Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20021210_dark.html

Мясо, рыба, хлеб, или Прогулки по кладбищам
Олег Дарк

Дата публикации:  10 Декабря 2002

В "иностранном" отделе современного большого книжного магазина обрушивается классика. Посетитель чувствует себя почти погребенным. А также шокированным: Шелли рядом с Шелдоном и Байрон - со Стайроном. Изобилие литературной старины напоминает издательскую истерию. Жадную торопливость: побольше имен и названий - не объяснить коммерцией. Понятно же, что у "Божественной комедии" Данте и у стерновского "Тристрама Шенди" немного ценителей. Все они очень бедные люди. Смогут ли заплатить требуемые цены? Великолепное издание новый богач поставит в специально заказанный книжный шкаф. Говорят, с некоторого времени престижно иметь библиотеку. Но вот почему Данте вообще хорошо ставить на полку и почему хорошо иметь библиотеку с классикой?

Некоторые имена и названия совпадают (Данте, Сервантес, Свифт или Стерн), словно бы издательства борются за авторов, которым не нужно платить гонорары. Оружие в борьбе - роскошь изданий: чье богаче. А иногда издательство подряд выпускает одно и то же давнее произведение или автора. Одно издание словно бы дешевое, следующее - дороже. Разумеется, дешевизна относительная, но "богатство" изданий в самом деле наращивается.

Не меньше почти безразличного соседства современной поп-литературы и литературной старины наблюдателя шокирует общий стиль изданий. Словно издатели не видят исторической разницы между современным любовным романом и "Принцессой Клевской" г-жи де Лафайет. Или хотят разницу скрыть, замаскировать одно под другое: эксперимент по издательскому эгалитаризму.

Переплеты "новой классики" либо мясные, словно бы жирные (блестят и на ощупь скользкие), либо траурный креп с золотым тиснением (шероховаты): вместо "Незабвенному и навсегда любимому" - имя автора. Эта траурная торжественность подавляет также. Это могильные плиты. Внушительность входит в представление о великолепии. Книги толсты, иногда велики и по формату. Современная издательская гигантомания стилизована: подобные книги выходили в начале XX века. Затем - во второй половине 20-х - в 30-е. В более скромном варианте это повторилось в 1956-1961 гг.

С "30-ми" и "50-ми" ассоциируется и шквал классики. Тогда издание целых "библиотек" и серий ее проходило под знаменитым лозунгом "От какого наследства мы отказываемся?" (Вариант: "отказывались".) Бывают "послереволюционные" периоды, когда необходимо массовое усмирение прошлого. Новые издания нужны для того, чтобы иметь собственные. Переиздать классику - значит присвоить литературу, приписать ее себе. Она с этих пор - наша.

Массовое переиздание классики ради нее самой началось не в России Горбачева и не сразу в России Ельцина. Долго выпускали запрещенную прежде литературу или ту, что издавать было не принято. Возраст "нового подхода" (дать свой вариант классического наследия) - три-четыре года. И значит, к этому времени что-то новое произошло в России.

Мясная обложка на брезгливом Шелли или траурная на беспокойном иронисте Свифте кажутся противоречием. Это очередная смерть авторов: убивать литературу естественно. Современная мясная обложка - знак новой принадлежности, обладания. Переплеты берут в плен, замыкают авторов с репутацией "сердитых" - разрушителей, парадоксалистов. Их индивидуальность обезврежена похожими переплетами, воплощающими новобуржуазное представление о красоте. Любой новик очарован яркими, режущими глаз красками и большими размерами. Размеры выражают уверенность в торжестве. Внутри этих представлений мифоборцам Мильтону или Сервантесу неуютно. Сменив одежду, они стали "своими", новыми русскими буржуа.

У меня есть архитектурная параллель издательской практике. Новослободская улица, от одноименного метро до теперешней Савеловской, - родные хорошо известные с детства места. Года три назад я был поражен, не обнаружив здесь целого квартала. Он выступал из общего ряда к проезжей части, образуя угол и сужая тротуар. Сбоку выступающая часть стены до половины рябила в стиле модерн серой плиткой, а выше, на гладкой стене и в просторной неглубокой нише, было выбито: "МЯСО РЫБА ХЛЕБЪ" (буквы "ять" у меня в компьютере нет). По местной, очень льстящей жителям легенде (сам я не видел никогда), на фоне этой стены с надписью будто бы приезжали снимать фильмы с дореволюционным колоритом.

Конечно, квартал был снесен раньше, чем я заметил, лет на пять. На его месте - казавшееся пустым пространство со стеклянными павильонами-магазинами. От их полупрозрачности, от того, что они сквозят (через них видно) и иногда отсвечивают, они не занимают пространство, а только приземлились на нем. Конечно, это хитрость. Кроме того, они выстроены не тесно, между ними вдоволь места, словно оно осталось от прежних домов. И это вместо угрюмого, окруженного толстыми в пепельных тонах стенами района, который мы звали "Курной", иначе - Курниково, и боялись его. В моих воспоминаниях он не бывал освещен солнцем. Попадали в него через темные арки, соединявшие его со светлым миром. Там водилась особенная, не похожая ни на какую "шпана". Могли избить, отнять деньги (насиловали тогда редко). Народное название - будто бы по имени купца Курникова

Конечно, это борьба за пространство. Или же его освоение, подчинение, еще - приобретение. Темное, индивидуальное, капризное "местное" пространство (оно опасно) становится частью пространства нового: общего, хорошо просматривающегося. Это управляемое пространство. Под стать ему и преступность: она рациональнее. "Шпаны" больше нет, ее даже невозможно представить в школе и вокруг нее. Группки взъерошенных праздных юнцов в перекошенной с форсом одежде. Неизвестно, откуда они берутся. Что такое "шпана"? Это праздность, закрытость (никто не знает, о чем они думают) и своеволие. Их потомки просят у метро "на хлебушек" (я не даю).

Публицисты, переживающие разрушение большевиками храмов, должны знать, что за 70 лет советской власти прежняя Москва не была так разрушена, как за десятилетие демократии: споро, слаженно и без сопротивления. Никакому современному представителю властей не зашивали в живот зерно (большевикам зашивали). Камни, которые отнимают, можно зашивать тоже.

Возбужденный обнаруженной в пространстве дырой, я прошелся до площади Борьбы. Там два рядом стоящих дома с грязной лепниной подъездов и декоративных балконов, с пилястрами, ложными фронтонами и угловыми "фонарями" (в одном жил мой одноклассник). Одни дом - # 13, другой - # 15 (в первом жил я). По преданию, принадлежали то ли баронессе, то ли балерине (мнения расходились), сбежавшей после революции (или они обе сбежали). На моей памяти, у домов вид неприбранности, чуть обтерханности, как у вещей, на которые не обращают внимания и не придают им значения. Но это значит и то, что их оставили в покое.

Грязно-желтый цвет домов казался сохранившимся с их постройки. Конечно, на самом деле их потом еще красили, но это было тоже давно. С обратной стороны домов - "черные лестницы". Они нас завораживали. На них темно, сыро и пахло кошками. "Черный ход" с лестницами то открывали, то опять заколачивали, и тогда кто-то выламывал в трухлявых дверях рваные лазы.

Я нашел дома свежепокрашенными в ядовито-розовый цвет порошкового киселя. Вероятно, цвет регулярно возобновляется. Квартиры распродали, новые обитатели переоформляли дома по своему подобию. Архитектура - идеологичнейшее из искусств (в этом с ней поспорит только книгоиздательство). Она выражает обладание пространством, которому придается некоторый вид. Правда, фасад, кроме цвета, почти ничего не поменял, если не считать черные, смоляные бронированные двери с блестящими панелями кодов.

С оборотной стороны дома снизу доверху покрыты застекленными балконами. Они полностью скрывают дом под собой. Новое покрытие создает иллюзию прозрачности. Стекла, отсвечивают, сверкают. Балконы противоречат дому, который облепили. Они толпятся и толкаются. От этого возникает ощущение неряшливости, но другого рода, чем у старых брошенных, и значит - свободных, домов. Эта неряшливость принадлежит не домам, а их владельцам.

А отремонтированные двери "черных лестниц" убраны красным модным кирпичом. К ним ведут толстые ступени с высокими парапетами. В "мое время" "черный ход" выводил на землю. Теперь входы стали "красными". Это ли не фигуры обладания?

В случае "квартала" - вытеснение, замена старых вещей, в случае домов - их захват, присвоение. Понятно, что и бронированные двери, и балконы вызваны практической и очень примитивной необходимостью. Как и то, что выбор обложки для книги диктуется тем, что есть у типографии. Вот бы удивились жильцы или издатели, если б им приписали философические или социологические мысли. Но сам собой создается некоторый образ вещей или места, которое они занимают. На них я смотрю. У меня возникает ощущение агрессии: яркие обложки, жадно обнимающие произведения, или разноцветные балконы, которые расползаются по никогда не видевшему ничего подобного дому.

После всякой революции особняки и дома скупались и перераспределялись новыми хозяевами. Это перераспределение - знак того, что революция совершилась, а не смена правительства. У приобретения старого дома или квартиры в нем есть преимущество перед постройкой нового, хоть бы и на его месте. Есть ни с чем не сравнимое наслаждение обладанием прежней, давней собственностью. Только нужно как-то отметить это "свое" обладание: цветной обложкой или красными ступенями.