Впрочем, грызуны будут в конце. Сперва о насекомоядных. Сравнивать писателей с ежами после трогательной статьи Ирины Роднянской про заплутавшего в тумане гамбургского ежика стало модно. Желая соответствовать, я тоже припас подходящую к случаю историю, которую сейчас и воспроизведу.

Итак, шагает по дороге стадо ежей. Впереди - самый главный еж. Выходит вся эта компания на полянку, и главный еж командует: "Ежики, стоять!" Все останавливаются. "Ежики, пастись!" Ежики начинают пастись. Главный еж смотрит на них и умиленно произносит: "Нет, ну чем не кони?!"

Признаться, я не встречал более внятного описания нашего литературного сегодня. Точнее - взаимоотношений критика и писателей. Чуть не все 90-е мы убеждали сами себя и друг друга в том, что с литературой у нас все в порядке, жива-здорова, авторы толстых журналов без пяти минут живые классики, в общем, десятилетье у нас на дворе - замечательное. Стоило кому-то выразить сомнение во всем вышеперечисленном, как ему тут же хором объясняли, что нехорошо рубить сук, на котором сидишь, и вообще - есть же нормы цехового приличия. Занятно, что на самом деле статей в защиту русской литературы от злокозненных посягательств за этот период появилось на порядок больше, чем попыток высказаться по поводу неблагополучия в Датском королевстве. Последние - от "Поминок по советской литературе" Виктора Ерофеева до "Сумерек литературы" Аллы Латыниной - вообще можно по пальцам пересчитать.

Рубеж десятилетий, (он же - граница веков и тысячелетий) естественным образом спровоцировал критиков на подведение итогов. Стали появляться перечни достигнутого. Вслед за списком Немзера, включавшим 30 претендентов на бессмертие, свои варианты - покороче, но тоже весьма внушительные - представили Павел Басинский, Евгений Ермолин, Мария Ремизова и др.

За всем этим парадом практически незамеченным осталось одно маленькое обстоятельство: литературная критика как экспертный институт хронически не справляется со своей основной задачей - задачей отбора. Попытаюсь объясниться.

В октябре 1917 года в нашей стране произошел государственный переворот. Событие это, конечно, было и само по себе малоприятным, но для литературы основные несчастья оказались впереди. Едва укрепившись, советская власть озаботилась ликвидацией безграмотности. Напомню, что речь идет о тех временах, когда государственные кампании еще, как правило, не затухали на стадии пиара и разворовывания отпущенных средств. В результате подавляющее большинство наших сограждан выучились не только читать, но и писать, плоды какового обстоятельства мы сегодня и пожинаем. Пишут в нашей стране по-прежнему очень много. И, несмотря на все разговоры о катастрофическом падении престижа писательской профессии и т.д., количество пишущих снижаться категорически не желает.

В таких условиях, когда все написанное невозможно опубликовать, а все опубликованное - прочесть, функции критики, на мой взгляд, до некоторой степени меняются. Критик как человек, профессионально посвятивший себя чтению и разговору о прочитанном, должен создавать своего рода культурный канон, определять те главные произведения, не читать которые стыдно. И если В.Белинский мог обозревать все подряд, если В.Брюсов с Н.Гумилевым могли позволить себе отзываться чуть не на все вышедшие стихотворные сборники, то задача современного критика, мне кажется, состоит, прежде всего, в том, чтобы определить в меру своих сил, своего вкуса, о чем из написанного и опубликованного вообще стоит всерьез говорить. На кого нужно обратить внимание, а от кого лучше отойти в сторону. То есть, повторюсь, критик сегодня выполняет функцию не столько описания, сколько отбора.

Понятно, что таких главных вещей по определению не может быть много. Когда мне говорят, что в 1990-е гг. работали три десятка замечательных прозаиков, каждый из которых написал несколько замечательных романов, повестей, рассказов, то все пять лет моего высшего гуманитарного согласно протестуют, ибо я знаю, что не бывало в истории русской литературы периода, когда одновременно творило бы такое созвездие талантов. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Так просто не бывает.

Мне странно читать, как серьезный критик, обозревая очередные номера толстых журналов, удивленно констатирует: "На крупную прозу в мае, видно, недород", и тут же, словно спохватившись, обнадеживает: "Зато с рассказами полный порядок. На любой вкус". Это за один-то месяц!

Я не верю, когда тот же критик утверждает, что из 32 обитателей букеровского шорт-листа 15 - "вполне конкурентоспособны". 15 сильных романов за год! Несчастная русская литература!

Я недоумеваю, когда его молодая коллега ликующе сообщает: "Мне в прошедшем году удалось прочитать в "толстых" журналах столько хорошего", и обижается, что критика не все "хорошее" отметила и оценила.

И тут от частностей пора переходить к обобщениям. Существует классическая эпиграмма В.Маяковского: "Если Лесков близ Толстого клоп, / То какой же надобен микроскоп, / Чтоб был бы виден / Владимир Лидин?" Так вот, весь вопрос в том, каким микроскопом мы пользуемся. У меня складывается впечатление, что некоторые из моих коллег по случаю увели из ближайшей биолаборатории что посильнее. По мне же, так микроскоп не нужен вовсе. Более того, как инструмент критического обзора и анализа он крайне вреден. Каким аршином меряем классическую русскую литературу, таким давайте мерить и современную. Иной подход унижает тех самых писателей, которых мы вроде бы изо всех сил стремимся защитить.

Между тем, последние лет 10 критика наша (повторю - речь идет не о конкретных критиках, а о критике как институте) занимается по преимуществу игрой на понижение. На понижение критериев оценки, прежде всего. Из статьи в статью, из обзора в обзор кочуют формулировки вроде "крепкая проза", "профессионально написанный роман", "качественный текст". Да, еще мое любимое: "грамотная вещь" (см. выше о ликбезе). Формулировки эти выдаются за похвалы, но не мешало бы помнить, что писатели - существа ранимые. Иной от таких похвал может и веревку начать намыливать.

Критики соревнуются в пестовании второразрядных дарований, забыв о том, что подобного рода бережливость входит в число добродетелей литературоведа, а не критика. Это историку литературы пристало любоваться писателями второго-третьего рядов. Критика все же - совсем иное ремесло. Добрый критик - это оксюморон. Критик должен быть злым. Профессия обязывает. Если критик хвалит больше десятой части всего прочитанного - он обманывает читателей и развращает писателей. Вместо умиления при виде мирно пасущихся ежиков, критику неплохо бы трезво сознавать: "Да, совсем не кони. Высота в холке не та. Даже на пони не тянут, если честно". Образец здравого критического подхода дал, мне кажется, Мандельштам в "Литературной Москве", предложив "откинуть совершенно несостоятельного и невразумительного Крученых, и вовсе не потому, что он левый и крайний, а потому, что есть же на свете просто ерунда". Чеканная формула. Почаще бы ее вспоминать. И применять.

Прошу понять меня правильно. Я не считаю 90-е годы потерянным десятилетием, мне не кажется, что русская литература переживает небывалый кризис, я не вижу особых причин говорить о "сумерках литературы". Я думаю, что с литературой как раз все более или менее в порядке. Странным мне кажется только общий настрой литературных критиков и обозревателей. "Больше поэтов, хороших и разных" - лозунг, может, и красивый, но имеющий мало отношения к реальности. Как к современной Маяковскому, так и к современной нам. Писателей много не бывает и быть не должно. Талант явление редкое, и аморально растить на неоправданных комплиментах целое поколение литературных хорошистов. От повторения слова "халва" во рту слаще не становится, поэтому имеет смысл называть халвой только то, что ей на самом деле является. Хорошие писатели никуда не делись, только их не 20-30, а 4-5. Как и должно быть. Вот и всё.

Поэтому когда И.Роднянская, говоря о расколе писателей на "демократов" и "патриотов", сожалеет: "Крайне грустно, что полностью угас интерес к таким поэтам, как Николай Тряпкин и Мария Аввакумова, чьи имена десять лет назад украшали совсем другие журнальные страницы. Их литературный путь┘ заслуживает того, чтобы за ним следили, и нам должно быть стыдно, что мы этого не делаем", мне действительно становится грустно. Но не потому, что интерес к Тряпкину-Аввакумовой угас, а потому что он когда-то был. Ну хорошо, допустим в советские годы по закону безрыбья и тот и другая могли считаться поэтами. Но сейчас-то зачем вытаскивать их из заслуженного забвения? Печатаются в "Нашем современнике" - и слава богу. Пусть их В.Бондаренко с Н.Переясловым хвалят, не жалко.

Мне грустно, когда я читаю монографические разборы последнего романа В.Маканина - разборы, конечно, очень квалифицированные, от чего немедленно становится еще грустнее.

Мне грустно от фраз вроде: "Репутации Дмитриева и Слаповского вполне сложились, а их последние вещи требуют не беглых замечаний, а детального анализа семантики сюжетов, жанровых стратегий и особенностей слога" (А.Немзер "Замечательное десятилетие").

Мне грустно от "детального анализа" армейской трилогии Олега Павлова, предпринятой недавно "Новым миром". Забудешь, о ком речь, - и, кажется, о Достоевском люди рассуждают, никак не меньше. Прочтите, не пожалеете.

"Павлов идет трудным, мучительным и беспощадным путем┘ Особость Павлова в том, что этот писатель, кажется, не в шутку задался вопросом миросозерцательного свойства: а что есть жизнь в ее сути? Насколько те или иные формы отвечают этой сути? Как они связаны с тем, что является абсолютом? Смотреть на мир глазами Бога. Это звучит в современном культурном контексте вызывающе" (Е.Ермолин).

"Олег Павлов - совершенно чуждый мне автор. Но - странное дело, - испытывая очевидное отторжение от его прозы, я желаю разобраться в причинах этого отторжения" (К.Анкудинов).

Да в том-то все и дело, что не в чем и незачем тут разбираться. "Есть же на свете просто ерунда"!..

Впрочем, множить "мне грустно" можно бесконечно. Вернемся лучше к литературной зоологии.

В детстве я очень любил книжку - автора, увы, не помню, за что и прошу у него прощения, - про суслика, который мечтал стать человеком. Начиналось там все с того, что суслик нашел где-то брюки, напялил их и в таком виде пришел к писателю. "Похож ли я на человека?" - с затаенной надеждой спросил у него суслик. "Ты похож на суслика, который надел брюки", - честно ответил амбициозному грызуну писатель┘

Раньше, помнится, я жалел суслика и даже несколько досадовал на чересчур принципиального писателя, но теперь понимаю, что тот был прав. Мы больше десяти лет показываем нашего суслика окружающим, предлагая полюбоваться и приговаривая: "Обратите внимание, как он похож на человека в этих своих брюках. Да что там похож! Он и есть человек, настоящий человек, человек с большой буквы Ч, Человек, звучащий гордо" и т.д. и т.п.

Пусть Дарвин меня поправит, но мне всегда казалось, что между сусликом в брюках и человеком есть довольно четкая черта, перейти которую не то чтобы трудно, а прямо-таки невозможно. Не пора ли донести до настырного зверька эту горькую правду?