Татьяна Луговская. Как знаю, как помню, как умею: Воспоминания, письма. Дневники. - М.: Аграф, 2001. - 384 с.

Воспоминания о детстве написать невозможно, поскольку детство от начала до конца вымысел. Это абсолютное время, соответствующее идеалу романтиков. Никогда более каждый человек не оказывается постоянно необыкновенным героем в необыкновенных обстоятельствах.

Впрочем, истинное значение всех этих обстоятельств понимает только ребенок. Не отягощенный опытом, он живет вне истории, но каждое мгновение может иметь для него эпохальное значение. Взрослея, он неминуемо оказывается втиснутым в предлагаемую систему координат, принимая как должное все, что предписывают ему традиции и условности. Природный глобализм напрочь излечивается глобализмом общественным. Взрослый слишком хорошо знает цену происходящему.

Поэтому в детстве стихи пишут все, и пишут хорошо, потому что пишут плохо. Большинство упорствующих продолжают писать плохо и в зрелом возрасте, но, к счастью, упорствующих не так много.

Писать о детстве все равно, что писать стихи, поэтому настоящих книг о детстве примерно столько же, сколько великих поэтов. "Детство Багрова внука" и "Детство Никиты", "Детство Люверс" и "Детство" Толстого. Назвать эти книги воспоминаниями просто невозможно.

Поэтому явление книги о детстве всегда событие.

Тем более в Советском Союзе, стране, где даже рядовых фронтовиков приучили вспоминать о войне по мемуарам маршала Жукова. Где индивидуальность была полностью подчинена функции винтика в слаженном механизме государства.

Тем удивительней явление книги "Я помню" Татьяны Луговской. Впервые она увидела свет в восьмидесятых и тогда же была переведена на иностранные языки (во Франции, к примеру, она была опубликована известнейшим издательством "Галлимар"). Недавно она была переиздана издательством "Аграф" в прекрасной серии "Символы времени".

Книга Татьяны Луговской действительно символ времени. И не столько прошедшего - первых десятилетий ХХ века, которым посвящена большая ее часть, - сколько будущего. Того времени, когда, хочется надеяться, в литературу вернется качество, без которого она не может существовать. Это качество - стиль.

В своем повествовании о далеком прошлом Луговская нашла главное - она нашла свой собственный неповторимый стиль. Именно то, что характеризует настоящего писателя.

Самое поразительное то, что проза Луговской лучится детством. В ней достоверно все от начала до конца. Есть стандартный набор персонажей: родные и близкие, пространство, ограниченное местом пребывания, эмоциональный ряд: от безмерного страдания, известного каждому ребенку, до невообразимой радости. И есть абсолютно чистый взгляд ребенка. О каких-то событиях, например о революции, рассказчица помнит со слов старших, но как-то мимолетно. Ее ощущения сконцентрировались в зрительном образе: "Белая собака и кровь на ней, и серая булыжная мостовая".

В книге Луговской мало правдоподобия. Это биография воображения. Это история постижения мира, дружелюбного и трепетного. Такой была атмосфера семьи Луговских, с ее царем Додоном и "просказками", с музыкой и андерсеновской неторопливостью. И, честное слово, ничего больше невозможно было сказать, чтобы понять, почему из этой семьи вышел поэт Владимир Луговской, почему Татьяна Луговская оказалась одарена своим счастливым даром.

Почти вся книга "Я помню" написана как большая лирическая поэма. Ее периоды хочется читать вслух, чтобы ощутить музыку речи. Ее можно цитировать страницу за страницей.

"Он выходил из глубины помещения, огромный, тонкий и согнутый, как удочка, на которую попалась рыба".

"Конечно, реветь было всегда приятно, но как можно бежать домой, не прихватив пирожного?"

"Этот пес так много прожил и пережил, что был уже не собакой, а человеком".

Эти фразы написаны взрослым человеком, но мир в них видят глаза ребенка.

А поэтому книга Татьяна Луговской бесконечно мудра. Это мудрость творца и поэта настолько, насколько каждый ребенок мудрец и поэт.

Пожалуй, "Я помню" Татьяны Луговской можно поставить в один ряд с таким шедевром русской словесности, как "Лето Господне" Ивана Шмелева. Их роднит плавная спокойность речи, обилие оттенков, внимание к детали, упоительное чувство обретенного детства. Именно так из многообразия быта, будто бы случайно сотканного в покрывало времени, и рождается ощущение эпохи: "Преданья старины глубокой, дела давно минувших дней".

Еромолинский С.А. О времени, о Булгакове, о себе. - М.: Аграф, 2002. - 448 с., 16 с. ил.

Вслед за книгой Татьяны Луговской издательство "Аграф" опубликовало книгу ее мужа Сергея Ермолинского. Человека, известного широкой публике прежде всего в качестве киносценариста, автора нашумевшего советского боевика "Неуловимые мстители".

Сергей Ермолинский умер в 1984 году. Ровесник века, он в раннем детстве успел написать письмо Льву Николаевичу Толстому и даже получил от него ответ. Великий писатель пожурил мальчика и посоветовал тому не заниматься литературой, поскольку это развивает тщеславие.

Совет классика был безусловно принят Ермолинским. Нет, писателем он стал, но смог избежать заразы тщеславия, от которой его предостерегал Лев Толстой.

И дело здесь не в масштабе Ермолинского-писателя. Большую часть его книги занимают воспоминания о Михаиле Булгакове, другом которого посчастливилось быть молодому кинодраматургу. И именно по ним можно судить об истинном даре Ермолинского.

Воспоминания о великих - дело не из легких. Даже если отбросить два абсолютных полюса безвкусия: с одной стороны, Надежду Мандельштам, у которой на два тома всего один хороший человек, да и тот свинья в ермолке, и Ирину Одоевцеву, у которой все "холосие", как меню кондитерской лавки, с другой стороны, и тогда золотая середина может быть не обозначена никак. Писать о великом - всегда задача неблагодарная, поскольку вольно или невольно автор судит о нем по себе. И тут неизбежно возникает противоречие: насколько воспоминатель способен понять выдающегося знакомца. Здесь не срабатывают общепринятые критерии: человек талантливый - иной уже просто по природе своего таланта. И попытка подогнать его под общепринятые стандарты либо дискредитирует сами стандарты, либо превращается в пляску на костях великого.

Невольно вспоминается цветаевское:

Критик ноя, нытик вторя:
Где же пушкинское? - Взрыд! -

Чувство меры...

Особенно эти недостатки проявляются на фоне великодушия великих: они, уходя, бескорыстно забирают с собой в вечность близких, превращая их в "вечных спутников". Неслучайно дом Ермолинского был одним из самых, не побоюсь этого слова, элитарных (просто по списку имен друживших с ним) домов в Москве. Почти уверен, что происходило это не только потому, что Сергей Ермолинский и Татьяна Луговская были необыкновенными людьми, но еще и потому, что дух Булгакова всегда сопровождал их.

И я убежден, что это был свободный выбор. Сергей Ермолинский был соизмерим с Михаилом Булгаковым. Не по писательскому дару, но по дару свободы, чести и порядочности.

"Воспоминания о Булгакове" прямо доказывают это. Впервые опубликованные в отрывках в журнале "Театр" в 1966 году, они задали тон почти всей мемуарной литературы об авторе "Мастера и Маргариты". Разумеется, они не открыли тему и, тем более, не закрыли ее. Подобно воспоминаниям Корнея Чуковского или Марины Цветаевой, они определили нравственные ориентиры всей возможной палитры литературы о писателе.

В те подцензурные времена воспоминания Ермолинского просто ошеломляли: о неблагонадежном Булгакове откровенно писали как о гении. Сергей Ермолинский обходил идеологические рифы с потрясающим изяществом. Он практически ни разу походя не лягнул того, кого надо было лягать, ни разу не покривил душой. И было очевидно, что интонацию рассказа мог определить только сам Булгаков.

Безусловно, Ермолинский давал себе отчет в том, о ком он писал. Здесь не было попытки прицепиться к имени, чтобы вывезти себя. Была потребность рассказать о том, о чем он не мог молчать.

Потому воспоминания о Булгакове и вышли искренними и по-толстовски звонкими. Они были прямо обращены против типичной практики, о которой французы говорили (Булгаков знал эту пословицу): "нам дарят штаны, когда у нас уже нет задницы".

"Воспоминания о Булгакове" Сергея Ермолинского и тогда, и сейчас к месту. Это ярчайший образец того, каким должен быть жанр воспоминаний. В них жив Булгаков, в них живо страшное сталинское время, в них залог жизни литературного и человеческого имени Сергея Ермолинского.