного группового альманаха и CD. Работает на стыке поэзии, музыки и видео.

Жизнь начинает происходить здесь. Между двумя пространствами - воздухом и землей, днем и ночью, белым и оранжевым, временем и пространством. Ключевое слово - слушать. Представить, что это очень легко - не продираться сквозь смыслы и ритмы, не раскалывать их на куски, а принимать, не отсортировывая, - потом это все равно превратится в нечто другое, не совпадающее по смыслу с услышанным. Выход - дальше, чем можно себе позволить, а человек может находиться где угодно и быть проницаемым для звуков. Возможность быть легким и растворяться, истаивать, сливаясь с воздухом или водой. Иначе говоря, - стать прозрачнее окружения, не отбрасывать тени, сделать вид: "меня здесь нет":

он выпал в космос,
с книжкой в руках, затертой фантастикой, невесомость
ему - как безкостность.

Проще было бы сказать - отрешенность, но говорится иначе - самодостаточность, когда вокруг есть все или ничего, независимость от окружающего, плотность собственного ощущения. Не отдельность, а спокойное существование в любой из сред. И даже чернота космоса не смущает - не крепче чашки хорошего кофе, не ближе орбиты Плутона. Любое окружение можно приблизить, сделав себя одним из участников пространства - "удивительное безразличие к собственной персоне". Не мешать встраиваться в пейзаж, как иначе доказать, что был здесь? - только не ища никаких доказательств.

Освобождение. Нет лишнего, только достаточное. Кажется, что сквозь тебя проходят деревья. Невыполнимость заданного задания. Разговор всегда утекает в левую сторону. В мире, состоящем в основном из пустяков, каждый из них важен, если интересен. Там, где ассоциации строят мост для диалога и увеличения смысла.

Она рисует трех розовых поросят, жующих бетель,
Ей кажется это передает настроение тех, кто спешит.

Состояние индийского йога, не ушедшего, однако, в нирвану, а смотрящего не пристально, едва угадывая за поверхностью то, что внутри.

Нет ни чисел, ни фраз, ни поз, ни рождественских коз.

Тимофеев почти не автор, он - объект, чайный гриб, "продукт-провокатор, который изнутри покажет абсурдность происходящего" в городе, которого нет. Собственно говоря, начать следовало бы именно с города. Рига - место само по себе достаточно отрешенное, которое провоцирует смещение во всеобщей устойчивости и твердости. Город, заполненный призраками домов, деревьев, тенями воды. Город видимого отсутствия и обычных странностей. Его проявления проще принять за причуды собственного сознания, чем за аритмичность городского пульса. Кажется, что нож, воткнутый в воздух, немедленно окрасится в цвет старой черепицы, доказывай потом, что это на самом деле закат или ржавчина. Это место неагрессивных иллюзий. Тимофеев - один из оборотов Риги. (Перевернутая открытка? обернувшаяся девушка? вращающееся чертово колесо? стрелка часов, начинающая новый круг? или просто совет - "переверни страницу"?)

и мы в нем тратим свои дни, как
сигареты, как бумагу для писем, как
леденцы, задумчивые стеклодувы, мы
выдуваем лампочки с затуманенным
стеклом, мы улыбаемся и передвигаемся,
как мишки, как мальчишки, как вспышки.

Все происходит внутри появления. На самом деле, тексты Тимофеева очень четко размечены с помощью внеинтонационных пауз, границы которых размыты или ослаблены самой речью - почти безразличным констатированием происходящего. Возникающая картинка всегда отчасти смазана по краям, сохраняя четкие контуры в середине. Галактика расширяется, чем дальше от центра, тем заметнее искажения пространства, тем меньше возможность упорядочить предметы, которые изменяют свои структуру и свойства. Контроль, и до этого значительно ослабленный, становится невозможен совсем.

А дальше начинается процесс рассматривания картинок, комментарии не столько к событиям, сколько к их описаниям. Статичность картинки провоцирует бумажный лист к сворачиванию, закрывая изображению возможность выйти за границы, определенные иллюстрацией. Центр начинает притягивать окраины. Или это неизбежное проявление жизни - пульсация, вдох-выдох, возврат маятника? Или испуг, боязнь невозвращения с истончившегося края? Безоглядное доверие вселенскому ритму - принять, не раздумывая? Но описание сопротивляется, переходит в перечисление - монотонность городской молитвы, обращенной к не верящему в себя постороннему богу. ("И оттиски перечислений// ржавеют // в керамической посуде".) Называние - как убегание в попытку спрятаться за словами, завершить кинематографичность действия, заключить его в скобки стихотворения, мгновенно превращающегося в окружающий пейзаж.

с сумерками
ветер крепчает и не пускает к морю. но
если выйти на вымерзший пляж - небо,
оно разворачивается. ночь и ветер,
тысячи пустых домов. побережье играет
в свои игры, в свои стеклянные фигуры.
человек в черной шляпе начинает
новую мелодию.

Еще не тянет оглядываться, но уже хочется придумать каждой вещи ее меру и способ отдельного существования. Истории, вырезанные из реальности, персонажи, перешагнувшие рамки событий, и вещи, лишенные возможности уйти, - тихая пустота караулит снаружи.

Тимофеев осторожен и чуток. Он почти не выбирает. Каждый, оказавшийся рядом, достоин внимания и утешения. Все случается, когда автор не описывает, а догадывается, располагая слова не вдоль смысла и логики, а заставляя их исчезать, сливаться с пейзажем, просвечивать.

Я прошу тебя не пускаться вплавь
из-за тоненькой непогоды. И вот ты
чувствуешь, и вот ты зовешь. Но некоторые
сумасшедши и шепелявят, как яблоневые коты.
Преисполнимся - это так чарующе. Шаг, еще шаг,
я целую тебя сквозь лицо. Падать - как лето,
легко. Ласково и безоговорочно, ноль.

На самом деле, еще ничего не сказано. Автор становится тем, о чем пишет, создавая реальность, растворяющуюся в стекле, песке, отражении, покрывающуюся невидимым налетом, следующую за человеком до утра, сопровождая его сны. Реальность не подделывается, ей дано право выбирать, и вообще - она свободна в своих появлениях, и, независимо от автора, выстраивает свое собственное понимание ситуации.

Ты сыграл на трубе то,
что можно было бы представить
в виде двух противоположных зеркал,
отражающих шахматную партию,
где на доске только белые фигуры,
передвигающиеся просто так
или из любви к путешествиям.

Тимофеев конкретен, но местность, испуганная медленными метаморфозами вещей, начинает постепенно уступать, меняться под пальцами, принимать участие в "лепке фигурок из тумана", зыбкой ненадежности, податливости и неощутимости, неопасному, почти домашнему занятию - протягивать руки сквозь стеклянные поверхности. Автор здесь не гость, не случайный прохожий, это его мир, он спокойный владелец пространства, согласного с ним, ироничного и непрекращающегося. Мир, который не держится ни на чем, кроме доверия, чуткого и необязательного взгляда - вровень, не превосходя и не требуя, не держась и не удерживая, легко отдавая расходящиеся круги пространства. Собственно, он и не владеет ничем; все, собранное здесь, возникло по своей собственной воле и не удерживается никогда - легкость и необязательность, скорее угадываемые, чем декларируемые, возвращаясь и уходя в тот момент, когда этого захочется.

И что из того, что они опоздают?
Мы все равно их встретим улыбками
в одном их тех зеркальных пространств памяти,
где только будет возможно
пересечь ее бесконечные равнины.