Текст, о котором пойдет речь, в своем роде беспрецедентен - во всяком случае, что-либо подобное встречается нечасто.

Прежде всего, перед нами документальная повесть, написанная тяжелейшим инвалидом: еще до рождения Рубена Гальего ему был поставлен диагноз - ДЦП, детский церебральный паралич; соответственно, все, что он может в смысле техники письма, - это двумя пальцами нажимать клавиши компьютера.

Далее. Р.Гальего, написавший свою повесть по-русски, - испанец (точнее, сын испанки и венесуэльца). Более того: он внук бывшего генерального секретаря компартии Испании Игнасио Гальего. Собственно, этот фактор и повлиял решающим образом на судьбу автора, которая представляет собой нечто среднее между фильмом ужасов и мексиканским телесериалом. Дочь Игнасио Гальего, учившаяся в конце 1960-х годов в Москве, самовольно вышла тут замуж и в 1968 г. родила мальчиков-близнецов, один из которых умер сразу, а второму удалось выжить - хотя страшный диагноз, увы, вполне подтвердился. Примерно год мать с ребенком находилась в кремлевской больнице, после чего ей внезапно сообщили, что мальчик умер. Перенеся тяжелейший шок, она еще несколько лет оставалась в СССР, а затем вернулась в Испанию; о подлинной судьбе сына она ничего не знала в течение ТРИДЦАТИ лет. Как вы догадываетесь, он не умер: его смерть была инсценирована - причем непонятно, кем и по чьему решению (тут следует учесть, что отношения между КПСС и компартией Испании в конце 1960-начале 1970-х годов были весьма напряженными из-за событий 1968 г. в Чехословакии).

Однако все вышеизложенные события находятся, так сказать, за пределами книги. О подлинных обстоятельствах своей биографии автор узнает лишь тогда, когда ему будет за тридцать: в конце концов он встретится с матерью, станет писателем, вернется в Испанию (где проживает и сейчас). Но в самой книге обо всем этом не говорится; она повествует о событиях, происходивших задолго до "хэппи-энда" (если это слово вообще применимо к данной ситуации).

В ней рассказано о том, как в течение многих лет герой-рассказчик Р.Гальего существовал на положении безнадежного, неизлечимого инвалида - "дебила" (так именует подобных больных медицинский персонал), которого перемещают из одного соответствующего заведения в другое. География такая: село Карташево под Волховом - некий НИИ им. К.Маркса в Ленинграде - г. Трубчевск Брянской области - пос. Нижний Ломов в Пензенской области - г. Новочеркасск. О своей матери он знал лишь то, что она от него отказалась и младенцем оставила в больнице; соответственно, сердобольные нянечки (которым, разумеется, правда неизвестна) именуют ее не иначе как "черножопой сукой". В общем, коллизия неблагополучной судьбы, человеческого предательства и полного "изгойничества" оказалась в реальной жизни доведена до такого градуса, что на ее фоне любые литературные "подкидыши" - Робинзоны на необитаемых островах, графы Монте-Кристо в темницах и тому подобные Мцыри - просто-напросто смущенно умолкают.

Первой возникшей в памяти литературной аналогией (помимо суперменских книг вроде "Как закалялась сталь", "Повесть о настоящем человеке" и пр.) была давным-давно читанная книга австралийского автора Алана Маршала "Я умею прыгать через лужи" (кажется, тоже автобиографическая): о мальчике, перенесшем полиомиелит, оставшемся с абсолютно парализованными ногами и мужественно преодолевающем недуг (научившемся ездить на лошади и т.п.). Сходство есть, однако по степени трагизма и мрачности эмоционального колорита книга Р.Гальего не идет ни в какое сравнение. А еще - сколь ни кощунственным кажется подобное сравнение - временами возникает мысль, что имеешь дело с чем-то вроде "Маугли" наоборот: когда существо, считающееся "недочеловеком", вынуждено, борясь за жизнь в элементарно биологическом смысле, при этом еще и доказывать свою "видовую" полноценность. Это коллизия даже и не расовая: дело куда сложней и драматичней.

Основу сюжета составили впечатления (прежде всего детские) героя-рассказчика от пребывания в специальных лечебных (хочется поставить это слово в кавычки) и тому подобных заведениях. Это существование представляет собой цепь сплошных испытаний; конечно, личный опыт Р.Гальего подкреплен и коллективным "мнением" всего множества ему подобных - пока живых и уже мертвых. Чтение, скажу прямо, не для слабонервных. Вот, для примера, эпизод из середины книги - когда в начале 1980-х годов в нашей с вами родной стране директор специального детдома привозит героя (достигшего шестнадцатилетия и потому считающегося "взрослым") во "взрослое" заведение - дом престарелых, где ему полагается вскоре умереть (иного результата не может быть просто "по определению"):

Мою коляску закатили внутрь. В коридоре было темно, пахло сыростью и мышами. Завезли в какую-то комнату, оставили и ушли.

Небольшая комната. Облезлые стены. Две железные кровати и деревянный стол.

Через некоторое время в комнату заходят директор детдома с сотрудником дома престарелых и нянечкой. То, что это нянечка, я определяю по синему халату.

Нянечка подходит ко мне. Внимательно рассматривает.

- Ой, какой молоденький! Что делается! Уже и таких привозят. Что делается? Совсем люди совесть потеряли.

Уходит.

Директор детдома нервно курит, деловито продолжая прерванный разговор.

- А может, все-таки возьмешь? Ну очень надо.
- И не проси. Ты пойми меня правильно. Вот ему сейчас шестнадцать лет. Так?
- Пятнадцать, - машинально поправляю я.
- Пятнадцать, - соглашается мужчина. - Умрет он у меня через месяц, максимум два. Хоронить я имею право только лиц не моложе восемнадцати. Это же дом престарелых, ты понимаешь? Где я буду держать его эти два года? А холодильники все сломаны. Сломаны, понимаешь? И вспомни, вспомни, что ты мне ответил год назад, когда я попросил тебя помочь с холодильниками? Вспомнил? И не проси. Вези вон его в дом-интернат для умственно отсталых, они имеют право хоронить хоть младенцев.
- Не решай сразу, пойдем поговорим. Мне позвонить надо.

Они уходят.

Я сижу один. Сумерки. По коридору пробегает кошка.

Внезапно комнату заполняет какой-то странный и очень неприятный запах. Воняет все сильнее. Я не понимаю, что происходит.

Входит нянечка, вносит поднос. Ставит поднос на стол, включает свет. Я вижу источник странного запаха. Это гороховая каша. Зеленый слипшийся комок, вид которого соответствует запаху. Кроме каши на подносе тарелка борща и кусок хлеба. Ложки нет.

Автор предисловия к публикации в "Иностранке" С.Юрьенен вполне закономерно сравнивает книгу Р.Гальего с прозой В.Шаламова: "Этот нон-фикшн возникает за пределами "нормального" ужаса, того, что жутко для нормальных, так сказать, людей". Действительно, хотя специальной "чернухи" в книге нет (еще бы не хватало!), но "черноты" предостаточно - и в этом смысле заглавие выбрано автором вполне точно. В скобках отметим, что незаметная на первый взгляд эволюция героя-рассказчика состоит именно в том, что он делает шаг от "двухцветного", черно-белого образа мира (на который, казалось бы, обречен пожизненно) - к миру "многоцветному". Он получает возможность выбора - и в этой ситуации черный и белый цвета "смотрятся" уже не просто как безысходная данность, но как понятные символы:

Я не люблю белый цвет. Белый - цвет бессилия и обреченности, цвет больничного потолка и белых простыней. Гарантированная забота и опека, тишина, покой, ничто. Вечно длящееся ничто больничной жизни.

Черный - цвет борьбы и надежды. Цвет ночного неба, уверенный и четкий фон сновидений, временных пауз между белыми, бесконечно длинными дневными промежутками телесных немощей. Цвет мечты и сказки, цвет внутреннего мира закрытых век. Цвет свободы, цвет, который я выбрал для своей электроколяски.

Однако когда проходит первый ужас от чтения книги Р.Гальего, возникает ощущение некоего внутреннего несоответствия. Пытаясь понять, в чем оно кроется, приходишь к необходимости разобраться в жанровой природе этого текста. Строго говоря, перед нами не "нон-фикшн", а художественная проза, основанная на реальных событиях; это не одно и то же. В "нон-фикшн" все искупается материалом: пишущий отказывается от каких бы то ни было "красивостей" и безыскусственно излагает дело как оно было - в форме записок, очерка, дневника, интервью и т.п. В данном же случае мы имеем дело с документальной повестью. Установка на "литературность" проявляется уже в самой интонации героя-рассказчика - "приподнятой", эпически-библейской, свидетельствующей о том, что говорящий, приступая, явно знает, чем его речь завершится.

Выскажу крамольную мысль, что форма записок, мемуаров, дневника √ то есть прозы действительно документальной, без претензии на "литературность" - была бы в данном случае адекватнее. Честнее, что ли. Боюсь, что биографическая "фактура", так сказать, воспротивилась "беллетризации" - иначе говоря, у автора не хватило сил, чтобы "уложить" материал (особенно такой!) в рамки художественного произведения.

Ибо если мы сосредоточимся на том, что все описанное происходило в реальности, то говорить о "литературе" просто безнравственно. Сюжет у Р. Гальего - это, по сути, сплошная череда преступлений против человечности. Перед нами поистине "белая книга" - страшный меморандум, сплошное перечисление составов преступления; и всякий приличный прокурор должен был бы начать по ней расследование (уже история с мнимой смертью ребенка отдает явной уголовщиной). Но в этом случае я отказываюсь глядеть на "литературные" ухищрения автора: мне просто не до них. И мне безразлично, стал данный конкретный "дебил" писателем или нет, - разве в этом дело! Он сумел в нечеловеческих (по правде говоря, тут и слова-то подходящего не подобрать!) условиях выжить и не озвереть; и этим уже все сказано.

Если же ко мне адресуется писатель Р.Гальего, пишущий от первого лица книгу об инвалиде-дэцэпэшнике, то мне, извините, неважно, обладает ли сам автор подобным жизненным опытом. Вернее, интерес к этой стороне дела носит, так сказать, абстрактно-отвлеченный характер, поскольку к литературе как таковой прямого отношения не имеет: личность автора - фактор "затекстовый". Если автор явно или неявно призывает меня читать его книгу как литературу (то есть с "остранением" от сюжета, с "этической" программой, с "эстетической" оценкой и с желательным "катарсисом" в итоге), то в этом случае критерий "достоверности" снимается и на первый план выходят совсем другие: например, то, как данный текст "сделан", удачно или нет в нем "смоделирована" вышеизложенная ситуация и т.п.

Поэтому возникает сложное чувство, когда, например, читаешь следующий монолог героя-рассказчика:

Я никогда не поднимусь на Эверест. <...> Я никогда не спущусь в батискафе в Марианскую впадину. <...> И в космос меня не возьмут. <...> Я никогда не смогу переплыть Ла-Манш. И пересечь Атлантический океан на плоту тоже не получится. Верблюды Сахары и пингвины Антарктики обойдутся без моего внимания. <...> Я не смогу выйти в море на рыболовном траулере, не увижу плывущего кита, спокойного кита, уверенного в своей исключительности. <...> Я трогаю джойстик электрической коляски, подъезжаю к столу. Беру в зубы пластмассовую соломинку, опускаю в бокал. Что ж, консервы так консервы. Медленно пью красное вино - консервированное солнце далекой Аргентины. Кнопкой на пульте включаю телевизор.

Как на это может отреагировать "нормальный" - в смысле физически обычный - человек? Никак. И не потому, что ответить нечего, а потому, что отвечать на подобные речи приличный человек просто не имеет права. Ну, нельзя, допустим, нищему на паперти сказать: "Ты бы, чем канючить, пошел бы да поработал: для безногих ведь тоже есть рабочие места!" Кем, интересно, надо быть, чтобы выговорить такое? Не хочешь подавать - не подавай, но и морали оставь при себе.

Но это - в жизни. Предъявленный же текст дает читателю иные права. И герою книги можно ответить, например, что увидеть Эверест, Ла-Манш и верблюдов лишь по "ящику" - удел миллионов даже и вполне здоровых людей; что к десяткам тысяч российских инвалидов американская коляска с электроприводом никогда не приедет; и подавляющее их большинство вместо "консервированного солнца далекой Аргентины" потребляет "паленую" водяру или самогонку. Словом, к концу книги общий трагизм жизни начинает, пожалуй, превосходить масштаб личности героя-рассказчика.

Весьма симптоматично, что редакция сопроводила данную публикацию подробным, информативным предисловием. Из него мы узнаем, что еще в Новочеркасске Р.Гальего закончил два колледжа - английский и юридический; женился в первый раз; съездил в Америку; вернулся; женился во второй раз; стал героем документального фильма; в Праге встретился с матерью и в 2001 г. вернулся с ней в Испанию. Все это никак не "снижает" его образ, не уменьшает страданий и не отрицает мужества. Однако, "опустив" все эти факты в судьбе своего героя, автор повести сделал его характер, так сказать, не вполне мотивированным, внутренне нецельным.

Разумеется, проверить справедливость этих слов может каждый, кто обратится к соответствующему номеру "Иностранки". Так или иначе, его время не будет потрачено зря: книга Р.Гальего в любом случае остра и насыщенна - и как человеческий документ, и как картина нравов, и как обвинительное заключение.

• Рецензия НГ