• Хромов В.К. Пирушка с Хромовым. - М., 2002.
• Воденников Д. Мужчины тоже могут имитировать оргазм. - М.: ОГИ, 2002.
• Давыдов Д. Добро. - М., Автохтон. 2002.

Подбор книг в моем обзоре, на первый взгляд, случаен. Однако это не совсем так. Мне хотелось бы избежать ненужных и притянутых за уши параллелей между стихами трех таких непохожих авторов, но есть один момент, который позволил их объединить. Скорее, невольно получился как бы вертикальный срез современной поэзии. Все три автора принадлежат разным поколениям в современной литературе. Причем общего у младшего, Данилы Давыдова, оказывается мало не только со старшим, Валентином Хромовым, но и с близким, казалось бы, по возрасту Дмитрием Воденниковым. За полвека изменился удельный вес слова. Он снизился. И все труднее становится возвращать словам их первоначальные смыслы. Не настаивая на этом связующем звене, я все же прошу читателя не считать части обзора собраньем совсем уж пестрых глав.

Валентин Константинович Хромов - личность легендарная. Он входил в группу Черткова, бывшей первой московской андерграундной группой. Они собирались на мансарде Галины Андреевой. Черткова посадили, Станислав Красовицкий (тоже член этой группы) проклял свое творчество и стал священником. Хромов избежал столь резких поворотов в своей судьбе и остался в тени.

Книга, о которой я буду говорить, - "Пирушка с Хромовым" - 1-й сборник 69-летнего поэта, изданный, как это сказано в аннотации, силами друзей в количестве 20 экземпляров. Хромов был больше известен как поэт-палиндромист, вот и в этот сборник входит палиндромная поэма. Но главное в книге - это лирические стихи. Производят они впечатление двойственное. Прихотливая и немного вычурная, можно сказать, футуристическая рифмовка (брезжит - побережий, коварство - раскровавиться) сочетается с вполне традиционными мотивами - лес, деревня, село. Стихотворение "Как я сделался Есениным" отсылает, разумеется, к Маяковскому - "Как я сделался собакой". Сочетание Маяковского и Есенина дает неожиданный результат. Щемящая нота грусти облекается в "железный стих". Противоречие только кажущееся. Ведь если вспомнить "Скрипку и немножко нервно", то там Владим Владимыч если и не навязывается в меланхолишке черной, то не грохочет, а жалобно упрашивает: "Давайте жить вместе, а?" Выплакаться и выговориться хочется и Хромову.

Еще один беззвездный вечер
С отчетливостью просторечий.
Невесть откуда песня.
Возьми и захрусти листва,
А сук возьми и тресни.
И лепет лебеды приплюснут -
Грустно, не то слово,
Словно не по-русски.

Хочется ответить: как раз по-русски. Но спотыкаешься и понимаешь, что стихи Хромова не о природе и не о погоде, как это кажется на первый взгляд. Это стихи о словах. Именно слово - главный герой стихов Хромова.

Сквозь зелени
и всполошенных духов
Рассеяны
Пары витиеватых буков.

Буков - деревьев или букв? Двоякое прочтение вполне возможно. Хромова интересуют слова - и уже - буквы. Отсюда - прихотливые и вычурные рифмы, отсюда - непонятные "лечуни" (и от Хлебникова, разумеется, тоже). Вот и оборачиваются есенинские жалобы лингвистическим интересом к дебрям языка. Хромов пробует слова на вкус, поворачивает их и так, и этак, и вот что выходит.

Цвель цвель зацвелькали цвелью
Листья заиндевевшие
Мель мель метет метелью
Листья пожелтевшие
Шу шу шумом крепчает
И вдоль берегов не спеша
Шаткий камыш качает
Ветер шуршаньем шурша

Это отрывок из стихотворения с названием "Цвельшукар" и с эпиграфом из Даля:

Взойду я, взойду я на гой-гой-гой,
Ударю, ударю в ци виль-виль-виль.

Так что Хлебников впрямую здесь ни при чем. При чем - русский фольклор, откуда вся наша литература родом. И Хромов это чувствует острее многих.

Трехчастная композиция книги Дмитрия Воденникова напоминает классические тезу, антитезу и синтез. Теза - "Цветущий цикл", где все задано, но ничего не решено. Там автор рассыпается на запахи, звуки, цветные осколки, как в детском калейдоскопе. "Так пусть же будет жизнь благословенна" - лейтмотив этой части. Но за всем этим цветным великолепием, за всей этой утверждающей (и самоутверждающейся) роскошью, за "неистовым цветеньем" - невысказанное сомненье в собственной состоятельности. Все эти "я хочу, я требую" слишком уж настойчивы, чтобы произвести впечатление уверенности. Если и есть в этом голосе уверенность в своей правоте, то ведь есть же и надрыв. Появляется чувство, что поэту тяжело держать эту ноту.

Тут необходимо отступление. О Воденникове принято писать не просто как об артисте, но скорее как о шоумене, который искусно делает подсветку там, где это необходимо, который точно знает, где убавить голос, а где пустить фоном "восторженные аплодисменты". Воденников - провокатор: хотите еще - будет вам еще - смотрите, как я умею. Между тем, строка "Я разыграл себя как карту, как спектакль" свидетельствует, на мой взгляд, как раз о самоотдаче (как хочется поэту, чтобы она была безотчетной). Все дело тут, мне кажется, в том, что Воденникову, как мало кому из современных поэтов, физически необходим читатель, тут он солидарен с Мандельштамом ("Читателя, советчика, врача!"). Воденников органически нуждается в соучастии. Это не работа на публику, а скорее работа с теми, кто подставит плечо. Воденников пытается перепрыгнуть собственный "неомодернизм" и поговорить не "о доблестях, о подвигах, о славе", а о близких каждому вещах - о любви, о жизни и смерти.

Мне кажется, что в своей новой книге автор приблизился к чему-то очень важному. Это уже не стилизованный "Репейник" и не "Как нужно жить, чтоб быть любимым", где Воденников описывает несколько снов Дмитрия Борисовича. Эта книга - попытка разговора. Перефразируя самого поэта, можно сказать, что в его стихах формулы утвержденья похожи на формулы отрицанья.

Антитеза - она же центральная часть - собственно, продолжает образность "Цветущего цикла". Там так же "грубо и наглядно" даны вкусовые, зрительные и прочие ощущения. Кажется, что у поэта не 5 чувств, а раза в два больше. Или, если без гипербол, каждое чувство удвоено.

А ты гордись, что в наши времена -
горчайших яблок, поздних подозрений -
тебе достался целый мир, и я,
и густо-розовый
безвременник осенний.

Воденников сам осознает, что слишком много всего, что и земля "напичкана по горло", что "одно сплошное цветное стихотворенье" заполняет собой весь рот. В этом смысле Дмитрий Воденников - поэт антипустоты. Сейчас много авторов, пишущих об отраженных отражениях, почти потусторонних. Воденников - это воплощение. Его картина мира, конечно, изломана, но при всей изломанности есть цельность. "И с этим ничего нельзя поделать".

Вернемся. Во второй части настойчивость (почти маниакальная) "Цветущего цикла" сменяется чувством холода, одиночества ("мне холодно, как никогда еще"), оставленности. Но опять - желание быть с кем-то, ощущать тепло и самому давать тепло. Воденников не просто просит "защиты и пощады", он сам готов поддержать, дать руку ("ведь ты же мой товарищ").

Приведенная цитата - из третьей части книги, из "Приложения", быть может, самого существенного из всего, что есть в сборнике. Собственно, это "минипоэма конца", в буквальном смысле этого слова. (Воденников, кстати, очень близок Цветаевой - тот же максимализм, обилие тире-мостиков между эмоциями.) Стихотворение длится и никак не может окончится.

Я - спас тебя, мой соловьиный вывих,
соболий выдох, лошадиный храп. -
Теперь я должен знать где мой - отдельный! - выход,
стоп-кран, трамплин,
огнетушитель, трап.

Я должен знать, где мой - прощальный - выход,
высокий купол, ноги - в темноту.
...Стихотворение кончается - как выхлоп.
Я с этим - согласиться не могу.

Опять - избыток, "прощальный ливень ягод и обид" хлещет, и не в силах поэта его прекратить. В последней части соединяется напор "Цветущего цикла" и прерывистое дыхание центральной части. Это какое-то экстатическое умирание, продолжающееся, когда, казалось бы, продолжаться уже нечему.

"Я научу мужчин о жизни говорить" - конечно, это Ахматова ("Я научила женщин говорить"). Говорить-то мы умеем. Но думаю, что сказать так, как поэт Дмитрий Воденников, могут немногие.

Новая книга молодого автора Данилы Давыдова "Добро", выпущенная в издательстве "Автохтон", - третья по счету. Как известно, три - это сакральное число, поэтому можно говорить об этой книге особо. Давыдов - автор непростой. Поверхностное впечатление такое - явный постмодернист, учитывающий опыт Пригова, в первую очередь. Приговские интонации - это стеб, безразличие к предметному ряду (грубо говоря, все равно, о чем писать, и так выйдут стихи - даже не стихи в обычном понимании, а тексты). Но прочитывается и Александр Анашевич с его полудекадентским культом смерти, вниманием к пограничным ситуациям.

Веревка оборвалась
А ты не прекословь
Теперь одна осталась
Безбрежная любовь
Вот так скажи компьютеру
А он тебе в ответ
Картинку нарисует
И шумана споет.

Легкость, игривость, шутовство, а вместе с тем все тот же старый надлом. Сказать-то про безбрежную любовь некому - разве что компьютеру. Шуман - с маленькой буквы, это ходовой прием современной литературы, но у Давыдова он приобретает окраску полной обезличенности.

Вот автор на встрече с Умберто Эко. С явной насмешливостью говорится об отце постмодернизма, пытающемся изречь некие вечные, получается, что избитые, истины. В стихотворный реестр попадают знакомые лирического героя, которые его интересуют гораздо больше, чем знаменитый автор. Мир рассыпался на звенья, осколки, молекулы - нет - мельче - атомы.

и автор натешившись всласть
уползает в свое отсутствие.

Тут прочитывается знаменитый тезис о "смерти автора", но его пафосность снимается - речь идет не о смерти (пусть в переносном смысле) и не о чем-нибудь таком, а о простом отсутствии, освещаемом не солнцем, а электрической лампочкой в 220 вольт.

Давыдов по возможности самоустраняется из своих текстов, но нет и масок, свойственных Пригову или тому же Анашевичу. Персонажи Давыдова так же безличны, как и он сам. (А может быть, нет?)

в ночной жаре идут войска
солдаты тоньше волоска
их полководец Тохтамыш
похож на высохший камыш.

Впечатление, что Тохтамыш - взят ради рифмы - камыш. С другой стороны, это явная перифраза паскалевского сравнения человека с мыслящим тростником. Все в этом четверостишии перепутано - и то, что ночью - жара, и то, что носители боевого духа - тоньше волоска. Опять отсутствие, опять тени без оболочек, опять пост - и даже неважно, что после - может быть, ничего?

"Не первый ты на их веку" - это Давыдов. Сравнение со строчками Всеволода Некрасова "ты не первый, не последний, не какой-нибудь, а средний" в данном случае не работает. Потому что герой Давыдова и не ставит себе задачи быть первым или последним, но никаким тоже быть не хочется.

Когда окружающий мир не устраивает, можно, как романтики, упразднить мир, а можно отойти в сторону. Данила Давыдов выбрал последнее.