Вот, как говорится, и закончился трехдневный Международный семинар "Литература, рынок и литературная критика" в рамках 4 Международной ярмарки интеллектуальной литературы. Еще раз напомню темы заседаний: 1) "Где место критики между продавцом и покупателем?", 2) "Критика и политика. Кто создает правила, по которым идет игра?", 3) "Критика - литературный жанр или вспомогательный инструмент?" И сразу же выскажу свой тезис касательно того, какая была самая большая проблема у всего этого мероприятия. И была она, на мой взгляд, в отсутствии адресата. То есть было совершенно непонятно, к кому обращены или на кого направлены все те суждения, которые произносились основными ("рамочными") докладчиками. И потому эти суждения были пассивными и бессознательными. И, что самое важное, ограниченными рамками тех вопросов, которые были поставлены в заглавие семинара (это к вопросу о границах, который поднял Александр Иванов, то есть сначала Кант, а уж потом Иванов). Однако же от этой ограниченности они не стали эффективными.

Так что и я начну приблизительно от Канта. Можно сказать, что главная способность критика как критика - это способность суждения, то есть умение эти самые суждения артикулировать. Но с не меньшим основанием можно также сказать, что критика суть способность воздерживаться от каких бы то ни было суждений, в особенности от пресловутых экзистенциальных (я имею в виду конечно же суждения существования, а не сомнительные ламентации о тошнотворности бытия). На самом деле моя позиция в этом вопросе состоит в том, что и то, и другое можно делать как хорошо, так и плохо. "Хорошо" (или, по-другому, "профессионально") означает "в полном сознании". "Плохо" означает "спонтанно", "бессознательно", "абы как". Таким образом, текст критика может быть написан хорошо либо плохо совершенно независимо от того, насколько он политически или еще как-то (о чем говорил на семинаре Дмитрий Кузьмин) ангажирован, независимо от того, искренен ли автор, или же он иронизирует, пародирует, работает под маской. Таким образом, даже иррациональный текст может быть написан рационально, и тогда это хорошо. В конечном счете, хорошо можно написать даже плохой текст, можно талантливо подставиться и виртуозно раскрыться. Это талант мимикрии, опасный талант. С социальной точки зрения абсолютно аморальный и безответственный.

Вопрос в том, как трактовать "сознательность". "Сознательность" на самом деле означает "точность". Но что значит, что "критическое суждение точно"? Это значит, и это принципиальный момент, что существует один, ну максимум два (что практически невозможно) человека, которые, прочитав текст, смогут понять в нем каждую букву, каждую запятую, смогут совершенно точно сказать, где автор искренен, где он прикидывается, о чем он умалчивает, и главное, для кого все это написано. Когда я говорю "существует", я не имею в виду "существует в сознании критика" или "существует умозрительно". Существует - значит существует. И автору он известен. Это как бы такой эксклюзивный контекст высказывания.

И вот тут как раз всплывают все эти "темы". И оказывается, что к реальной ситуации критика, к тому, насколько он хорош или плох как критик, все эти "темы" не имеют ровным счетом никакого отношения. Дискутируется, скажем, на семинаре вопрос об аудитории. Говорят, что надо, например, ловить ожидания аудитории, попасть в струю, чтобы получился типа резонанс. Или проблематизируют саму возможность точного определения своей аудитории. Или понимают ее социально: что-то вроде рабочего класса, который не знает о Прусте и Борхесе. Или рассуждают о провиденциальном читателе, который сидит в голове у критика и как раз таки мешает найти ему свою реальную, живую аудиторию. В любом из этих вариантов аудитория представляет собой попросту собирательное понятие. А мне вот действительно интересно: к кому на самом деле обращается бук-ревьюер N, и с кем в действительности полемизирует обозреватель Х. Это ведь все живые люди, и их можно назвать по именам. Если, конечно, N и вправду хорош, как о нем говорят.

Или вот другая "проблема": типология критиков. Есть, мол, влиятельные толкачи, а есть признанные авторитеты. Но ведь и толкач может быть безумно талантливым человеком, и авторитет может быть фальшивым. Почему все это должно составлять проблему? Как будто критик в своей работе действительно может задаться гамлетовским вопросом о своем статусе и месте: стать толкачом или остаться чистым, заниматься чистым творчеством? Обозначать свою политическую позицию в рецензии или не обозначать? Быть тенденциозным или не быть тенденциозным? Да ведь и то, и другое, и пятое и десятое можно сделать талантливо, а можно грубо, фальшиво, неинтересно. Другими словами: можно математически точно смоделировать реакцию того самого эксклюзивного адресата, доставить ему, если хотите, удовольствие от текста, порадовать его, рассмешить. И можно сколько угодно держать в голове абстрактного провиденциального читателя (вообще выражение дикое: по-русски оно означает обусловленный волей провидения, предопределенный читатель), транслировать большие идеи как нечто само по себе существующее и общезначимое, как будто их наличие в тексте автоматически придает ему какую-то ценность.

Это вопрос на самом деле метафизический. И он напрямую связан с выступлением Александра Иванова на последнем заседании семинара. Что означает эта необходимость границы, это требование плодотворной, эффективной ограниченности? На самом деле это требование чистоты. Ведь откуда берется вредная безграничность? - Из дикого, нечистоплотного постмодернизма, из смешения всего и вся, в результате чего образуются всякие гибридные, промежуточные категории, которые опасны именно в силу своей неидентифицируемости, неназываемости. Строгость классификации в данном случае означает, что любое критическое высказывание любой человек, участвующий в чем-то большом, общем и охватывающем его со всех сторон, способен эффективно, в конечное число шагов классифицировать по принадлежности, скажем, к "аналитической традиции", или к "медийному формату", или к "традиции поисков национальной идентичности".

Самое интересное то, что темы семинара сформулированы именно в этом духе. То есть могло показаться, что издатель Иванов на кого-то наехал и кого-то обидел, а кого-то, например Дмитрия Стуса, извлек из тьмы категориального небытия. На самом же деле на семинаре только и рассуждали о том, как провести границы, кого причислить к какой категории, и кто с какой вневременной сущностью на короткой ноге. Есть некие объективно наличествующие сущности, а именно "рынок", "политика" и "литература", и вот по степени присутствия их в критическом тексте (или иначе: по степени участия критика в этих сущностях, по степени его инкорпорированности в это нечто) этот текст (или этого критика) можно легко и объективно повесить, как фрукт, на одну из ветвей порфириева древа. Это означает, что один дискурс можно квалифицировать как "политический", другой - как "скрыто политический", третий - как "аполитичный". И многим, наверное, хотелось бы, чтобы этих категорий было больше, чтобы они все были представлены, чтобы в иерархии сущностей не оставалось пустот и зияний. Возможно, именно этим объясняется отчаяние Андрея Мокроусова, которому не по себе от зияющей пустоты между "литературными" и "политическими" текстами в Украине. Надо, чтоб были еще тексты "литературно-политические". И скандалы тоже.

Получается, что критик не уполномочен сам трактовать свой текст как "литературный", "социально-политический", "идеологический", "заказной", "пародийный" или "провокационный". Присутствие чего-то иного в тексте всякому видно невооруженным глазом. И, как это ни парадоксально, вот такое объективное и очевидное наличие в тексте инородного тела (огромного, медузообразного, с длиннющими щупальцами) делает этот текст и этого критика чистыми. Если текст несомненно заказной, то как же ему можно отказывать в бытии, если рыночные отношения существуют объективно и от них никуда не денешься? Но, разумеется, для полноты картины необходимо, чтобы были еще тексты незаказные, и чтоб были еще какой-нибудь промежуточной категории, например, тексты, обусловленные самоцензурой прессы.

И никому не приходит в голову, что даже и в заказной рецензии книжку можно так похвалить, что это будет хуже любого ругательства. И поймут это не все, а только те, кто надо.

Так вот, получается, что критик - это такой автомат с газированной водой, сам по себе пустой. Наполнишь его "литературой" - и будет он выдавать этакую импрессионистическую критику, и не критику даже, а прямо литературу чистой воды. Ну, разумеется, критик волен в своем выборе и все такое... Только вот если все кругом говорят, что он тенденциозен (и замечательно, эффективно, положительно тенденциозен), а критик не желает со всеми согласиться, то получается, он и сам не знает, чем его заправили и что из него льется. Черный ящик с краником. Апофеоз бессознательности.

И если он возжелает упрямо настоять на том, что он сам по себе пуст и производит смыслы из ничего (как им, смыслам, в общем-то и полагается), тогда все вокруг признают его вредным и опасным. Беспринципным. Странным. Неопознаваемым. И непонятно вообще, что с ним делать. И как его читать. И зачем, главное, его читать, если через его тексты невозможно ни к чему подключиться и ни во что влиться. Если его суждения нельзя проглотить и тем самым причаститься "литературы", "скандала" или даже "самого текста". То есть проглотить-то можно, но тогда немудрено подцепить какую-нибудь неизвестную болезнь. Такая вот диалектика чистоты и заражения.

Эти опасения были явным образом выражены, например, в докладе Галины Юзефович, которая почувствовала определенную опасность в том, что рецензия становится самодостаточным жанром, а не транзитивным. На самом же деле, все прямо наоборот. Тексты, которые Галина полагает самодостаточными, только и делают что посредничают между потребителем и "культурой", огромным таким студнем, к которому обыватель не знает как и подступиться, а потому выискивает на страницах глянцевых журналов жалкие, но легко помещающиеся в рот студенистые ошметки.

Тогда становится понятной и вся многократно прожеванная на семинаре риторика стихийности и корпоративности. Существует ли стихийный социальный заказ на книгу? Алхимия успеха? Если да, то задача критика, очевидно, проникнуться этой стихийностью, отбросить все личное, все свои убеждения и вкусы, и осознать величие момента. Вот, мол, явилась подлинно народная книга. "Господин Гексоген", например. Или если тут не совсем алхимия, а есть еще и определенная технология, критик, опять же, обязан проникнуться этой виртуозной технологичностью, отбросить все личное и опять же осознать величие момента. Вот, мол, явился человек, который способен раскрутить все что угодно. Александр Иванов, например.

Или вот зачем понадобилось Андрею Мокроусову существование критики как корпорации, как цеха? Зачем эти телесно-производственные метафоры? (Другая жемчужина: тушка как тело и как нечто конвейерное, нечто мясоперерабатывающее...) Затем, что речь идет о чуть ли не физических процессах взаимопроникновения и взаимодействия сущностей: "литература" и "политика" пока что взаимодействуют внутри тушки, а надо, чтобы они взаимодействовали внутри большой корпорации критиков, потому что с тушкой может что-нибудь нехорошее случиться, и тогда возникнет неудобная пустота в иерархии сущностей, исчезнет "литературно-политическое" тело, а корпорация практически вечна и не подвержена тлетворному влиянию "человеческого фактора". В корпорации всяк займет свое место, будет надлежащим образом обеспечен весь спектр позиций, все будут счастливо ограничены, оформлены и разделены, на каждую позицию найдется своя аудитория, и никто никого не сможет упрекнуть в безответственности. Восторжествует корпоративная чистота.

Так что семинар был безобидным и бесплодным только на первый взгляд. Его итог можно сформулировать так: сегодняшний "критик" нуждается в четко дефинированном статусе и желает занимать совершенно определенное место относительно Больших Сущностей, которые, как он чувствует, проплывают мимо него. Он хочет, чтобы ему указывали его место. Он истосковался по корпоративности, по ощущению Большой Семьи. Ему надоело на свой страх и риск в полном одиночестве продираться сквозь тексты. Он не желает больше сознавать. Он жаждет функционировать. Так помогите же ему, господа Большие Люди! Ограничьте ж его, наконец!