Сегодняшнее заседание международного семинара "Литература, рынок и литературная критика" началось для меня несколько неожиданно. Александр Гаврилов, увидев мой бейдж, спросил: "Так что, вы [тут он назвал мои паспортные имя и фамилию] - это живой человек?" Да, сказал я, и на тот момент был абсолютно прав. Александр думал, что это такой виртуальный персонаж. Так же думал и Андрей Мокроусов, заявленный в сегодняшней программе (журнал "Критика", Киев). Тем временем дамы фотографировались с Александром Шаталовым (L'Officiel, Графоман, Москва), который тоже был заявлен в программе. Тема на сегодня была такая: "Критика и политика. Кто создает правила, по которым идет игра?" Во вступительном слове ведущий (Александр Гаврилов) предложил широко трактовать понятия "критика" и "политика". Литературная политика. Политический дискурс (Александр произносит это слово на французский манер). "Не пугаясь, начинаем".

Первым выступил господин Шаталов. Критика должна занимать достойное место, сказал он. То есть чисто информационное. Потом сказал, что золотым веком критики был "век сталинских репрессий и ленинских репрессий, в свою очередь, тоже". Критики тогда были в силе. Они упивались собственным могуществом. Они стали выпускать книги и заняли место писателей. Они обслуживали власть, поддерживая с ней прямые взаимоотношения, и сегодня они ее тоже хотели бы обслуживать. Сегодня они как никогда хотят трактовать и формировать литературный процесс, но процесс обходится без них. Власть не сформулировала задачу, вот они и не знают, кого обслуживать. Но хотели бы всех. "Всякий критик - маленький царек в своем печатном органе", добавил господин Шаталов. Затем речь зашла о Сорокине и о порно-сценах в его последнем нашумевшем романе. Позже выяснилось, что речь идет о "Голубом сале". А я-то думал... Так вот, читатели не знают, как относиться к порно-сценам. Государство не обеспечило критика позицией, и вот получается хаос. Под конец господин Шаталов стал рассуждать о безымянных "молодых критиках", которые "получают мелкое удовлетворение и тешат мелкое самолюбие".

Ведущий сказал, что не во всем согласен с выступавшим, и пустил микрофон дальше. Дальше был Шон О'Брайен (Sean O'Brien, критик, поэт, Англия). Он говорил о кризисе. Зачитал две выдержки из газеты "Guardian". Выяснилось, что по мнению Дэвида Лоджа нынешний роман сливается с автобиографией. И что "в мире, где все неопределенно, одинокий человеческий голос - это единственный способ воспроизведения сознания". Перевод был синхронным. Далее оказалось, что нобелевский лауреат Воле Соуинка прямолинеен и самоуверен, а Лодж уклончив и олицетворяет изолированное сознание. Господин О'Брайен также сообщил, что в Великобритании место политики заняла ирония. Соуинка политичен, и его печатают на 20-ой странице газеты. Лодж "скрытно политичен", и его печатают на 1-ой. Из этого каким-то образом следовало, что Соуинка становится товаром. "Литература в Великобритании все чаще пишется в кавычках", добавил докладчик. Нарциссизм. Сексуальные патологии. Болезнь. Божий дар. Вдохновение. Дамский роман. Триллер. Были еще две острые фразы: "мещане стремятся истребить то, что ненавидят" и "англичане погрязли в жалком политическом соглашательстве", а потом все кончилось.

Ведущий сказал, что мы по-прежнему чувствуем себя немыслимо счастливыми, так как у нас есть радикальная альтернатива и нам есть на чем стоять. И передал микрофон украинскому гостю. Господин Мокроусов долго рассказывал о том, в каких именно смыслах он не понимает тему критики и политики. И сделал следующий промежуточный вывод: "Предмета для разговора о критике и политике в Украине у меня нету". Оказывается, в этой стране элиты очень политизированы. Fiction тоже. Эссеистика тоже. "Но в собственно литературном дискурсе политическая составляющая сведена на нет". Оказывается также, что украинской критики не существует. И литературных журналистов как цеха тоже не существует. Ну конечно, писатели что-то пописывают "на современные литературные темы". Параллельно они могут пописывать также и политическую эссеистику и там четко артикулировать свои политические ценности. Но эти две деятельности абсолютно несовместимы. Единственной точкой их пересечения является сама тушка, но не текст. Или, кроме тушки, целый журнал, половину которого занимает литература, а другую половину - политика. "Но это паллиатив". На самом деле нужна мощная академическая база в филологии и социологии. Которой (базы, но и социологии тоже) в Украине, разумеется, нет. То ли дело Россия. Борис Дубин. Андрей Зорин. Господин Мокроусов сообщил также, что им (украинским энтузиастам) не удалось организовать широкой дискуссии вокруг какого-нибудь скандального сюжета (примеры: Проханов, Сорокин, Вальзер). Любые провокации "натыкаются на нежелание украинских интеллектуалов". Вот были дневники Аркадия Любченко, но "критики не понимали, чего мы от них хотим", и все как один написали вменяемые эссе.

Александр Гаврилов сказал, что доклад был достаточно провокативным, и спросил господина О'Брайена, а как у них в Англии обстоят дела с разделением труда между поэтом и критиком? Тот ответил, что это дело обычное, когда поэт пишет критику. Но вообще-то сегодня критики как-то больше отоварены что ли... Господин Мокроусов уточнил, что это был с его стороны вовсе не упрек. Проблема в том, что в современном развитом постмодернистском обществе должна существовать корпорация критиков, которые во вторую очередь могут преспокойно быть писателями и поэтами.

Перешли к последнему докладчику. Клаудиа Зиннинг (Германия), которая была объявлена на вчера, но смогла только сегодня, рассказала о литовской литературе на франкфуртской книжной ярмарке. Литва там была потому, что отказалась Турция. Явление Литвы вызвало почему-то шок в Германии. У критиков не оказалось под рукой никаких готовых клише о Литве, и они "не знали, что и думать". Потом я не совсем расслышал, речь шла о какой-то юной романистке из Литвы, пишущей порно. Литовские имена в синхронном переводе терялись. Потом вдруг критики приняли, что есть. Это было забавно, сказала госпожа Зиннинг. Критики потратили тонны чернил, так как это была "Литва", причем очень среднего качества, и некоторые книги читать было невозможно, но критики их все равно хвалили. Госпоже Зиннинг это напомнило "рекламные постеры Интуриста". Критики восстановили дешевые тарифы (Литва - страна особой культуры), от которых давно стали отказываться в самой Литве.

Ведущий начал задавать вопросы. Но прежде рассказал, что есть такой Лев Пирогов, и его многие считают инициатором скандала с Прохановым. Вопрос господину Шаталову: откуда все-таки берется заказ - из государства или из общества? Заказ может быть из разных источников, ответил тот. Сегодня музыку заказывают глянцевые журналы. Скандал, порно, натурализм, - это успех. Сорокин тоже выполнял такой заказ. Это рыночное, вульгарное отношение. Ведущий возразил, что тиражные книжки все же, наверное, отрабатывают какой-то социальный заказ. Господин Шаталов ответил не по существу, но красиво: "Критик мог бы формировать общество и его ценности. Сегодня он отражает общество в его худшей модели". Господин О'Брайен погрузился в меланхолию: "Критик - маленькая, но честная профессия... Критик воспитывает серьезное отношение к литературе... Я самый молодой из таких. Остальные уже умерли". И добавил, что чтение рецензий вызывает депрессию. Господин Мокроусов вспомнил революционные годы, когда критики занимались политикой как таковой. "Конец их был печален". И если нынешние очень хотят делать большую политику, их конец тоже будет печальным.

Тут из зала поднялся очень красивый и, как мне показалось издалека, молодой человек с распущенными темными волосами. Не представился. Назвал публицистику господ Шаталова и О'Брайена безответственной. Всю современную политику - реваншистской. Сказал, что тоска господина Шаталова (как бывшего комсомольского активиста Союза писателей) по заказу понятна и естественна. Что может стать альтернативой этому дурно пахнущему политическому ангажементу? Дикий рынок не может, так как политические спекуляции выгоднее, чем занятия литературой. Издатель Иванов, агент рынка, тоже реваншист. Он хочет собирать стадионы. Самой легкой альтернативой остается личный ангажемент и личная безответственность. Так, господин Шаталов написал серию резко критических отзывов на издания, в которых публиковались сочинения бросившего его любовника. Эта альтернатива безрадостна. Необходима эстетическая ответственность. Медленно, постепенно серьезная литература воздействует на общество. И никакой выгоды. (Речь прекрасного незнакомца была гораздо пространнее. Привожу ее уродливый, несовершенный слепок.)

Повисла неловкая пауза.

Александр Гаврилов представил выступавшего всем присутствующим. Это был Дмитрий Кузьмин.

Александр попытался оспорить отдельные положения выступления Дмитрия. Сказал, что Наф-наф (это такой поросенок, то есть маленькая свинья) неуязвим, покуда не выйдет из домика. Но в домике он умрет с голоду. "Писатель не остается писателем никогда, так как является писателем всегда. Он делит себя не только с критиком в одном теле, но и с отцом, мыслителем..." (Конец фразы я не запомнил.) Александр добавил, что готический талант Дмитрия стал для него неожиданностью.

Тогда Андрей сказал, что писателя можно убить, что ему можно промыть мозги... (и что-то еще можно с ним сделать). Дмитрий не прав в том, что литература несовместима с политикой. Она совместима, только не таким нечистым и неклассическим способом, как в 20-е годы, а таким, например, как у Бориса Дубина.

Клаудиа сказала, что критика бывает разная. А литература должна быть приятной. И тут читателю виднее. И тут ему не нужны никакие политические критики.

Шон сказал, что Дмитрий "щедро залил нас своими словами", и попросил его как-то пояснить свою позицию.

Дмитрий пояснил.

Шон стал оправдываться: "Я не пытался говорить о литературе плохо. Я всего лишь считаю, что опасно резко разделять политику и литературную критику".

Александр (Шаталов) сказал, что Дмитрий против всего официального. Что он встает в оппозицию к обществу ради личных благ. Что он хотел стать секретарем Союза писателей. Эта позиция...

Александр (Гаврилов): ...политическая?

Александр (Шаталов): ...нет, рыночная. Видимо, Дмитрию не удается вписаться в рынок, вот он всех и ругает. (Опять же цитирую не дословно, но смысл такой.)

Александр (Гаврилов) замял неприятную тему, поблагодарив гостью из Германии за то, что напомнила о читателе. И добавил, что когда критик ставит последнюю точку в своем критическом сочинении, вот тут-то все и начинается. "Критик становится влиятельным и заметным, когда он ловит... строго говоря..." Фраза осталась незаконченной, но по контексту было ясно, что речь идет об ожиданиях аудитории. Это и есть политика. И странно, что на Украине нет такой политики.

Андрей, которого призвали к ответу, сказал: "Я совершенно не представляю себе читателя... Чего она [аудитория] хочет от нас, никто из нас более менее точно предположить не может..." И сообщил, что в Украине свобода слова определяется тиражом. То есть чем больше тираж, тем меньше свобода. И тоже начал говорить об альтернативах. Мол, вот весь современный российский мэйнстрим, от "РЖ" до "ExLibris'а", это на самом деле дурная, ложная альтернатива тому, что происходит сейчас в Украине. То, что в "Известиях", - еще хуже. Но если считать мэйнстримом Дубина или Зорина, это здоровая, хорошая альтернатива. Андрей признался, что как редактор он мечтает найти украинского Дубина, или хотя бы украинского пол-Дубина. На Украину и половины Дубина хватит. (Последнюю фразу я додумал от себя.)

Ведущий сказал, что в России политика недавно была главной забавой, и задал последний вопрос. В какой мере политика есть часть культуры и индустрии развлечений? Клаудиа снова стала говорить о Вальзере, будь он неладен. Шон ограничился замечанием, что в Great Britain политика - это чистой воды развлечение. Он несколько раз произнес слово funny. На этой веселой ноте заседание было объявлено закрытым.