Сравним:

Рембрандт
Учелло
Леонардо

Вермеер
Де ля Тур
Ленен...

Эль Греко
Рубенс
и Сезанн

Джордж Вашингтон
Дюк Эллингтон
Лев Рубинштейн

Мао Дзе Дун
Жан-Люк Годар
Жак-Ив Кусто...

Кот Бегемот
Понтий Пилат
Гитлер Капут

К обоим столбцам можно применить ремарку: "Во время чтения этого стихотворения на экране проходит бесконечная анфилада Всемирного музея".

"Стихи" в левом столбце и режиссерская "ремарка" - из книги Пивоварова ("Тетрадь #3", глава "Четки"). В правом - с обложки-витрины книги: Света Литвак. Песни Ученика. - М., 1994. Я знаю стихотворение "с обложки" целиком. Это постороннее знание важно: стихотворение продолжается "вниз", под книжный обрез. Оно принадлежит Николаю Байтову, то есть для Литвак действительно внешний, "посторонний объект". Стихотворение "из книги" определенно закончено этим "и": "и Сезанн" - точка! Дальше и снаружи ничего нет. Не знаю, когда написано Пивоваровым или его героем. Не такой уж редкий в культуре парадокс: ранее опубликованное - реплика на изданное позднее.

Оба стихотворения - "из музейной жизни", но музей "с обложки" словно продолжает музеизацию (и музееграфию) мира, опробывает ее абсурдные возможности. Но стихотворение в нашем "правом столбце" ритмически-синтаксически первенствует и, значит, авторизованнее. (У Пивоварова - двустишия, дополнительно поделенные на строчки-слова и перегруппированные в трехстишия, а у Байтова действительно ритмические трехстишия сокращают ритм будто-бы-оригинала: вместо четырех стоп - две. Конечно, за обоими "столбцами" узнается модель: столбцы Всеволода Некрасова.)

В замкнутой, чуть затхлой (и окна закрыты) атмосфере "музея Пивоварова" происходящее за стенами и безразлично, и неизвестно. Это "другое стихотворение" разрушает основу и интерес всякого музея: уникальность, подлинность экспонатов. Но у Пивоварова - принципиально музей репродукций и подмен, подделок... Литература притворяется живописью и наоборот. И обе изображают действия, которыми не являются. Воспроизводится сам слишком знакомый художественный принцип концептуализма: действие - единственный художественный объект, его материальное воплощение безразлично.

Книга строится как взаимное перетекание описания изображений и изображения описаний - известные жанры концептуализма, возникающего "между" словом и его живописной (или графической) параллелью. Цель "художника" - это "между", располагающееся в нем "действие", которое только и придает ценность словам и линиям или пятнам, отсылает к интимному, "своему" кругу, откуда исходит "творчество" и должен исходить направленный на него взгляд.

Пивоваров имитирует сами две чередующиеся позиции: литератора, пишущего словом, и "художника" (линии, штрихи, пятна, объемы). "Я пишу" и "я рисую" - почти бытовые жесты, характеристики, занятия, ценные для знающих того, кто их производит. Это его "собственное", "сокровенное", "только для себя" ("Тетрадь #2"), но открытое (откровенное) для близких. Герой-автор и не литератор, и не живописец, а друг, муж, любовник, собутыльник...

Натюрморты, интерьеры, портреты или групповые сцены "в словах" или в линиях и объемах взаимно предшествуют друг другу. Не понятно, какой "натюрморт", словесный или живописный, был раньше, но оба равно отсылают к милым пространствам, в которых "мы" жили (кухня, коридор, ванная), и к предметам, в них расставленным, которыми "мы" пользовались: к столу, за которым "мы" пили, к сливному бачку, за цепочку которого "мы" тянули.

Обыкновенная проблема любого тиражирования живописи: качество воспроизведения. Но судить, хороши ли оригиналы репродукций с картин художника, притворившегося писателем, и не нужно: репродукции лишь должны вызывать воспоминание о бытовой реальности. В репродукцию включено и само репродуцируемое: картины висели или стояли, их там рассматривающий книгу должен помнить. Предшествующая очень конкретная память о репродуцируемой "картине художника" включает рассматривающего в число причастных, "своих".

То же и с интерьерами "в словах" ("Тетрадь #1") - писателя, притворяющегося художником. Сами по себе регулярные, линейно выстроенные перечисления предметов (стол, кровать, дверь), действий (сидит, входит, лежит) или координат (слева, справа) эстетического переживания вызвать не могут. Ему неоткуда возникнуть. Несмотря ни на какие фантасмагорические (летящие жирафы за окном) или психологические (что думает сидящий) сдвиги, завершающие изображения. Жираф или "мысли натурщика" могут вызвать лишь недоумение. Но как перечисления предметов провоцируют воспоминания, так жираф или предполагаемые мысли отсылают к совместным, некогда объединявшим ассоциациям, образам и переживаниям того же однообразного замкнутого пространства.

За подчеркнуто наивными перечислениями предметов - старый миф авангарда о возможности назначить эстетическую ценность произвольно выбранному объекту. В данном случае - нейтральному перечислению предметов. Объявление простого перечисления литературой много раз делалось и само воспринимается как ретро, то есть как жанр призвано вызвать ностальгию. Важен и сам перечисляющий: Витя Пивоваров, друг или муж. Движение его пера по бумаге, которое можно видеть, скрип, который слышен, глубоко переживается любящими. Это его литературные забавы, хобби профессионального художника. Разумеется, это утопия: "круга любящих" никакого уже нет.

Концептуализм попытался разрушить многие различения: между предметом и его описанием, действием и рассказами о нем... Подсвечник Овсея Дриза, конечно, имеет общее значение. Оно определяется двусторонними тактильными отношениями. Дриз к подсвечнику прикасался, и тот эти невидимые следы пальцев хранит. А "я" прикасаюсь поверх следов-отпечатков. Если же подсвечник стоит за стеклом, то сама мысль о возможности прикоснуться волнует. С потерей объема, отношений с материальной поверхностью подсвечник теряет и общее значение.

В книге Пивоварова между изображением подсвечника и им самим разницы нет. Это изображение и есть подсвечник, но тот, прошлый, несуществующий. Потому изображение почти условно и расплывается, что это портрет не вещи, а сгустка эмоциональности по ее поводу. В этом-то сгустке всегда и теряется различие оригинала и воспроизведения. Тут послание и подарок покойному поэту, его собственный подсвечник; форма и способ дружеского участия, выражение любви.

Эти неразличения и возможны лишь среди своих, в чьем сознании постоянно происходит сложная игра между невероятностью и тем, что "мы это сделали". В известным жанре "описание перформанса" тоже использовались почти любительские тетради. Эстетический эффект производился напряжением по передаче дальше того, весь смысл чего в со-участии и со-присутствии. Описание коллективных действий, заключенное в твердую обложку и рассчитывающее на простое существование среди других книг, парадоксально.

В книге Пивоварова много известных фамилий. Это уступка внешнему, наружному бытию, попытка установить с ним связь. Здесь уместны только имена, обыкновенно они и остаются, когда автор забывает о дипломатии: Илья, Наташа, Генрих, Паша... Любительское бесхитростное стихотворение Иры (я бы сказал: "иркино стихотворение") про разбитую чашку, рисуночек Игоря (Холина), никогда не бывшего художником, простонародное и сентиментальнейшее "письмо матери" Ильи (Кабакова) и его собственные наивные или тривиальные и скучные рассуждения (письменные, устные) о романтизме, или авторе и персонаже, или Сезанне... - все приобретает значение, принадлежа жене, другу, матери...

Их окружает густая, как мед, тягучая, липкая атмосфера взаимного влечения. Связи разорвать нельзя, обид быть не может (и об этом говорят - в записках), ухаживание за чужими женами приобретает характер отчасти инцеста, отчасти обряда. Общность, любое слияние традиционно представлять в эротических образах. В основе влечения - всегда соблазн. Как передать его постороннему? Его соблазняют: свежим ртом Вики и рельефом грудей изогнувшейся Милены (фотографии). Эксгибиционизм чуть опасный. Автор хочет впустить в альков зрителей. Но и это утопия. Вероятно, груди и губы с того времени заметно увяли.

Автор пытается представить бессмертный, неразрушаемый мир. Особая роль - голому телу, наиболее подверженному влияниям времени. Роль его отведена Холину: худому, вытянутому, угловатому, особенно натуралистическому и "физическому". Томительность образу должно придавать, вероятно, то, что тела этого, ни изменившегося, ни неизменного, больше нет.

Атмосферу общей, чуть тяжелой взаимной привязанности может разрушить один Олег Григорьев, чужой. Приехал, набуянил, единственный "отрицательный персонаж". Автору книги отдадим должное. Такой персонаж-разрушитель - и тоже, как "голое тело", в единственном экземпляре - книге был необходим. Застоявшаяся атмосфера тяготит; драчун и скандалист Григорьев тут как освежающий сквозняк (кто-то дверь открыл). Музей-книга Пивоварова устроен для самих экспонатов-героев, и лишь для тех, кто живет в своеобразной ретардации: 90-е еще и не наступали, 70-е рядом, окрашены в тона недавнего там присутствия. Тем, кого "музейная" жизнь миновала, или кто ее не застал, в залах-тетрадях немного не по себе.