Когда-то молодой Гилберт Кийт Честертон сказал своей невесте, что "переменит журналистику, сделав ее поэзией". И сдержал свое слово. Его эссе (а их он написал свыше пяти тысяч!) поразили англичан. Благодаря прекрасному переводу Натальи Трауберг мы можем сегодня на примере биографии Чарлза Диккенса оценить изящество и мощь Честертона-эссеиста.

Давайте зададимся вопросом: в чем задача биографа? Вот ответ, который тотчас приходит в голову: биограф должен как можно точнее и полнее воспроизвести перед читателем жизнь того, о ком пишет. Для этого он изучает гору материалов, роется в архивах, вытаскивает на свет неизвестные доселе факты. Хорошая биография, кажется нам, - это та, в которой жизнь героя описана чуть ли не по минутам.

А что бы вы сказали о биографии, где факты не в чести? О биографии, автор которой мало заботится о достоверности и запросто может приписать другому сочиненное им самим выражение? О биографии, построенной на авторских догадках и размышлениях? Многие, наверное, посчитают, что такая книга не имеет ни ценности, ни смысла.

И окажутся неправы. По крайней мере, в том случае, когда речь идет о Гилберте Кийте Честертоне.

В 2002 году в издательстве "Радуга" вышла его книга "Чарлз Диккенс". Достаточно пролистать эту биографию, чтобы увидеть, как она необычна. В глаза сразу бросается почти полное отсутствие дат. Точно обозначено лишь рождение Диккенса - 7 февраля 1812 года. Все остальные даты (в том числе, и дата смерти) растворяются в тексте, словно писатель - вне времени. Для Честертона он как будто и не умер: после главы "Конец жизни", которая в традиционной биографии почти наверняка стала бы завершающей, идут еще три, причем одна из них называется "Несколько слов о будущем Диккенса". В отличие от обычных биографов, Честертона интересует не то, что известно о его герое, а то, на что еще не обратили внимания. В книге то и дело встречаются фразы вроде: "Мне кажется, никто этого не замечал, даже сам Диккенс" или: "Поистине поразительно, что этого никто не замечает..."

Такое построение биографии не случайно. Вот что пишет автор:

"Я намеренно касался в этой книге таких событий в жизни Диккенса, которые не то чтобы значительны (все может быть значительным, даже те миллионы случайностей, о которых никто нигде не упоминает), но хоть как-то поясняют мое представление о нем. Я неуклонно и не стесняясь следую этому методу, потому что невероятно глубока пропасть между двумя типами книг: одни пытаются передать все доступные изучению факты, другие (скажем, эта) хотят рассказать, какие мысли и выводы можно из этих фактов извлечь".

Пропасть, о которой пишет Честертон, может сильно сказаться при переводе. Если биографии первого типа плохой перевод калечит, то второго - попросту убивает. В самом деле: если переводчик не слишком хорошо справился со стилем, но точно передал факты, то в первом случае книга хотя бы останется информативной. Но если суконным языком перевести такую биографию, какие писал Честертон, ценность ее станет равной нулю. Представьте, что вместо увлеченного и остроумного собеседника вам подсунут косноязычного зануду, неспособного толком выразить свои мысли.

К счастью, Честертон, заговорив при помощи Натальи Трауберг по-русски, остался все тем же блистательным спорщиком, с которым можно беседовать за бутылкой вина всю ночь напролет. В переводе автор "Отца Брауна" и замечательный эссеист столь же полнокровен и осязаем, как в оригинале.

Едва ли не каждая фраза Честертона - афоризм, для которого губительна даже малейшая корявость, но переводчица прекрасно справилась с трудной задачей. Достаточно сказать, что "русского" Честертона хочется цитировать. Уже самые первые страницы полны крылатых выражений.

"Люди чувствуют, что Диккенс - великий писатель, даже если он плохо писал. Он признан классиком - королем, которого можно предать, но свергнуть уже нельзя" (стр. 18).

"Великий" - первый эпитет, который самый строгий наш критик применяет к Диккенсу, и последний из эпитетов, которые этот же критик применяет к себе. Мы не смеем приравнивать себя к великим, даже если почитаем себя выше их" (стр. 19).

"Есть великие, рядом с которыми все кажутся мелкими. Однако поистине велик тот, с кем каждый чувствует себя великим" (стр. 23).

И в таком духе - страница за страницей, на протяжении всей книги.

Найдется, может быть, только две-три фразы, в которых мысль автора выражена не кристально четко. Например, говоря о Манталини, Честертон утверждает, что "он, как и все великие комические персонажи Диккенса, практически не поддается критике". (Of him, as of all the really great comic characters of Dickens, it is impossible to speak with any critical adequacy.) В переводе акцент несколько сместился: "О нем, как и о всех великих комических персонажах Диккенса, нельзя рассказать со стороны".

Но, как я уже сказал, таких мест в книге всего лишь несколько. Во время чтения возникает ощущение, что общаешься с великим англичанином без посредников и барьеров - переводчица словно перевоплотилась в Честертона. Послушайте, как эмоционально звучат слова, описывающие отношение Диккенса к Америке. (Сегодня они даже еще более актуальны, чем тогда, когда были написаны.)

"Диккенс разочаровался в Америке и вознегодовал против тирании общественного мнения не только потому, что был типичным англичанином, то есть ярым приверженцем личной свободы. Разочарование его можно объяснить и тем менее личным и ясным недовольством, о котором я говорил: ему было противно, что американцы вечно красуются перед зеркалом; он не вытерпел тирании большинства не столько потому, что от нее страдало меньшинство, сколько потому, что большинство проявляло такое тупое и повальное самодовольство. Его мучило, что эта самодовольная страна так огромна, так едина, так благополучна. Ее самоудовлетворенность раздражала его больше, чем ее гнев. Одна мысль о неисчислимых миллионах, твердящих в один голос, что Вашингтон - величайший человек на свете, а королева живет в Тауэре, терзала его мятежный ум, словно кошмар. <...> Среди прочего он сказал такие слова: "...я очень боюсь, что самый тяжкий удар, какой когда-либо наносили свободе, нанесет эта страна, ибо она не стала примером для всего мира".

Предсказание это еще не сбылось, но никто не вправе утверждать, что оно неверно".

Пророческие слова, не правда ли?

В статье "О Честертоне - эссеисте" Наталья Трауберг упоминает, что "еще женихом Честертон писал своей Франсис, что "переменит журналистику, сделав ее поэзией". Так оно и случилось.

Чтобы сделать свою прозу более выразительной, Честертон использует некоторые поэтические приемы. Один из самых заметных - тавтология. Вот как, например, он пишет о взглядах критика Джона Гиссинга (стр.20):

"Джордж Гиссинг <...> замечает, что Диккенс вырос в жестоком и мрачном мире. Он говорит о грубой пище, драках, похабных шутках и называет этот мир жестоким и мрачным".

Вот еще несколько повторов:

"Сама радость стала безрадостной" (стр. 21).

"Некоторые поговорки так хороши, что бессознательная поэзия проступает в них даже сквозь сознательный юмор" (стр. 51).

"Когда мы запираем дом снаружи, мы от него отделены. Когда мы запираем улицу, мы отделены от нее".

"Действительно, вначале не Сеймура пригласили иллюстрировать Диккенса, а Диккенса - иллюстрировать Сеймура". (Курсив везде мой - М.Л.)

Таких примеров в книге множество, и Наталья Трауберг аккуратно их отслеживает. Однако стоит заметить, что она исключила некоторые особенно длинные повторяющиеся конструкции - вероятно, чтобы сделать текст легче и динамичнее. (Ведь русская фраза и без того получается длиннее английской.) Вот одно из таких мест (стр.102):

"Сэр Артур Конан Дойл может гордо поднять голову: из всей теперешней литературы только его героя знают все. Однако ему придется печально ее опустить, припомнив, что из рассказов о Шерлоке Холмсе знают только Шерлока Холмса".

В оригинале эта мысль звучит так:

"Sir Arthur Conan Doyle would no doubt be justified in rearing his head to the stars, remembering that Sherlock Holmes is the only really familiar figure in modern fiction. But let him droop that head again with a gentle sadness, remembering that if Sherlock Holmes is the only familiar figure in modern fiction Sherlock Holmes is also the only familiar figure in the Sherlock Holmes tales".

Как мы видим, автор счел нужным целиком повторить длинную конструкцию, выделенную курсивом. А переводчица, наперекор воле автора, посчитала нужным эту длинную конструкцию выкинуть. Кроме того, упрощая это предложение, она несколько "присушила" поэтическую натуру Честертона: в оригинале сказано буквально "может вознести голову к звездам", а в переводе оказалось более прозаическое "может гордо поднять голову". Наверное, это несущественная деталь, но все же. В любом случае, такая подмена - редкость: Наталья Трауберг почти всегда выдерживает букву оригинала.

Вообще, надо сказать, что Честертону повезло. Нехудожественную литературу у нас часто переводят случайные люди, не знакомые ни со стилем автора, ни с его взглядами. В результате появляются сомнительные тексты, которые издательства выдают за интеллектуальную литературу. По счастью, биографию Диккенса переводил настоящий мастер. Столь удачная работа появилась не на пустом месте: Наталья Трауберг много занималась творчеством Честертона. Вот что она пишет в послесловии к сборнику рассказов Честертона "Конец премудрости" (Вагриус, 2001): "Сейчас я была в Оксфорде, сидела в кресле Честертона, смотрела на его портреты и разбиралась в материалах". Трауберг с детства любила этого писателя, перевела целый ряд его художественных и публицистических произведений (в том числе недавно найденные рассказы), написала о нем несколько статей. Поэтому неудивительно, что на русского читателя Честертон-эссеист производит не менее ошеломляющее впечатление, чем в свое время на английского.