Как будто этот проклятый Гуттенберг облизал своим медным языком всех писателей, и они все обездушились "в печати"... "Мое "я" только в рукописях". И: "У нас литература так слилась с печатью, что мы совсем забываем, что она была до печати..." - Василий Розанов "Уединенное".

В книге писатель самоотчуждается: она - ему (и он - сам себе) уже не принадлежит. И этот "не принадлежащий себе" ("ему") писатель уже раз и навсегда у- и о-становлен. В "книге" мы всегда читаем не того, кто ее написал (он уже другой). Но и записи черновика, с его капризными извивами и самоотменами (парадокс!), - фиксация. С ними можно оперировать как с "лежащим телом". Более радикальный шаг к бесконечности писателя - живое выступление. Только тут мы встречаемся не с прошлым писателя, а с его настоящим. И вышедшей книге точно возвращается ее первоначальное, почти бесформенное существование.

16 декабря, клуб "Премьера". Просмотр фильма "Дитя поэт". Жанр "non-fiction". Мы давно и безнадежно его любим, точно жаль расстаться с раз увиденным и неминуемо оставшимся "позади". Фильм заканчивается: традиционный титр "конец" и - после некоторого ожидания и при довольном смехе зрителей - медленно выписываемое "тысячелетия". Надо думать, "дитя поэт" - образ и тип - итог и результат тысячелетия. Фильм - из снятых Светланой Литвак фрагментов, отрезков, эпизодов... "из жизни литераторов". Литвак "снимала" несколько лет (с 1999 г.). Можно ожидать и вторую, и третью серию. Фрагменты разной величины и "жанра": застолья, чтения, собрания с плясками и песнями - то прихотливо чередуются, то рифмуются или повторяются...

Но кроме "исторических сцен": Пригов с веером книжечек; Вс.Н.Некрасов, поднимающий трафарет с надписью "сволоч", почему-то без мягкого знака; призрак Сапгира, Летов и "танцующие девушки"; Александр Еременко, рассуждающий о Фудзияме... Есть в фильме эпизод, который значением превосходит всякую "память": Николай Байтов пишет стихотворение.

Технически это осуществлялось так. На кухне (а где же еще) была установлена камера, и "автор" ушла. Действо продолжалось больше часа, 10 минут в фильме. Байтов произносит строку, записывает, задумывается, правит и произносит в новом варианте, опять задумывается... Почти мучительное внимание зрителей не объяснить удовольствием от знакомого лица. Да сколько ж можно? И лицо все то же. Внимание управлялось сюжетным ожиданием: что будет дальше? Неравномерное чередование томительных пауз (дыхание задерживается) и произнесенной строки (облегченный выдох) обнаруживает драматургическую природу черновой работы. Паузы по совокупному времени дольше произнесенных строк... Оказывается, это-то самое интересное и драматичное: ожидание строки, варианта, нового исправления. Чуть ли не беспримерный случай визуализированного черновика. Интересно, что стихотворение не было "закончено"... В смысле "на бумаге". "Там же видно, что стихотворение у него пошло по какому-то другому пути", - комментировал Байтов, называя себя-героя "в третьем лице": он.

Тогда же, там же. Последний номер "журнала" клуба "Премьера". Тираж не сильно превышает количество авторов. Некоторые слишком известны. Журнал меняет название ежемесячно: "Апрель", "Май", ... "Сентябрь", "Октябрь", далее везде. Можно сказать, это каждый раз новый журнал. Или так: слову "журнал" возвращается давний смысл. В "журналах" этих должно быть представлено написанное и, преимущественно, недописанное за соответствующий месяц: строки, страницы, сцены... Журнал-черновик-процесс. Идея продолжения и незавершенности, она положена отчасти в основу и деятельности клуба "литературного перформанса Премьера". К сожалению, идея остается теоретической. В "журналах", за редким исключением, - не фрагменты и наброски будущего целого, а просто "последние" произведения.

Авторов домашний тираж не смущает. Почти жадное отношение к новому номеру. В завершение вечера разговор: "О судьбе текстов". Владимир Строчков - Байтову: "Не безразлично ли ему, что произойдет с произведением после написания". Можно пофантазировать. До публикации сцены, строки нельзя говорить и о их завершенности (написании). Обычная диалектика: чтобы процесс неуклонно, невозвратимо развивался, нужна остановка. Публикация легитимирует фрагмент, утверждает его, облегчает движение к следующему и отрыв от предыдущего.

18 декабря. Среда. Клуб ОГИ, малый зал справа (или слева - откуда пойдете), легко превращаемый из столовой в аудиторию и всегда обратно. Вячеслав Курицын, книга "Семь проз" (Спб., "Амфора", 2002).

Отчего это Курицын так хорошо, точно изнутри знает Бадхеда (или Бивиса), естественно владеет его (их) речью? Может быть, он и есть Бивис? Такие вопросы возникали, когда я слушал курицынский известный текст про MTV. Его прочитал, давясь от смеха и завораживая своим смехом, Борис Бергер.

Текст, действительно, чуть ли не лучший в книге. Редактор будто бы заказывает написать про MTV, и герой проводит с MTV весь день. Под MTV происходят все события "рассказа": от звонков бедствующих друзей до прихода любимой девушки-актрисы. Это почти классицизм: единство - места (квартиру покидать нельзя), времени (один день) и действия. "День MTV" начинается с Бивиса и Бадхеда. Они задают тон повествованию, их речи. Так Анненский стилизовал в "Книге отражений" речь Достоевского: аналитическая стилизация.

"Я б ее трахнул, трахнул" в устах русского Бивиса или его фантазия "как пахнет между ног попдивы" очень смешны. Но постепенно сквозь этот полуамериканский комизм проступает и наконец все затопляет трагедия "русского ожидания". Любимая все не приходит да не приходит, а приходит так ненадолго, голодная. Когда она ложится на живот и "жрет", а герой ее трахает, а потом садится на пол и плачет - это почти Лимонов расцвета его вдохновения. Может быть, правда, что писатель должен найти свою тему и язык...

Бивис и Бадхед - герои вообще трагические. И патетические. Их сквозное "даст/не даст" - главная тема культуры, любимый персонаж которой - "несчастнейший". Эта общая трагедия воплощается в национальных формах. У Бивиса и Бадхеда - "американская трагедия". Курицын перевел ее "на русский". Надо отдать ему должное: он сохранил в душе провинциально-печальное "не дает". Как удалось?

А вот его "серьезные тексты" (его определение) смешны по-другому. Рассказ про то, как Борхес вступил в состязание-дуэль с зеркалом, которое в конце побеждает ("крах Борхеса"), вызывает недоумение. Велеречиво-философское повествование с обилием рассуждений о власти над отражениями, отражений и их власти над властью над ними... были еще уместны в 92 г. В состязании с Бивисом ("я Бивис не хуже") победил Курицын, в состязании с Борхесом ("хуже, хуже!") - Борхес. Тема "Бивис и Борхес". Бивис Курицыну ближе и понятнее.

В начале "вечера" Курицын объяснил, что "семь проз" - это семь стратегий письма, которые он подсмотрел в литературе. Было ли задачей рассказа о "кошке Борхеса" (она являлась из зеркала) воспроизведение жалких подражаний Борхесу, действительно одно время распространившихся?

Очаровательная Вероника Хлебникова, читавшая фрагмент курицынского "письма писательнице" (еще одна стратегия), кажется, шведской, вдруг спросила автора: у нее ведь что-то со зрением, да? "Она ошиблась", - объяснил мне потом Курицын. Но ошибка многозначительная. Постепенная утрата зрения (сначала исчезают отражения предметов, потом они сами расплываются) - тема, преследующая прозу Курицына. Это воспроизведение травмы, лежащей в основе современной русской литературы, или собственной? Я бы назвал книгу Курицына: "Книга без отражений". После вечера Курицын рассказал мне, что всегда считал самой страшной казнью выкалывание глаз. И показал двумя пальцами, дернув головой. Я содрогнулся. Вот ведь ужас перед "бивисовской" драмой: персонаж-автор перестает видеть что-либо, кроме происходящего внутри него. Поворот глаз, что и есть потеря внешнего зрения. Ужас особенно внушительный в культуре, традиционно предпочитающей зрение другим видам чувств. Это ужас остаться вне культуры. То есть перед той же обойденностью, питающей "трагедию Бевиса".

22 декабря. Там же, большой зал. Дмитрий Воденников.

Когда слушаешь Воденникова, хочется ему отдаться, причем тут же, на усилителях, расставив ноги. Некоторые, правда, говорят, что не ему, а вообще отдаться. Через час после "вечера" желание тает. Через два - вовсе пропадает. Это один из случаев, когда понимаешь, отчего женщина, не желающая изменять мужу или любовнику, но остро чувствующая обаяние какого-нибудь мужчины, стремится убежать или запереться. Нужна передышка, немного времени в одиночестве, чтобы опомниться, перевести дух; желание было неглубоко.

Воденников соблазняет. Он хорош собой, ну, согласитесь, мальчики! Активен и наступателен. Изобретателен в образности и однообразен интонационно. В красноречии с монотонностью - успех всякого любовного объяснения. Я перечитал стихи Воденникова "с листа", там чуть ли и нет места интонации, с которой он их посылает залу. Он неврастеничен, что в некрасивом отвратительно, в красивом привлекает. "В чем судьба отказала ему?" (Достоевский - о Тургеневе). И откровенен до бесстыдства. Все время кажется, что выдает свои тайны, а доверие подкупает. Он любуется собой. В нарцисса естественно влюбляться нимфам.

Воденников - новый, еще молодой Кинчев. Но кинчевские поклонники - с "красным на черном" на устах взяли бы Смольный, если б пришлось, а возбужденные Воденниковым молодые люди выпьют лишнюю бутылку "Пепси-колы".

Воденников хорош с бокалом красного вина, чуть присев на усилитель, слушая стихи молоденьких девушек, которых пригласил читать - с ним. И хорош, властным жестом - правой рукой и чуть назад - останавливая скрипку. Он еще более хорош, когда выходит с раздраженным: "Как мне надоели эти женские голоса. Я никогда не думал, что прекрасные женские голоса могут быть так отвратительны". (О девушках, которых пригласил.) Истерика? Очаровательно! Интересно, отрепетирована ли. Но лучше всего он - после "концерта", обессилевший, опустошенный, точно не Воденников после сорока минут (кажется, чистого времени) чтения, а Мик Джеггер после трех часов напряженного движенья.

Воденников - звезда. Он ею родился. Но звезда уже разочарованная. А нет ничего прекраснее разочарованной звезды. Я одинаково не сомневаюсь и в необыкновенной одаренности его, и в том, что то, что он делает, - не поэзия. Да и почему поэзия - обязательно хорошо? Но поэзия не может держаться одним напором соблазна, только личной сексуальной энергетикой такого рода, что заставляет прощать то чрезмерность образности, то ее тривиальность. А поэзия в прощении не нуждается. Но все время вызывает вопрос: да что же тут такого. А ничего особенного. Просто слова: "Наедине с тобою, брат, // Хотел бы я побыть...".