Девятины, если кто не знает, - это поминки на девятый день, срок расставания души с телом. Сопоставим теперь оба заглавия повести с названиями ее глав - и многое станет ясно: "Бытие", "Вечный зуб", "Старый новый день", "Где смерть, там и жизнь", "Райские яблочки", "Сущие во гробах", "Долгие проводы", "Дороженька", "Живые к живым". Столь многозначительный набор не оставляет сомнений: произведение - о конце света.

Экспозиция у этого Апокалипсиса следующая:

"Полк тюремно-лагерной охраны перешел на зимнее время, как бывало это и всегда: в установленный нормативом срок, по приказу. Конвоиры, караульные добрели шинельками, привыкали к исподнему белью и лучшего не ждали. Упрямо ожидали наступления каждого нового дня лишь те, кто отбывал лечение в полковом лазарете. Жители лазарета редко когда производили шум громче мышиного. Души здесь тихушничали, лекарственные. Громко было от мышей, вечно прожорливых, серых вездесущих тварей, что к холодам перекочевали из сада, где собрали весь урожай, в подпол и в простенки этого баракоподобного здания - судьбоносного, однако, и для них".

Испорченная чтением память сразу начинает подсказывать ассоциации - вроде владимовского "Верного Руслана", довлатовской "Зоны" и пр. Но ничуть не бывало: замысел у О.Павлова куда глубже. Поэтому дальше идет страницы на четыре пассаж про мышей: о том, как начальник медчасти с красивой фамилией Институтов все пытается с ними сражаться - а они оказываются непреоборимы. В итоге мышиная возня объявляется опасной для жизни:

"Главная же вина всех этих тварей, очевидно, состояла в том, что они, по убеждению Институтова, замышляли его убить. И ему, бывало, мерещилось как в бреду, что вскарабкаются однажды по телу, перегрызут горло или вены, а то проникнут прямо в рот, поэтому начмед в каком-то высшем смысле не столько был обуреваем живодерской страстью истребить весь их род, сколько спасал неустанно собственную жизнь".

То ли гофмановский "Щелкунчик", то ли гриновский "Крысолов". Хтоническое, подземное, инфернальное начало проникло везде, и все персонажи повести уже пребывают, по существу, в потустороннем мире - потому и мышиное засилье неизбывно. Хотя Институтов мало чем напоминает отважного и трагического Щелкунчика, но убьют его в итоге, как и обещано, - глупо и бесцельно, во время поминок в заброшенном вагоне на запасных путях.

О.Павлов с первых же страниц так усиленно окунает читателя в глубокомысленный (хоть и не без игрового начала) подтекст, что не остается ничего иного кроме как подчиниться и смиренно идти куда ведут, попутно фиксируя возникающие литературные ассоциации. Допустим, ситуация армейского захолустья заставляет вспомнить "Поединок" А.Куприна и "На куличках" Е.Замятина. А джентльменский набор в виде инопланетянски-"пустынного" антуража, неизбежно символичной железной дороги и "похоронного" сюжета вызывает в памяти двадцатипятилетней давности роман Ч.Айтматова "И дольше века длится день..." ("Буранный полустанок"). Читаешь и думаешь: еще инопланетян не хватает для полной айтматовщины... А потом доходишь до места, где солдат именуют "зелеными человечками", - и успокаиваешься: да вот же они - инопланетяне-то. Они уже давно тут, среди нас, вкупе с мышами и прочими бесами.

В центре всей этой чертовщины - история демобилизованного солдата; невеселая, предупреждаем, история. Да и откуда радости-то взяться? Готовьтесь, граждане, ко всеобщему дембелю: грядет (собственно, уже стоит на пороге) полный карагандец. Хотя словечко это в тексте повести не встречается, но населенный пункт для своего сюжета О.Павлов выбрал явно не случайно. А чтобы читатель, упаси Бог, не прошел мимо ловкой придумки автора, тот вложил подсказку в уста персонажей. Когда главного героя, обвиняемого в убийстве (которого он не совершал), в тюрьме избивают конвоиры, он, "уже в полупамяти от побоев", кричит: "Да где это я?" А ему, естественно, отвечают: "Где, где... В Караганде".

В общем, с местом действия разобрались. Теперь о герое. Зовут его Алексеем Холмогоровым - Алешей, стало быть (чувствуете, откуда ветер дует?). Как и положено Алексею, он - человек Божий, на иных непохожий и т.п. Фамилия же, вероятно, призвана напомнить читателю об образцовом русском человеке Ломоносове. Вот психологический портрет персонажа:

"Душа у Холмогорова была что добрая каша - вместо того чтоб расплескаться, знай, береглась и тяготела теплом своим к покою. Когда наполнял ее жар, то и тогда разве что пылко раздувала по-жабьи зоб, но не пылала... И на все нужно ей было время - и если воспылать, и чтобы остыть. <...> Алеша даже не всерьез, а с трепетом человека, причастного к таинству, считал себя везучим и волновался, что везение может уйти так же беспричинно, как и было дадено. Но что считал он везением, то чудесным было только для него, а доставалось в последние руки. Себя он доверчиво ощущал непохожим на других, как будто награжденным, и, замечая вокруг людей с недостатками, умудрялся их жалеть, не чувствуя, что жалеть бы надо самого себя. С первого взгляда в нем видели выдающееся только неуклюжестью своей, угрюмое, себе на уме, отсталое, ущербное существо".

Как и положено в страшной сказочке, Алексеем распоряжаются чуждые и непонятные ему силы. Сначала автор отправляет его служить на полигон, под водительством "глухого непутевого вояки" - буквально глухого, вследствие контузии, прапорщика Абдулаева (вариация на тему то ли замученного солдатчиной татарина из рассказа Л.Толстого "После бала", то ли образа Шарафутдинова из купринского "Поединка"). Поскольку он назван "зеленым человечком", то, само собой разумеется, хозяйство у него вполне инопланетянское:

"Разумность, дотошность того, как все было здесь устроено на марсианском мертвом фоне, потрясли и заворожили. Из-за отсутствия людей не верилось, что это все создано ими, а чудилось как раз, напротив, что люди аккуратно были уничтожены каким-то потусторонним разумом, могущим не только уничтожать, но и не оставлять следов, наводя свой мертвый порядок".

Алексей на этом Марсе занимается тем, что под ураганным огнем манипулирует мишенями, ежесекундно рискуя быть убитым; словом, трудится в царстве смерти, едва не застряв в нем насовсем: "Погруженный в этот потешный и грозный мир, Холмогоров чувствовал себя временами призраком. А таков он и был, человек, о существовании которого здесь знал и помнил один глухой Абдулка". Пробыв в нем положенный срок и сумев не погибнуть от шальной пули или осколка, он возвращается в часть, откуда должен отправиться домой. Но не тут-то было: никак его царство мертвых не отпускает - все хочет превратить в "мертвую душу".

Задерживает Алексея не кто иной, как начмед (бывший стоматолог) Институтов, суля изготовить солдату вечный зубной протез - "железный зуб" (в сказке Р.Киплинга "Маугли" так именуют нож, но имеет ли ко всему происходящему отношение еще и Киплинг - мне лично понять не удалось). Обещания своего Институтов так и не выполняет. Сначала он заставляет Алексея прислуживать некоему лейтенанту - попавшему в лазарет, похоже, по психиатрической причине: как потом выяснится, он то ли случайно, то ли под горячую руку застрелил одного из своих подчиненных. Лейтенанта, судя по всему, преследует призрак убитого, и в этом смысле он подозрительно похож на генерала Хлудова из булгаковского "Бега".

Затем Институтов приказывает Холмогорову отправиться вместе с ним на санитарной машине в морг, чтобы забрать оттуда тело этого самого убиенного солдата с "незначительной" фамилией Мухин (между прочим, "мышь" по-латыни - mus) и отправить его в цинковом гробу в Москву. Тут-то, собственно, и начинаются основные события. Едут в морг, затем в госпиталь - за документами и вещами солдата. Поскольку парадная форма убитого куда-то делась, то Алексею приходится (опять-таки по приказу Институтова) пожертвовать свою, дембельскую, - а на себя надеть одежду мертвеца. Потом едут в гробовую мастерскую - где у гробовщика, оказывается, прижился некий сухощавый старец Амадей Домианович, которого гробовых дел мастер некогда попросту воскресил, вернул с того света. Само собой разумеется, что этот потомок леонид-андреевского Елеазара неулыбчив и изъясняется суровыми однословными истинами.

Ну, и в конце концов - станция Караганда-Сортировочная, само название которой, как вы понимаете, должно намекать на идею воздаяния и, так сказать, "взвешивания душ". Гроб кладут в багажный вагон, после чего отец убитого Мухина (который тоже присутствует на сцене и не вызывает ни малейшей симпатии, несмотря на необходимое горе) приглашает всех на "поминки" (хотя похороны еще не состоялись). Происходит небольшая попойка, во время которой на первый план выходит шофер санитарной машины - некий суровый Пал Палыч - "таинственный напарник" Алеши. Вот он-то и втыкает заточку в невесть откуда взявшегося Институтова (судя по всему, тот явился вместе с облавой, которую сам же и навел). Жертва мышиной возни лежит, как князь Андрей на Бородинском поле: "Вот я и умер? - говорили эти глаза. - Какая паршивая эта жизнь... Какое паршивое это небо...", - а из плаща его тем временем вылезает... ну, естественно, мышка.

Крестный же путь брата Алеши продолжается. Его со вкусом бьют охранники - за якобы им совершенное убийство. Правда, в конце концов, в солдатике принимает участие сорокалетняя и глубоко беременная (всеобщая мать, вероятно?) следователь Светлана (светлая, значит) Николаевна, которая докапывается до истины и отпускает героя восвояси. В итоге Алеша, которого все наваленные на него автором испытания превратили если не в полного безумца, то по меньшей мере в юродивого, шагает в сторону Москвы - по шпалам; этим и завершается повесть:

"Чувствуя себя глупым и несчастным, он подумал вдруг о девочке, которая побиралась когда-то на его глазах, потому что была голодной. Он не мог вспомнить, какой же она была, только чувствовал, казалось, ее голод, и поначалу медленно, а потом все уверенней пошел в том направлении, куда уходили чужие для него поезда. <...> Он ясно увидел ночь, когда они шли в тот же час в том же направлении и по тому же безмолвному простору, и осознал с удивлением, что все уже было: только не было этого тяжелого арбуза, который он нес для девочки, почему-то помня и помня о ней, а не о тех, кто тоже когда-то был".

Что касается арбуза, то эта деталь для О.Павлова, похоже, очень важна - недаром и начинается повесть словами: "На ветру и холоде в городе еще торговали арбузами...". Видимо, арбуз тоже призван что-то символизировать; но искать, кто из персонажей больше похож на Иоанна Крестителя, мы, пожалуй, не станем и предлагаем заняться этим любому желающему. Обратим лучше внимание на девочку, для которой сей арбуз предназначен. В первом приближении, это побирушка из круга бомжей, обретающихся на станции в заброшенных вагонах. Но когда доходишь в тексте до ее имени - Айдым, становится окончательно ясно, какая тема положена автором в основу его среднеазиатских вариаций. Вполне вероятно, что когда-нибудь (а может, и скоро) кто-нибудь подсуетится написать статью (или даже диссертацию) о влиянии повести А.Платонова "Джан" на творчество О.Павлова. С удовольствием дарим эту тему любому желающему - вместе с соответствующей цитатой (конечно, лишь одной из возможных):

"Девочка нахмурилась. "Твой поезд уедет далеко?" - спросила она уже слабо, будто ей было отчего-то стыдно спрашивать об этом. Алеша сладко забылся, вспоминая о доме, и долго рассказывал, как если бы сидел в вагоне поезда и, не помня себя, ехал дни и ночи домой. Айдым вслушивалась, вглядывалась в изуродованное судорожной улыбочкой, будто шрамом, взволнованное лицо, долго не отрывая этого понимающего, пытливого взгляда, и сама же вдруг заставила солдата замолчать, когда вслух произнесла: "Я буду твоей женой".

Беда лишь в том, что если в "Джан" и впрямь достигается проникновенное единство интимной драмы и вселенской мистерии и создается потрясающей глубины и убедительности литературный миф, то в "Карагандинских девятинах" выходит, извините, литературщина.

Кстати, еще о Караганде - и о Москве тоже. Неизвестно, имел ли это в виду автор, но примерно в одно время с "Джан" А.Платонов писал роман под заглавием "Счастливая Москва". Его главную героиню (в начале книги тоже девочку) зовут Москва Ивановна. Если учесть этот факт, то в свете подтекстных фразеологических игр получается, что Москва - это, в сущности, та же Караганда. Соответственно, сколько по шпалам ни иди, а из Караганды не уйдешь. Оттого и мыши торжествуют, и бесперспективность железнодорожных поползновений в Москву явлена столь однозначно, что чеховские три сестры просто отдыхают.

Спору нет, О.Павлов - писатель вполне профессиональный, с поставленным голосом. Читать, во всяком случае, любопытно: речь повествователя (диалогов мало) своеобразна, и необходимую по художественному "заданию" стилистику - монотонно-"потусторонние" интонации с вкраплениями гротесковой патетики и "черного" юмора - автор выдерживает вполне точно. Хотя иногда случается и перебор. Допустим, всего три раза на шести печатных листах текста (примерно 100 книжных страниц) употреблено слово "чужевато" - и после второго раза уже начинает раздражать. Не очень изящен неологизм "радивое хозяйство" (о котором хозяин радеет); не внушает доверия "кусочек печенца" (в смысле - "печеньица"; если это не опечатка, конечно). В несказовом повествовании лучше все-таки говорить не "по его уходу", а "по его уходе" - ибо конструкция с предлогом "по" в значении "после" требует существительного в предложном падеже. Чересчур экзотичной для русского глаза (да и для уха) кажется фраза: "Двое солдат комендантской роты все ослабевали хватку". Не уверен, что бывает "оружейная канонада": между оружием и орудием есть существенная разница. Увидав же фразу: "Горизонт заслоняли рыхлые рыжие сопки", - не поленился и слазил в словарь, где прочитал: "Сопка - название холма, горы с округлой вершиной в Забайкалье и на Дальнем Востоке". Может, у О.Павлова действие нечувствительно перенеслось из Средней Азии на Дальний Восток? Вообще-то, почему бы нет, раз повсюду сплошная Караганда...

В общем, распутывать хитросплетения и вдаваться в подробности можно еще долго, ибо художественных приемов и деталей придумано много. Одного только - честно признаюсь - в повести не понял: то ли у О.Павлова чувство юмора такое мощное, что не поленился пошутить над читателем на ста страницах, - то ли все это он написал всерьез?

---

РЖ о финалистах литературной премии "Букер - Открытая Россия" 2002 года

Бортников Дмитрий "Синдром Фрица". - Спб: Лимбус Пресс, 2002.

Гандлевский Сергей "<Нрзб>". - "Знамя", ╧ 1, 2002. См. также здесь, и здесь, и здесь.

Мелихов Александр "Любовь к отеческим гробам". - "Новый мир", ╧ 9-10, 2001. См. также здесь.

Месяц Вадим "Лечение электричеством. Роман из 84 фрагментов Востока и 74 фрагментов Запада". - "Урал", ╧ 2-3, 2002.

Сорокин Владимир "Лёд". - М.: Ад Маргинем, 2002. См. также здесь, и здесь, и здесь, и еще здесь.