Питерское издательство "Ина-Пресс" до сих пор обещает книгу Юдит Херман (хотите - Герман) "Летний дом, позже", вышедшую в 1998 г. в западном Франкфурте и сейчас же ставшую событием в общеевропейской жизни. "Событие" для Запада - это массовый успех: престижные премии, фантастические продажи, гастроли автора по Европе с аншлагами, переводы на 12 языков...

Перевод на русский язык книги полностью тоже уже есть (сделан Александром Мильштейном, русским новеллистом, автором книги "Школа кибернетики" - "ОЛМА-ПРЕСС", 2002). Кроме того, некоторые рассказы существуют "по-русски", по крайней мере, в двух вариантах. Переводы "из Hermann" публиковались в "Неве", "Иностранной литературе", а также в провинциальных, почему-то довольно южных журналах: в Харькове, Днепропетровске и даже в одном, который выходит "черт знает где", как выразился мой информатор...

Европейский успех Юдит Херман странен. Ее называют "немецкой Вирджинией Вульф" и "голосом" (в немецких рецензиях используют слово "Sound") нового поколения: автор 70-го года рождения. Сравнивают с Майринком и возводят к Гюнтеру Грассу ("внуки Грасса" - о Херман и ее ровесниках). Пишут, что в своих рассказах она говорит, словно едва разжимая губы, и тут же сравнивают ее триумф с успехом рок-певца...

Чуть ли не на днях вышла вторая книга Херман "Nichts als Gespenster". Что-то вроде "Не что <иное>, как призраки" или "Ничего, кроме призраков". Название ей подходит.

Мне рассказывал ее переводчик, как она пригласила его встретиться, а когда он приехал, ее не оказалась, она скрылась, а потом написала ему, что иногда ей "нужно исчезать". А когда встретился с ней, она была настолько не похожа на свои фотографии, что он подумал: она ли это была? И это предположение ей к лицу. В давнем интервью она сказала о будущей книге, что это будет "тяжелый случай". (Что она имела в виду?) А в другой раз - что в книге будет "непреодолимое влечение" и "непостижимое очарование" ("unwiderstehlichen Sog... unergründlichen Bann"). Одна рецензия начинается словами: "Кто еще не писал о Юдит Херман?" Чем мы хуже?

Западные критики уже успели подискутировать: а не массовая ли литература Юдит Херман? Но и жанр, и масштабы ее произведений очень трудно совместить с обыкновенным представлением о популярном чтении: девять рассказов первой книги, наделавшей столько шума, и все очень небольшие. Еще труднее совместить с представлением о массовости сюжеты. Там же "ничего нет".

Какой-то недотепа покупает дряхлый дом, привозит смотреть его свою полуподругу. Надеется, что она там будет с ним жить, однако прямо не зовет. Она ждет. Потом дом сгорает (поджог?).

К другому недотепе (имя Чехова в рассказах Юдит всплывает), живущему в уединении с семьей, приезжает дочь старого друга, с которым у героя что-то произошло. Что - непонятно, но почему-то всех интересует: читателя, юную героиню. Она то ли раздражает героя, то ли нравится ему. Водит ее "показывать окрестности". Утром просыпается, а она уехала, "не желая его больше беспокоить".

Долго умирает полусумасшедшая старушка. "Кормить" ее приходят то ее дочь, то зять. А старушка подозревает, что они ее обкрадывают, и прячет деньги под матрасом. В конце она загорается от газовой горелки.

Ну и что тут интересного? Правда, загоревшись, старушка танцует, объятая пламенем. Но это ж надо еще добраться, сквозь текст, в котором ничего такого не происходит, до эффектных сцен - вроде той, где, рассердившись, мать разбрасывает по комнате запасные стеклянные глаза сына (он одноглазый) и кричит ему: "Подбирай, калека!" или: герой поднимается на холм и видит: на дереве висит и качается "кусок мяса... размером со взрослого человека"; он ведет туда жену, но никакого мяса, конечно, там уже нет.

Сюжеты с недостатком действия разнообразятся алкоголем, наркотиками и чуть-чуть сексом. Все это происходит замкнуто и бесстрастно - определяющие черты фривольностей Юдит. Повторяются географические названия (вроде Лунова) и имена. Речь идет о каком-то очень узком круге, в котором и циркулируют эти истории, здесь происходят или рассказываются. Это художественная богема, противопоставленная чуть не остальной Германии (которая "их" ненавидит, а "они" ненавидят ее - из заглавного рассказа). Сама мысль об этой "другой" Германии "machte alles kaputt" (в любом переводе категоричность теряется). Остается выяснить, почему Германии (читателям-немцам) это нравится.

В этом узком кругу пьют вино, нюхают кокаин и, не выходя за пределы круга, друг с другом трахаются (voegeln). Трахаются, вероятно, чаще, чем об этом говорится. Наркотики не переживаются ни как несчастье, ни как какой-то выход (философский, социальный, поэтический). Они просто есть и все, и почему бы нет? К ним почти нет отношения. Секс не описывается, а упоминается - и не по этикетным причинам, а потому, что он также безразличен.

Тем не менее, нежные европейцы поспорили и о том, не безнравственны ли рассказы Юдит, - с напряжением, с которым мы некогда обсуждали Владимира Сорокина. Остается предположить, что возможная безнравственность, которая одним нравится (и именно она), а другим нет, здесь связана с чем-то более глубоким, чем физиологические откровения, окказиональная лексика или наркопафос. И будет ли нам понятно это что-то, в котором тут все дело?

И все хвалебные рецензии о Юдит переполнены восхищением "языком" ее рассказов: очень точным, "ничего лишнего" и проч. Георгий Адамович, не любивший Лескова, раздраженно замечал: когда говорят, что у женщины "красивые глаза" (со ссылкой на Чехова), это значит, что она некрасива, когда говорят, что у писателя прекрасный язык, это значит, что больше у него и нет ничего.

Меня заинтриговали отзывы критиков о языке Юдит Херман. Но ее стиль превзошел все ожидания. Не то что нет лишнего, но, пока не привыкнешь, кажется: и необходимого. Если говорят: скупой язык, то, продолжая экономическую ассоциацию, тут - "жадный язык". Чрезмерная бедность, которую хочется заподозрить в притворстве, как богача в пиджаке с вытертыми локтями. Переводы на русский неизбежно (Юдит сказала бы: "das ließ sich nicht vermeiden") обогащают этот язык. "У нас" просто нет таких конструкций и интонаций.

Холодный, чуть кислый, чуть жесткий, поток минеральной немецкой речи слегка подкрашен розовым сиропом перверсии. Женские пальцы, и особенно на ногах, - маленькие, нежные, беззащитные - оживляют взгляд повествовательницы. Несопоставленность внутреннего предпочтения с реальной сексуальной практикой в рассказывающей героине поддерживает в ней постороннего наблюдателя. В рассказе "Соня", единственном от мужского лица, секс повествователя с заглавной героиней почти невозможен "как если бы это был инцест". Возможно, как и у целомудренного Пруста, замаскирована иная однородность. Женские слабенькие пальчики с ноготками и рассматривались вполне по-матерински.

И значит, мы опять приходим к тому, что тут "ничего нет" (или, в сексуально-романическом контексте: "ничего не было") - в языке, как и в сюжете. Вероятно, все дело в этом отсутствии. Критики, не умея или не решаясь назвать то, в чем дело, говорят о точном языке или "обыкновенной жизни". Будто "обыкновенной жизнью" в литературе удивишь, и ее изображение обеспечит успех. Обыкновенный же читатель, не профессионал, "скупой язык" как достоинство и не заметит. А вот то, что "ничего нет", пустоту, все "чувствуют".

Юдит говорила о своей прозе: "я хочу работать с пустыми местами". И о том, что ее проза выросла из пейзажа Восточного Берлина после "падения Стены"... Эти мотивы и павшей, снесенной стены, и самой "стены", еще целой, стоящей отдельно: стены не чего-то, а самой по себе; стены-ни-чего - важны. "...Когда все здесь немного напоминало руины, и было красиво, и царила меланхолия, все было так, как в этих рассказах" (Юдит). Руины - это ведь и есть либо готовящаяся пустота, либо ее оформление, указание на нее.

Я думаю, лет десять назад поэтизация руин-пустот не могла бы иметь такого успеха. Поэтизация - это всегда ответ и спасение. Когда распадаются семейные связи, поэтизируется адюльтер. Когда кругом война, появляются герои, их подвиги и даже парадоксальный поиск войны как места и времени для них... Объяснение успеха Юдит Херман, конечно, не в узко-немецких проблемах. Вспоминаю сильное литературное впечатление 97-го года: роман Майкла Каннингема "Дом на краю (в оригинале - в конце) света" (перевод Дмитрия Веденяпина). Роман, кажется, 90-го года, Каннингем получил Пулицеровскую премию в 99-м, почти в то же время, как Юдит Херман - Клейстовскую.

Заметим, у Каннингема - тоже дом. И тоже строится-восстанавливается, "приводится в порядок". И чем больше "восстанавливается", тем ближе к падению: у Херман - буквальному. Сам дом хоть на краю, хоть в конце света - это образ дома невозможного. Недостижимого. Несуществующего.

"Дом" - прежде всего "там внутри": некоторая совместная общая жизнь обитателей. Брешь в стене или снесенная стена - прекращение защищенной общей жизни. Эту болезненную поэтизацию дома-руины "мы" поймем лишь отчасти, потому что "у нас" едва ли когда вообще был, а за годы социализма и вовсе скомпрометирован западный пафос со-жительства, со-трудничества, со-участия. У Юдит Херман происходит последовательное, поступательное, вероятно - и привлекающее, от-деление: "своего круга" от остальных, затем "себя" внутри круга.

Как всякий пишущий читатель, я тоже хочу сравнить Херман: с писателем, о существовании которого Юдит, верно, не подозревает. Что-то подобное делал (делала) "Георгий Песков", иначе - Елена Дейша-Сионицкая (1885-1977), прозаик-эмигрант (тоже любившая "исчезать"), покинувшая руины России и увезшая их с собой, как Юдит Херман "вернулась" на руины Восточного Берлина - в место, наиболее ей адекватное. Мне всегда казалось, что подлинная ностальгия - не об отсутствующем, а находящемся рядом, но "несовершенно" воплотившемся.

Связи с Россией Юдит "в жизни" скрывает, в литературе рассказывает. Тон книге "про дом" задает рассказ "Красные кораллы", первая половина которого - меланхоличная история о грешившей в России прабабушке. Какова бы ни была дистанция между рассказчиком и автором, но "первое лицо" повествования всегда имеет над читателем власть. Полурусская (или иначе: то ли полурусская, потому что не до конца определено) новорожденная бабушка героини ли, автора, возвращается в Германию, как Моисей, в корзинке. То есть будущее отчуждение рождается вместе с ней, она его с собой привозит. Вот и истоки новой немецкой прозы.

Доля "русской" крови, конечно, постепенно уменьшается, в героине (или в авторе) уже вполне символическая. Но почему-то (вот ведь трогательно для русского читателя) приобретает принципиальное значение. Тут двойное, для нашей российской размытости и перемешанности почти экзотическое отчуждение: национальное, лучше сказать, чтоб учесть все тонкости происхождения, - культурное и социальное - незаконнорожденность, которая помнится и тоже интерпретируется культурологически: незаконная правнучка иной культуры.

Эти "отчуждающие незаконности" с женской тщательностью собираются и трепетно хранятся. На них наслаивается отчуждение "своего круга": художники в крестьянско-пролетарской стране. Затем: сексуальное полуотчуждение героини среди мужчин и напряженное, не вполне естественное, потому что полуоткровенное положение среди подруг... Ко всему этому - зоркий, не оставляющий в покое ни одну деталь, скорее любопытный, чем заинтересованный взгляд рассказчика... И получим прозу, отмечать странное обаяние которой, кажется, стало общим местом критики.