Что сказать о поэзии Алексея Цветкова? Нечего мне о ней сказать и не хочется. Не потому что она такая скучная, такая нудная, а потому что когда я подхожу к его книге с любой стороны, она кажется мне гранитной глыбой. А я стою, ковыряю ногтем эту глыбу. Ишь ты, вот камешек отковырнул. Удача. Теперь хватай и беги разглядывать, анализировать. Но разве можно по малому камешку судить обо всей глыбе? Нельзя.

После выхода книги "Дивно молвить" на нее появилось по крайней мере две очень интересные рецензии: Валерия Шубинского и Михаила Айзенберга "Бронза, камень, трава". Обе рецензии глубокие и точные. Но мне чего-то в них не хватает, мне почему-то кажется, что авторы - высоко мною ценимые - в данном случае говорили немного не по делу. (Тем не менее, прочесть эти рецензии следует непременно.)

Когда я читаю Цветкова, что-то в моей отдельно взятой больной голове переклинивает, и мне совершенно не хочется говорить ни о предшественниках - Мандельштаме или Заболоцком, ни об эклектике и цитатности, ни даже - о латыни и Адриане. Все это нужно и верно, и все это - потом. Совершенно не хочется выглядеть умным рядом с этими стихами. Можно, конечно, распушиться и что-нибудь этакое процитировать - благо поводов для внетекстового комментария Цветков дает неограниченно много. Но он же и цену определяет комментариям этим:

Пускай в хрестоматиях Цезарь давно,
Читал его каждый заочник.
Но Брут утверждает, что Цезарь - говно,
А Брут - компетентный источник.

Не поспоришь.

Мне хорошо и больно читать стихи Цветкова. Это - редкое, почти исключительное удовольствие.

В силу профессиональной необходимости я читаю довольно много разнообразных стихов. И пытаюсь их понять, интерпретировать, добраться до какой-нибудь завалящей истины. Есть хорошие стихи, есть плохие, в большинстве своем никакие. И это нормально, и я по мере сил разбираюсь в этом вялотекущем процессе. И уже, кажется, начинаю подзабывать, для чего пишутся стихи. А пишутся-то они, чтобы "MIRABILE DICTU" (именно так называется одна из частей книги): чтобы заговорить чудо, чтобы чудом выговорить. Цветков дает свой вариант перевода: "Дивно молвить". (У Вергилия в "Энеиде" или "Георгиках" "MIRABILE DICTU" - это именно восклицание, это возглас удивления и потрясения: "О чудо!")

Михаил Айзенберг пишет:

"Юмору Цветкова следовало бы посвятить отдельное исследование. Отметим лишь, что это юмор двойной: привычная ирония воссоединяется с "юмором стиля". Например, когда слова весело и обескураживающе-убедительно обнаруживают первоначальные значения: "и друг степей сурок", "покорный стон врача-специалиста / по ходу операции простой", или вот "светка впервые дала", но не просто, а "урок анатомии ловкой". Эта убедительность временами превращает стихи Цветкова в отчасти лубочное (то есть хитро упрощенное) иносказание, полное чудесных языковых кунштюков".

Это справедливо. Но лубок, может быть, и хитер, только хитрость его однозначна и аллегорична. Он имеет смысл, и этот смысл всегда один и тот же. В первый раз он трогает, потом - обозначает, потом от него тошнит. Как от целующихся голубков.

У Цветкова очень много от лубка. От плоской и броской банальной фразы, у которой нет ни двойного дна, ни глубокого подтекста; фразы, сказанной в простоте и непосредственности. В гордую минуту герой "Покровских ворот" филолог Хоботов воскликнул: "Независимые умы никогда не боялись банальности!" Нет ничего сильнее и глубже чем банальность. Банальность - это лист бумаги, но и его можно попробовать поставить на ребро. И если это удастся, то окажется, что все сказано и нет ничего лишнего, никаких подпорок и уточнений, никакой страховки - все по правде.

* * *

Судьба играет человеком
До смертной сырости на лбу.
Но человек берет из шкафа
Свою красивую трубу.

Она лежит в его ладонях,
Умелой тяжестью легка,
И полыхают над эстрадой
Ее латунные бока.

Как он живет, как он играет
В приемной Страшного Суда!
Он в каждой песне умирает
И выживает навсегда.

Он звездной родиной заброшен
На землю драки ножевой,
Такой потерянный и детский,
Еще живой, еще живой.

Вот, собственно, и все. Взяли затертое пошловатое присловье: "судьба играет человеком, а он играет на трубе" и сделали этого человека живым и навсегда узнаваемым. Последняя строчка - пронзительная, как сорванный фальцет. И этот повтор "Еще живой, еще живой": мы же его сейчас потеряем, он уйдет, и мы не успеем сказать что-то важное, что-то единственное, но что же это, что же это... Не знаю. От этого еще обиднее, еще больнее. Сколько боли. Примерно, эшелон.

Забудутся клятвы и ссоры,
Измятый трамвайный билет.
Пройдут эшелонами соли
Десятки обманутых лет.

Если эшелоны заменить на пуды, стихотворение перестанет существовать. А ведь из пословицы оно выросло, но выросло и сбросило ее как шелуху.

Поэзия Алексея Цветкова очень сильно менялась. По книге можно следить за этой творческой эволюцией. Например, из раннего стихотворения:

С обезглавленных колоколен
Отлетают колокола

Это - какой-то продвинутый Вознесенский. Сейчас так писать как-то неудобно. Но:

ветлы волглые в усмерках сизы
комарей шилоротый отряд
в лебеде ништяки звездогрызы
силикатную озубь острят

А так писать и вообще нельзя. Это такая плотность текста, что в ней нет ни одного пробела, ни одного просвета. Не разжуешь, придется глотать целиком. Если получится. Взгляд утыкается в доску. Это почти иконопись. А стало быть, назад - на колокольню. В иконе нет пустого пространства и потому нет прямой перспективы. Это плоскость, которая заворачивает тебя в глухой плотнейший кокон.

Строчки этой книги, соленые и жесткие, как песок пересохшего Аральского моря. Им необходима влага, влага читательского внимания и опыта, их необходимо раздробить, расплавить, растворить... А потом уже можно будет и порассуждать. Когда чудо совершилось, ему всегда можно задним числом придумать рациональное объяснение, и даже вполне убедительное, но сначала оно должно совершиться здесь и сейчас, прямо на наших глазах. Сначала: MIRABILE DICTU!